Требуется Робинзон

3

Катер ошвартовался у Греческого мыса.

Константин Константинович поднялся и сошел на берег, внезапно подчинившись не столько желанию побродить среди древних развалин, сколь нежеланию возвращаться к бабке Павлине, где его подвергнут нудному допросу и не менее нудным нравоучениям по поводу копеек, не уплаченных за пользование телефоном и телевизором, посуды, забытой в раковине, книжки, оставленной в ванной комнате, и прочей ерунды.

Имелась и другая причина, приведшая его не только на Греческий мыс, но вообще на эти берега. Когда-то, и достаточно давно, его траулер простоял три месяца на здешнем Морзаводе. Уже тогда он много раз собирался побывать на древней земле этого мыса, но помешал плотный график ремонта. Собственно, та незабытая стоянка в сразу полюбившемся городе и предопределила его выбор, когда пришлось подумать о перемене места и климата, как, впрочем, и главное, пожалуй, обстоятельство: в боях за этот город погиб его отец. Там, не на самом дальнем Севере, скорее, в средней полосе России Константин Константинович жил в томлении по этим местам, в размышлениях о жизни и смерти тоже возвращался сюда. Отсюда и настойчивость, с какой Константин Константинович добивался права бросить здесь якорь на законных основаниях, но не находил понимания в чиновничьих инстанциях, вязких, топких, как болота, и таких же гиблых для всякой мало-мальской просьбы.

Да, прошлое покрылось патиной, чувства, испытанные когда-то, притупились и улеглись, но сейчас они вспыхнули с прежней силой и обожгли при новой встрече с глазу на глаз гораздо больней и сильнее, чем прежде.

Он брёл среди каменных груд, шел туда, где светились на солнце кособокие свечи колонн с округлыми, обточенными временем бутонами капителей. Теплая желтизна оплывшего, подобно воску, мрамора пробудила в нем чувства или ощущения столь же древние, как и эти руины. Он всегда интересовался историей, и было время, когда Костя Старыгин был готов к поступлению в университет, но судьба решила иначе: выбрал нечто противоположное, как думал, по духу и пошел «дорогою проклятой, звонкою дорогою морской». Впрочем, очень быстро пришло убеждение, что свернул не на глухой просёлок, просто перебрался на другой широкий тракт с иными ориентирами. Моря и океаны в его понятиях тоже решали неразрешимые загадки времени, а эта проблема всегда занимала его, правда, с чисто утилитарной точки зрения. Загадки, думалось Константину Константиновичу, быть может, гораздо весомее для каждого человека уже потому, что служат фундаментом жизни, проросшей сквозь вечность, в том числе и на этой земле. Бесконечность вселенной, необратимость времени или наоборот его возможная обратимость и вечность – что они есть для человека? Человек – аз грешный – должен ли задумываться о китах мироздания, или в жизни обывателя они не играют никакой роли? Наверное, большинству или меньшинству – какая, в сущности, разница? – проще прибегнуть к помощи Бога, всеведающего и всезнающего от века, переложить на него все заботы

– И потому столько такого разнообразного и удивительно живучего в сознании людей, не находящего поддержки у земных властителей, – вслух произнес Константин Константинович и опустился на камни, бывшие некогда городской стеной.

Возле ног – кустики упругой блеклой травы. Он вырвал пучок и ткнулся носом в шершавые и жесткие стебли: не полынь, а вроде горчит… Дурман! Пропитались пылью веков: корни – кремнием, стебли – солью Понта Эвксинского…

 
Все так же пуст Эвксинский Понт,
И так же рдян закат суровый,
И виден тот же горизонт,
Текучий, гулкий и лиловый.
 

Даль мерцала.

Желто-розовые обрывы неприметно вырастали из вод бухты и терялись в небе, едва очерченные расплывчатым контуром. Рыбачьи лодки белели на темных заплатах ряби, испятнавших поверхность у борта крейсера, стоявшего на бочках. Серый корабль никуда не спешил, но дымил нещадно. Жирный черный султан лез в небо наперегонки с молочной струей пара, ветер перемешивал их вершины, а неряшливый шлейф изгибался и медленно плыл навстречу эсминцу, направлявшемуся из бухты в море. Вот он скользнул за боны, прибавил хода, а вскоре нырнул в сгустившееся у горизонта марево, отмигав ратьером на берег что-то служебное.

