Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга третья

– Обязательно! – оживился я.

– Где работаешь? Или работал? – поинтересовался второй помощник (как я позже узнал) Попов.

– Пока в «холодильнике» числюсь. Если – да, сразу и уволюсь.

– Лучше бы переводом. Вакансия у нас действительно имеется, так что если нигде не накакал, то сможешь сказать: «Над нами паруса!»

– А это ничего… – замялся я. – Ничего, что с рангоутом и такелажем я знаком лишь теоретически? Что знаю хорошо, так это узлы и сплесни. Ведь вы наверняка учите курсантов и такелажному делу?

– Этому делу – обязательно, – улыбнулся штурман. – А что до прочего, то практика тоже дело наживное. Скоро начнём спускать реи и стеньги, выгружать балласт, затем готовиться к подъёму на слип. За это время многому научишься и многое поймёшь.

На поиски Стаса я отправился с лёгкой душой. Коли место зарезервировано, то главная проблема отпала. Зацеплюсь на «Меридиане», а появится возможность, может, и на «Тропик» переберусь со временем.

Вторая баркентина стояла в самом конце заводских причалов. Внушительную фигуру боцмана я увидел метров за сто. Он стоял на фор-рубке между камбузной трубой и фок-мачтой, кидая из руки в руку не знакомый двухпудовик, а громадную гирю.

Стас, кажется, искренне обрадовался моему появлению, но поскучнел, сообщив, что у них нынче «всё забито». Я его успокоил: всё равно будем рядом! Рассказал и о поездке в Ригу, и о встрече с Лочем на «Капелле», в результате которой я заглянул на «Меридиан», где меня очень даже обнадёжили только что.

– Не тяни резину, – посоветовал Стас. – Вернётся кеп – и [ты] сразу к нему, к Букину.

– Вот получу «добро» и – тут же! – кивнул я и спросил: – Стас, а почему у баркентин разные фок-мачты? Ваша выглядит как-то иначе.

– О, заметил?! – оживился он. – Это, Мишка, старая история. На «Меридиане» поспрошай о том стармеха Ранкайтиса. Он перегонял нашу баркентину от финнов в Клайпеду. Команда – раз-два и обчёлся. Они поставили все паруса, да угодили в штормягу. Мачта и лопнула. Хорошо, что всё обошлось, но фок-мачту пришлось заменить. Поставили сварную, из труб. Теперь она прямая и цельная до брам-стеньги. Та осталась деревянной. А на «Меридиане» фок-мачта вся из дерева, а на гроте и бизани – только стеньги. Сами мачты подгнили – пришлось заменить.

– Когда ж они сгнить успели?

– Когда баркентины пригнали в Клайпеду, начальство не знало, что с ними делать, куда приспособить. Превратило в склады. Вот и гнили, пока не спохватились. Винцевич… ну, Ранкайтис этот, всё время был при них. Был за боцмана, следил, делал, что мог, а что может один человек, если начальству на всё насрать?

Стас опустил гирю на палубу. Её тут же подхватил и начал, покряхтывая, выжимать, поднявшийся на рубку, мускулистый и коренастый крепыш. Он был на голову ниже боцмана и оттого выглядел ещё квадратней.

– Наш второй помощник Петя Груца, – отрекомендовал его Стас.

Петя кивнул мне и, продолжая жим, сунул мне свободную руку. Я пожал её и назвал себя, после чего обратился к Стасу:

– Стас, ты не встречал в посёлке того обормота «новогоднего», который на тебя дружинников натравил, а на меня – тех прихвостней в парке?

– Власа, что ли? Только вчера имел счастье видеть его рожу, – ответил он, массируя бицепсы, туго обтянутые толстым свитером. – Только ошвартовались, он и припёрся. Видно, решил проверить, здесь ли я.

– Чего он добивается, х-ха? – выдохнул Петя, осторожно ставя на палубу пятидесятикилограммовую чугунину. – Ведь это из-за него тебя когда-то вызывали к следователю?

– Из-за него. А нынче – из-за Мишки. Да тут и не поймёшь, что к чему. История тянется и тянется, а у этого гада – теперь я уверен – есть в органах волосатая лапа.

– Наверняка, – поддакнул я. – Благодаря дядюшке, который, к счастью, повесился. А тебя, Стас, значит, и тогда таскали?