Теперь ожил крейсер.

Он кинул ввысь последние излишки пара, втянул черный султан и, выбирая с бочек швартовые, сдвинулся с места, а после, похожий на щуку, разом пошел-пошел-пошел вслед за эсминцем, рванулся вперед и, завернувшись в ту же кисею, исчез из глаз.

«Вот и умчались сизари – тельняшки полосатые», – подумал Константин Константинович и вздрогнул от звонкого мальчишечьего возгласа, раздавшегося под обрывом:

– Ма-ам, а я поймал еще одного!

Ликующий вопль вызвал улыбку. Константин Константинович поднялся с камня и заглянул под обрыв. Внизу каменный хаос, колдобины и лужи, теплая водичка, водоросли и зеленые мхи – охотничьи угодья смуглого тонконогого пацана. Ловит мальков? О, крабов! Синие трусики, белая рубашка и руки-спички, насторожившиеся над одной из луж, и… и снова стремительный бросок пальцев вглубь колдобины.

– Мам, а мам, еще одного!

Когда кто-то скользкий, крохотный и кусачий, был опущен в садок из обломков красной черепицы, из тени под обрывом вышла женщина в оранжевом купальнике. Заложив пальцем страницу в книге, которую только что читала, она попросила:

– Отпусти его в море, сын, и лезь-ка ты в воду.

– Не-е, мам, одна купайся!

– Как хочешь…

Она положила книгу на серую плиту известняка, сошла в воду, осторожно нащупывая дно ступнями крепких ног, обмакнулась, присев, и устремилась от берега к ближней бочке, по-мужски выбрасывая руки.

Константин Константинович давно изнывал от зудливой жары, поэтому, не раздумывая, полез с обрыва: «Смою пыль и… к бабке Павлине на раздолбон!».

– Смотри, натуралист, крабы-то разбегаются! – поддразнил мальца, снимая одежду.

– А-а… Пусть! – ответил охотник, наморщив нос и побулькав ладошкой в садке.

– Тогда в каких целях охота?

– Так я же играю с ними! – удивился пацан его непонятливости. – Я – с ними, они – со мной. Наиграемся и – по домам!

– Это хорошо, когда игры обходятся без выкручивания рук-ног, – похвалил Константин Константинович юного краболова. – «На песчаном белом берегу островка в восточном океане я, не отирая влажных глаз, с маленьким играю крабом». Это про тебя сказано, охотник.

– Крабы есть, а где песок? – Мальчик вскочил и, обернувшись к нему, засмеялся: – Это про вас сказано!

– Почему про меня?!

– Здесь какое море? Черное. А вы – про восточный океан, а у вас у локтя штурвал и якорь наколоты и даже надпись есть «Дальний Восток». А что на востоке? Тихий океан – самый большой и самый восточный, вот!

– Для кого-то он западный, – усмехнулся Константин Константинович, входя в воду. – А ты, брат, глазаст! Прямо Шерлок Холмс.

Купание началось неудачно. Поскользнувшись на бархатном мху скользких плит, он расшиб на ноге палец, поэтому быстренько сполоснулся и забрался на камень, торчавший в метре от берега.

Женщина возвращалась. Плыла медленно, подолгу отдыхая на спине. Он проследил за ней взглядом и глянул мельком на оставленную книгу: «Странная парочка! Мальчонка не без юмора, а мамаша читает „Психологию и патопсихологию одиночества“! Впрочем, мало ли чего только нынче не читают».

– Дядя, а вы, как Робинзон на необитаемом острове! – засмеялся мальчик.

– Точно! – согласился он. – Вокруг океан, остров необитаем, значит, так и есть.

– А вот и нетушки! – подпрыгнул краболов. – Я же ж рядом обитаю!

– Тогда… тогда ты Пятница. Робинзону Пятница положен по штатному расписанию.

– Не-а! У меня – мама. Видите, плывет сюда?

– Вижу. Она тоже Робинзон?

– Женщины Робинзонами не бывают. Она – просто мама.

«Много ты, шкет, понимаешь в Робинзонах!» – подумал Константин Константинович, но предпочел согласиться:

– Верно. Быть Робинзоном – это по мужской части. Но, скажу тебе, юнга, скучное занятие – быть Робинзоном.

– И вовсе нет! – запротестовал знаток робинзоньей жизни. – У него же ж был попугай!

– Не только, – усмехнулся Константин Константинович, ставший Робинзоном. – Собаку забыл? А общество коз и кошек? А когда появился Пятница, думаешь, началась райская жизнь? Вот ты бы, к примеру, согласился жить только с попугаем и собакой?

– Не-а! Я – с мамой.

– Эк, заладил! И то правильно, в зверинце долго не выдержишь.

– Конечно! – поддержал мальчишка. – Даже с человеческими обезьянами! А тот, который с крабами, он ведь плакал, да?

– Почему так думаешь?

– А глаза-то влажные!

– От морской воды…

– Если бы от морской, он бы их вытирал, а он не вытирал!

– Слезы, брат, тоже вытирают, а иногда они высыхают еще до того, как их соберутся утереть, – запутался Константин Константинович и, рассмеявшись, подумал, что с этим пацаном, наверно, не соскучишься. – Понимаешь, краболов, взрослые тоже, бывает, играют с крабами, но играют не от хорошей жизни, потому иногда и нюнят. А потому нюнят, что ничего другого им не остается, – добавил для себя.

Женщина была уже рядом. Нащупала дно, подобрала распустившуюся косу и окинула взглядом своего мальчонку и незнакомца, державшегося за палец на ноге, а сыну сказала:

– С утра просился на море, а жаришься на берегу, – и, выходя на берег, быстро нагнулась и обдала мальчишку из пригоршней. Тот завизжал и отпрянул с хохотом. Оказавшись на безопасном расстоянии, посоветовал родительнице:

– Ты дядю Робинзона обрызгай. Он же совсем голый, а я почти одетый.

– Сынище, что ты говоришь! Как можно?

– Так он же хотел купаться, а сам на камне сидит!

– Барон фон Гринвальдус, сей доблестный рыцарь, всё в той же позицьи на камне сидит, – пошутила незнакомка, но Константин Константинович насупился и стиснул ладонью саднящий палец: ноготь был сломан и ранку пощипывала вода. Женщина спокойно, но внимательно посмотрела на… Робинзона, а сына упрекнула: – Уж не набиваешься ли ты, Коська, в Пятницы к Робинзону?

– И не думал! – заверил тот.

Женщина поняла состояние человека, попавшего в «аварию», и, отжимая косу, предложила мягко, не навязчиво:

– Вода – чудо. Взяли бы и – наперегонки!

– Я не умею плавать, – внезапно соврал Константин Константинович и, злясь на себя ни за что ни про что, напрягся внутри и растопырился еще больше.

– Видимо, штурвалами и якорями нынче украшаются люди, не имеющие к морю никакого отношения, – съязвила она.

– А что – якорь? – ответил на насмешку Константин Константинович. – Он плавает не хуже топора, то бишь, отменно идет ко дну, в чем и состоит его главное предназначение: побыстрее утонуть и как можно крепче уцепиться за дно.

Женщина не приняла его тона. Пожала плечами и ушла одеваться. Мальчик тоже запрыгал, путаясь в шортиках.

– Коська, побыстрей оборачивайся! – поторопила она. – А сандалии надень, незачем их в руках нести!

Одевшись, она вернулась за книгой.

– Прощайте… Робинзон! – сказала и пошла к обрыву.

Краболов, ничего не понимая, заоглядывался на Робинзона: была игра, разговор, было весело – и всё переменилось разом. Его подгоняют, торопят – вот и пойми этих взрослых! Застегнув сандалии, он выпустил из садка последних пленников, помахал рукой незнакомому дядьке и побежал за матерью, которая взбиралась по тропе и была уже на середине подъема.