– Ну да. Стращали и пугали. Опер сказал, что припаял бы мне за драку с дружинниками на полную катушку, если бы я состоял в каком-нибудь спортобществе.

– А это ещё почему?! – удивился я, не поняв при чём здесь спортобщество.

Стас только рукой махнул, но штурман объяснил мне, профану:

– Если бы он состоял, то считался бы как бы профессионалом, злоупотребившим теми навыками, которые позволительны только на ринге или, допустим, ковре.

– А так я никто, – подтвердил Стас. Такой же неуч, как те барбосы. Я даже «Водник» обхожу стороной. Нам с Петей достаточно своего железа.

– Ладно, коль так… – вздохнул я. – А Влас – подонок. Законченный. Он и кляузу напишет и какую другую гадость придумает. Мне сказали, что у него квартируют какие-то подозрительные типчики. Возьмёт и натравит своих псов.

– Натравит – получат сполна, – заверил Стас. – Сам я никогда не начинаю драчку, но если дают повод… Бил их и буду бить.

На том и расстались.

Мне не терпелось увидеться с капитаном Букиным, но день я выдержал, а на баркентине появился только следующим вечером, когда над сходней уже горела яркая люстра. Под ней сидел другой матрос, но драный полушубок на нём был тот же. Вахтенный доскребал из кастрюли остатки гуляша, но, увидев меня, поставил кастрюлю на планшир, вытер рот засаленным рукавом зипуна и уставился на меня: мол, чего надо?

– Капитан на борту? – спросил я.

– Устраиваешься к нам? – мигом сообразил матрос, возможно, извещённый собратом о появлении претендента. – Кеп там, – кивнул он в сторону грота-рубки. – Кеп, старпом и доктор. В домино режутся. – Он хихикнул. – Топай-топай в кают-компанию – может, возьмут четвёртым!

Я перешагнул высокий комингс грота-рубки, – шесть пар глаз разом уставились на меня. Я поздоровался. Мне кивнули, но продолжали разглядывать, как диковинный экспонат, и я, между прочим, сразу догадался по какой причине. После той рвани на их матросах, что и меня привела в изумление, моя шинель и китель, выглядывавший из-за её отворотов, наконец, фуражка с потемневшим «крабом», а может, и усы, закрученные подобающим образом, видимо, были непривычным зрелищем для сидящей за столом троицы, которая не бросила кости на стол, а продолжала сжимать их в пригоршнях обеих рук. Наверное, я покраснел от такого внимания, но, откашлявшись, не стал ждать наводящих вопросов и сразу взял быка за рога.

– Боцман с «Тропика», Стас Варнело, сказал, что на «Меридиане» есть место матроса. Ваш штурман… высокий такой, тоже подтвердил. Я был у вас позавчера, но он велел дождаться приезда капитана, – обратился я к сидящему в центре и явно на капитанском месте человеку, единственному, кто был облачён в форменную тужурку с положенными регалиями. Голубоглазый блондин моего возраста, конечно же, мог быть только старпомом, а старикашка в штатском костюме, скособочившийся по левую руку от капитана, – судовым доктором, но, кажется, совсем не Эскулапом вроде деда Маркела.

– Матрос нам действительно нужен, – подтвердил капитан, похожий на Лёву Тышку, но с богатой и ухоженной шевелюрой. – Расскажите о себе.

Я кратко изложил необходимые детали биографии, упомянув для вящей убедительности, что ходил не только матросом, но плотником и боцманом. Приврал, конечно. На «Лермонтове» боцманил без года неделю, но что из того? Пустил пыль в глаза для пользы дела. Моего дела, само собой.

– Пьёте, товарищ матрос? – спросил капитан.

– Только по праздникам, но без перегруза, – опять же приврал я бодро, глядя на кепа самыми честными, какие мог изобразить, глазами.

– Ну, это терпимо… А других грехов за вами нет? За кормой чисто?

– Концы вроде не болтаются…

– Пусть так. Варнело – образцовый боцман. Его рекомендация – существенная деталь. – Взгляд капитана как будто помягчел, старпом тоже глядел на меня заинтересованно. – Что у вас с собой? Какие документы?

Я подал ему паспорт моряка, удостоверение старшины шлюпки и свидетельство матроса первого класса. Капитан заглянул в «мореходку» и в удостоверение, свидетельство изучил более тщательно, а потом передал все три документа старпому.