Константин Константинович вздохнул и закрыл глаза, а когда их открыл, мальчика и женщины уже не было видно с берега.

Стало грустно: Робинзон! А ведь он был, был Робинзоном на том крохотном острове в заливе Батабано! И если остался жив, то неужели только затем, чтобы стать Робинзоном среди людей?!

4

Близилось время платежа за квартиру. Собираясь на шхуну, он сказал бабке Павлине о своем банкротстве, о том, что поиздержался. Писал другу – просил взаймы некоторую сумму, но ответа пока не получил. Возможно, друг в отъезде и пришлет позже. Павлина Тарасовна всплеснула руками: «Ах, как же так?! А она-то рассчитывала!». И, демонстрируя душевные муки признаками зубной боли, ухватилась за подбородок, а потом скрылась на кухне, «чтобы хорошенько подумать» и предъявить должнику свои контраргументы.

– Павлина Тарасовна, ухожу от вас не куда-нибудь – в пираты! – сообщил он, сунув голову в дверь. – Как только распатроним жирного купчину и разживемся золотишком, воздам вам сторицей за приют. Все-таки два месяца я жил у вас, как у Христа за пазухой.

Бабка Павлина сделала отмашку пухлой рукой. Она всё еще изображала переживания и душевное смятение. Давала понять, что ей не до шуток, что мысль ее бьется в клетке, ибо решения головоломки, предложенной жильцом, нет и в помине.

Константин Константинович помялся, потоптался у двери, пообещал с первой получки вернуть ей мешок пиастров, а за просрочку – попугая, но так как реакции снова не последовало, вернулся к себе в комнату, которая уже сегодня станет не его. Да, надо прощаться с надежным убежищем, которое целых два месяца укрывало его от всех дневных неудач и «хождений по мукам» канцелярским, которые оказались непреодолимым бастионом. Пока! Уж в этом он был убежден, и потому, опустившись в кресло, с удовольствием, чего не бывало раньше, посмотрел на сервант, уставленный фужерами и графинчиками, сервизами, стопками, рюмками, понурыми слониками и чертями, делавшими «нос» друг другу.

Хорошая, мирная комната, но… уже не его. Скоро она будет принадлежать прозектору Марку, жрецу смерти во имя жизни, пожелавшему вернуться в родной город ради первой любви. Достойное чувство! И дай ему Бог удачи и счастья. Да, пусть будет счастлив младшенький, как, видимо, счастлив старшенький, и пусть эта бонбоньерка не станет монашеской кельей, пусть прозектор вернет женщину и добьется любви пасынка, и сам непременно тоже полюбит его настоящей отцовской любовью.

В отличие от Павлины Тарасовны, он чувствовал себя распрекрасно и, прощаясь с комнатой, вышел на балкончик, глядя на двор сквозь ажур ветвей и листвы. Всё было так привычно, так знакомо… Этот двор, акации, скамейки, лестница наверх, будто уходящая в небо, внизу – десяток ступеней, ведущих в еще один ярус двора, имевший выход на улицу через арку в длинном многоквартирном доме.

Константин Константинович задумчиво покачался на носках и даже тихонько пропел: «Чайный домик, словно бонбоньерка, в палисаде из цветущих роз, с палубы английской канонерки на берег…». И осекся: показалось, что аркой прошли давешние женщина и мальчик, с Греческого мыса. Константин Константинович напрягся и, смахнув с лица мгновенно выступивший пот, со свистом выдохнул воздух: «Показалось! А если и не показалось, что с того?».

Он вернулся в комнату одновременно с бабкой Павлиной, вошедшей, как всегда, без стука. «Нервничает бабулька!» – отметил жилец, когда та включила телевизор, но, увидев на экране расхристанного, в блеске и мишуре певца-эпилептика, готового укусить ребристую шишку микрофона, торопливо щелкнула тумблером и погасила попсу.

– У каждого из нас, Константин, свои принципы, – возвестила она голосом, каким, наверно, открывала педсовет, – и я, Константин, во имя своих, хотела бы получить все-таки с вас собственные деньги. Собственные!

– Увы мне! – развел он руками и, чтобы оттянуть время и придумать какой-то спасительный ход, перешел на английский: – Ай хэв ноу мани, мэйби ю тэйк май съюткейс инстед?

– Не заговаривайте мне зубы! – отчеканила бабуля, устремив в негодовании ледяной взгляд, когда-то приводивший в трепет и школяров, и педагогов. – Я – историчка, а вы решили сделать из меня истеричку?

– Нет у меня денег… – пробормотал он и вытащил из-под кровати свой чемодан. – Возьмите его в залог. Я не бегу от вас на край света, а долг верну при первой возможности.

– Олл райт, Константин! – согласилась та с издевкой.

– Вэри вэл, – откликнулся он с облегчением. – С вашего позволения, я возьму из него лишь смену белья и бритву. Гуд?

– Конечно, конечно! Чистота – залог здоровья даже на пиратском поприще! – взрезвилась теперь и бабуля, а он быстро собрал нужный скарб и сунул в портфель.

– Гуд байте, Павлина Тарасовна, – сказал, обернувшись в дверях. – Благодарю вас за кров. Я понимаю, что на войне как на войне. За всё нужно платить, особенно за принципы, и если я погибну в кровавой схватке на борту шхуны, то, как адмирал Нельсон, подниму на мачте сигнал: «Павлина Тарасовна надеется, что Константин Старыгин выполнит свой долг». В смысле – вернёт его вам. И я погибну не раньше, чем расплачусь с вами.

– Надеюсь, Константин, очень на это надеюсь. В противном случае, на вашей могиле вместо обелиска придется поставить чемодан.

– Ваша взяла! – усмехнулся он и сбежал по лестнице во двор.

5

– Признаться, не ждал! – воскликнул Петр Петрович, снова принявший облик Билли Бонса. – Думал, бзик гастролёра.

– Мой «бзик» закономерен, а почему вы, тутошние, цепляетесь за шхуну? – спросил Константин Константинович, подавая документы.

– Долго объяснять, да и нет желания, Константин Константинович.

– Называйте меня Константином, даже Костей – для матроса так будет лучше. А если на шхуне приняты прозвища, то – Робинзоном.

– П-почему?!

– Долго объяснять, да и нет желания, – засмеялся Константин.

– А коли так, спустимся в кают-компанию, – предложил шкипер. – Сегодня печёт, здесь духота, а там всё попрохладнее.

«Как вовремя подвернулась шхуна, – думал без пяти минут матрос, шагая за шкипером. – Билли Бонс этот, Проня, дитё человеческое, повариха с лицом злой красотки… Но главное все-таки – свое место под солнцем! Неужто судьба? О ней, правда, сказано кем-то, что она – всего лишь взаимодействие тысяч и тысяч причин, но правда и то, что если я заварил эту кашу, то какие-то причины должны связаться в узел и дать искомый результат…»

Шкипер распахнул перед ним дверь фор-рубки. Они спустились в сумрачное, но довольно просторное помещение. Собственно кают-компанию представляли только стол и две скамьи, вмонтированные в палубу, всё остальное было кубриком. Об этом говорили койки и рундуки, сдвинутые в корму и заваленные каким-то тряпьем, в том числе телогрейками, бушлатами, подушками и матрацами. Дневной свет попадал сюда только через открытую дверь, а несколько электрических ламп лишь создавали вокруг стола мягкие тени и сохраняли желтый сумрак.

Они сели друг против друга, шкипер разложил перед собой документы Константина.

Шкипер сдвинул в сторону снарядную гильзу с букетиком высохших трав, к себе подвинул пепельницу из половины кокоса и закурил. Задрав голову, отправил к подволоку аккуратную вереницу голубых колец и задал вопрос:

– Значит, решился к нам? Тогда… Тогда требуется дополнительная информация для принятия, скажем так, определенного решения.

– Кому требуется? – уточнил Константин и, не спросив разрешения, медленно извлёк из пачки сигарету, подержал ее и положил обратно.