– Значит, Гараев Михаил Иванович… Вы как, Михаил Иваныч, плотничаете?

– Ну… не краснодеревщик… – промямлил я, – но с судовыми потребностями, думаю, справлюсь.

– Ладненько, – вступил в разговор и старпом. – Олег Петрович, – обратился он к кепу, – кандидатура кажется приемлемой.

– Да, вполне подходящая, – кивнул тот.

– Скоро, Гараев, у нас начнётся горячая пора, – продолжил старпом, на которого я теперь смотрел преданными собачьими глазами. Он сразу стал для меня самым-самым – самым симпатичным, самым милым человеком, чуть ли не родным. – Придёте – присматривайтесь к работе плотников, которые будут менять доски обшивки, мотайте на ус, – улыбнулся он, – перенимайте всё полезное. У нас есть должность подшкипера… Как, Олег Петрович, человек вроде знающий, а?

– Вроде да, – согласился капитан, и я чуть не щёлкнул каблуками. – Есть такая должность, но говорить о ней пока рановато. Берём вас, Гараев, матросом второго класса с месячным испытательным сроком. Изучайте такелаж и рангоут, бегайте чаще по вантам, а то некоторые доберутся до марса или салинга на гроте и пасуют. Через месяц мы вас проэкзаменуем. Надеюсь, к началу навигации наше хозяйство уже не будет чужим для вас. В общем, рассчитывайтесь в Запрыбхолодфлоте, а приказ я хоть завтра подпишу.

Из кают-компании я выпорхнул, как на крыльях, а до вахтенного добрался «походкой пеликана» и, если б таковая имелась в наличии, достал бы «визитку из жилетного кармана». Наверное, вид у меня был счастливо-глупый, потому что матрос, перед которым я расплылся в широчайшей улыбке, подмигнул и сказал:

– Кажись, «козлом» не остался?

– Я им «рыбу» сделал! – расплылся я ещё ширше прежнего. – До свиданья, друг мой, до свиданья, милый мой, ты у меня в груди!

– А к нам скоро? – спросил он.

– Предназначенное расставанье обещает встречу впереди! – ответил со сходни. – Рассчитаюсь в своей конторе и сменю тебя на боевом посту.

Наутро, спозаранку, я помчался в кадры.

– А-а, утопленник пожаловал! – поморщился инспектор, когда я закрыл грудью его амбразуру. – Пришёл за направлением на «Кузьму»?

– Увольняться пришёл, товарищ Ващенко, увольняться! – ответил ему таким жизнерадостным голосом, что он с минуту, наверное, разглядывал меня поверх очков, а заявление подмахнул не глядя, но раздражённо.

Осложнения начались, когда пришлось обегать с бегунком кабинеты управления. В комитете комсомола содрали с неплательщика сто семьдесят пять рэ, в базовом профкоме чуть меньше – сто тридцать. Эти суммы основательно подорвали остаточный капитал, но смертельный удар по нему нанёс отдел снабжения: недонос спецодежды обошёлся мне в семьдесят рублей, что было ещё терпимо, но вдруг оказалось, что с меня не высчитывали за обмундировку! Я сидел и хлопал ушами, а девица-красавица, любушка-голубушка «с глазами дикой серны» водила пальчиком по лицевому счёту и бормотала, бормотала, ввергая меня в ужас:

– Брюки суконные – сто шестьдесят… ботинки кожаные – сто пятьдесят… две тельняшки по сорок пять – девяносто, шинель – триста… китель суконный – триста и фуражка форменная – сто восемьдесят рублей. Итого, Гараев, с вас причитается… – Бряк-бряк на счётах. – С вас причитается одна тысяча и сто восемьдесят пять рубликов. Будете платить? В противном случае не подпишу обходной.

И молвил он, сверкнув шарами:

– Без ножа режете! Я из отпуска, откуда у меня столько денег? – и добавил, льстиво заглядывая в глаза девицы: – А может… потом? Когда заработаю?

– Ха! Вы соображаете, что говорите? – молвила она, тоже сверкнув глазёнками. – Здесь вам не частная лавочка, а государ-рственное уч-реж-дение.

И она была права, ибо социализм – это учёт всего, что было получено мной и мною же не оплачено.