– Что же ты? Кури! – Шкипер щелчком отправил пачку обратно и подал зажигалку.

Константин подумал, проглотил обильную слюну и… закурил.

– Мне требуется информация, Константин Робинзоныч. Потому что мне нужен человек, на которого я мог бы во всём положиться. Видишь ли… – Он вздохнул. – Я вырваться домой не могу! А дом, я говорил тебе, аж в Ростове аж на Дону! Близок локоть, да не укусишь! Самое время, пока затишье, пока интуристы нас не тревожат, смотаться к своим – тыщу лет не был! – восклицал он. – А я, несчастный, не могу оставить шхуну на Проню и Генку-матроса. Теперь соображаешь, почему я так к тебе?

– Начинаю соображать.

– Вот и умница! – оживился Билли Бонс. – Знающего и ответственного человека к нам не заманишь никаким калачом в сахарной пудре. И вообще, из знающих ты – первый. Потому и удивительно мне, судоводитель Старыгин, что рвешься ты на бесперспективную лайбу, которую, может, уже завтра превратят в кабак.

– По-моему, Петр Петрович…

– А ты, Костя, без церемоний, попросту!

– Хорошо. Я, Петя, еще вчера всё тебе объяснил. Я б хоть сейчас в море. И меня бы, поверь, сразу – с руками и с ногами!

– Да уж! Судя по твоей «трудовой».

– Ну вот. А мотор, – он приложил ладонь к сердцу, – мотор стучит вразнос. Никакая комиссия не допустит с моей ишемией. Это одно. А другое – мне важно обосноваться на этих берегах, а вот как? Пока не знаю. Шхуна твоя – первая зацепка. Ступенька, понимаешь? Отдышусь на ней да огляжусь и, может, шагну на следующую.

– П-па-анятно…

Он не договорил. Откуда-то со стороны носа, из непроглядной тьмы за фок-мачтой, что делила кают-компанию на две половины, раздался сонный возглас:

– Тихо, баушки, кругом шпиёны!

Шкипер сморщился, как от кислого, а тьма разъяснила:

– Это не я, это моими устами говорит народная мудрость! Базлаете, как на базаре, а я краснеть вынужден, приобщаясь к тайнам мадридского двора!

– Молчать, орясина, расстрига, ковбой-засоня! – гаркнул Билли Бонс во всю мощь пиратской глотки, гаркнул весело и пояснил: – Это Генка-матрос проснулся. Но я бы назвал его Боем Длинное Ухо.

– Нормальное ухо! – донеслось, как из гроба. – Оба ухи нормальные, и не надо вешать ярлыки! Зато я знаю теперь, что вы ни в грош не ставите меня и Проню. Спасибочки вам, Петр Петрович, уважили!

– Вознесемся на палубу, – поднялся шкипер. – Этот вахлак не даст поговорить.

Они поднялись наверх.

С раскаленного причала несло вонью.

– Контейнер полон отходов, а золотарей не можем дождаться, – пояснил шкипер. – Они и не приедут – давно не плачено. Завтра аврал объявлю. Вёдрами и – в те заросли тростника. Пусть рыбы кормятся. Здесь у нас уйма ставриды и пикши. Иногда ловим для разнообразия стола. Знаешь, пойдем ко мне, там и договорим.

Однако в каюте он начал с характеристики своих подчиненных.

– Генка-матрос – бывший студент с недавним армейским прошлым. Говорит, что выперли его из университета за аморалку и сразу, естественно, загребли. Парнюга своеобразный, но с характером, афганец, как и Проня. Генка стишки пописывает, по девкам шляется. Ему жизнь на шхуне – малина. Говорит, что пока другой не нужно. Блудит где-то в городе, на судне лишь отсыпается во время вахты. Проспится и третирует своего капитана всякой вульгарщиной. Ну, ты же слышал!

– А боцман?

– Проня с Южного берега. У матери свой домишко при каком-то санатории. Каменная хибарка на самом берегу. Хороший парень, но с дисциплиной… Ну, ты же слышал вчера!

– Варвару я уже видел, – улыбнулся Константин.

– А с муженьком, с Санькой-механиком, еще познакомишься. Та еще парочка – баран да ярочка! Куркули! Видел домишко по ту сторону причала? Там у нас что-то вроде гостиницы и склада для краски и разных веревок. Кухонька там же. Варька готовит иной раз, там они и живут, но… Но! У них где-то есть усадьба. Не слишком далеко, а хозяйствует якобы какой-то наймит. Вот где секреты мадридского двора, а не здесь, не на шхуне. В общем, с этой парой, Костя, держи ухо востро. Будут третировать – не поддавайся, в обиду себя не давай, но постарайся сразу поставить обоих на место. С ними – только так.

– Как я понял, это весь контингент?

– Наш – да, но есть и пришлый. Заглядывает иногда Васька Дробот. Вон их домина, – и подойдя к окну, указал Константину на дом за высоким каменным забором, стоявший почти у шоссе, там, где оно поворачивало от берега, плавно поднималось в гору и делало новый крутой поворот, чтобы взобраться теперь на гребень обрыва и исчезнуть в поселке. – Варька и Санька частые гости в том доме, а Васька заглядывает к нам. Мы его не жалуем. Шпана! Здоровенная дубина и главный здешний хулиган. Поэтому я и не взял его матросом. Собрал вокруг себя шайку огольцов, и нет на него управы. На борт стараемся не пускать, так он у Варьки кантуется. С ним тоже познакомишься. И зря его Проня приваживает. В шахматы, вишь, играют!

– Кажется, я уже…

И Константин рассказал вчерашней о стычке на палубе «Черноморца».

– Та-ак… Если он тебя заприметил – плохо. Будет по возможности гадить.

– Ничего, не съест.

– Как знать, как знать… – поморщился Билли Бонс. – Однако вернемся к нашим баранам. Ты чем занимался в последнее время?

– Преподавал навигацию в институте водников. В Сибири, – уточнил Константин.

– Ну, она здесь тебе не понадобится

– Ставлю условие, Петр, – и, нагнувшись к шкиперу, словно доверяя тайну, попросил: – Не говори никому о моем капитанстве, лады? Штурман – и штурман. Бывший. Если спросят.

– Молчание – золото, – усмехнулся шкипер, – а его у меня пуды. Такой монетой согласен платить за труды, – срифмовал он и снова усмехнулся. – И знай, каких-то особых забот у тебя не будет. Они – прерогатива боцмана. Он и с чековой книжкой знаком, и с ведомостью на зарплату, и к доставке оной на шхуну. Твоя забота – наладить отношения со всеми, особенно с Варькой и Санькой. Изжогой не маешься? – поинтересовался шкипер и тут же пообещал: – Будешь! Она может готовить, но если вздумает кобениться, то такого нафордыбачит…

– Дал бы по шапке – и нет изжоги.

– Больно ты скор! Но с ними это не проханже. Столько крови испортят – не возрадуешься. Такой у них подлый норов.

– Спасибо за информацию. Учту.

Шкипер движением ног сбросил кирзачи и размотал портянки.

– Сейчас прокачусь на Южный берег, а ты поступай, как знаешь. Хочешь, оставайся и привыкай, есть дела в городе – прошу со мной.

– Нет, я останусь на шхуне.

– Твоя воля, коли ты домосед. Сейчас Проня прибудет. За хлебом уехал. Он тебе место укажет, команду на всякий случай я дал еще вчера. Он тебя бельишком снабдит. И вообще, пока меня нет, все вопросы к нему. Проня – парень бесхитростный. Ежели полюбит – будет верен. С ним ты, думаю, подружишься.

Константин проводил шкипера до катера и ушел с причала, когда возле шхуны появился грузовичок, с которого Проня начал таскать в домик мешки с хлебом.

Та еще парочка – баран да ярочка! Куркули! В общем, с этой парой, Костя, держи ухо востро. Будут третировать – не поддавайся, в обиду себя не давай, но постарайся сразу поставить обоих на место. С ними – только так.