– Сами протабанили, а я виноват! Сидите здесь… Куклы! – огрызнулся я и вышел вон, размышляя на манер киношного мужичка, сыгранного Чирковым в известном фильме: «Куда крестьянину податься?» Я подался на Ватутина, хотя знал, что Эдька был в море, сеструхи его вечно сидели без денег, так что пустить слезу я мог только перед его мамашей – суровой морячкой Варварой Григорьевной, которая как-то назвала меня своим вторым сыном. А если и она в морях?!

Она оказалась дома! Я разрыдался на груди матери-2, был обласкан, расспрошен и утешен самым решительным образом.

– Хватит ныть, Михаил. Я дам тебе денег, – заявила она, снимая с вешалки плащ. – Идём в сберкассу. Отдашь, когда сможешь. А на прожитьё, пока не устроился, у тебя есть? Дам тебе две тысячи. Отдавать можешь по частям.

Пока засупонивал шинель, она сходила в спальню и вернулась с письмом:

– Тебе. Уже неделю лежит.

Я сунул его в карман (только взглянул на конверт: от Лёньки Кочурова! Друга-уральца, бродяги-геолога, с которым, основателем «государства ПРОСТУДА», мы делили студенческий угол на Нагорной, возле самого «синего моря» – ВИЗовского пруда) и зашагал за мамой Варварой в светлое будущее, осенённое парусами баркентины.

Письмо прочитал в МДМ, межрейсовой гостинице, когда уладил все дела.

Лёнька, Леонид Гурьевич, большой выдумщик, придумавший «государство ПРОлетарское СТУДенчество» и именовавшийся в нём Лимитом Курычем, и Витька, Виктор Семёнович Коробейников, будущий сельхозмеханик, наречённый им Вектором Сегментычем Куробойниковым, заканчивали последний институтский год. А может, закончили? Ну, конечно, закончили, коли провожали меня когда-то в Мурманск! Вот что значит редко писать письма. С тем бóльшим удовольствием я принялся за цидулку и сразу выяснил, что Лимит и Вектор оказались в Простуде по случаю юбилея хозяйки Анны Ивановны, о котором решили дать отчёт.

«На Нагорной мы собрались в таком составе, – писал Лимит Курыч. – Прилагаемый перечень поголовья смотри: Аниванна, тётушка Нонниванна, хозсын старший (Вгенсаныч), хозсын средний (Льтинсаныч), хозсын младший (Михсаныч). Полюбовницы первых двух: Мария, бедная Мария (не знаешь ты, какого змия…), Галтна, юная юристка, маленький белый Витька, его коварная сестра Тьмара, её суженый, на днях демобилизованный, мать их, Витьки и Тьмары, Лидья, Витьки вышеозначенного – блудницы ветреной пример, другая Лидья, Галинкина товарка, юристка, ранее не виданная. Вектор Сегментыч, его кохана Нина Павлна, аз прегрешитель. Итого 16 лбов и лбиц. В смысле отчёта должен сказать, что всё прошло великолепно. Много было пито, пето, пятами бито. В 2 часа хладная старость удалилась по домам, оставив горячей младости обжигаться другдружными соприкосновениями по тёмным углам. Заключительным номером был смелый этюд стархозсына, кой был вне себя от влитого в себя и учинил битье пластинок и прочие признаки некоего неудовольствия. После этого, часов в 5, все, в святом безумии страстей, бросились в разные углы – разумеется, попарно и поспешно задунули все лампочки: якобы спать. По той горестной причине, что моей милой любови не было, то я оказался сиротски брошенным в одиночестве посередь пустой комнаты. Мне сделалось боязно – в страхе и тайной обиде вскарабкался я на стол, где и забылся доподлинным сном, не вникая в таинственные шорохи ночной жизни окружающей вселенной.

От А. И. и сынов её тебе приветствия. Передаю труб… ручку Вектору Сегментычу, объемля твои телеса».

Надо сказать, что эти двое были земляками, учились в одной школе и посещали литературный кружок, поэтому Вектор разразился стихотворным опусом:

 
«Ох, ты гой еси, дорогой моряк!
Шибко борзо ты в свете странствуешь.
Докладу тебе, ясно солнышко:
Без фигуры твоей всем нам горестно.
Водка стала не всласть,
А без песен твоих мой баян всё мычит,
Токмо грусть-тоску разливает он.
Не взревел никто «Танго смерти» нам,
И тосты мои пролетарские
Поддержать вдвойне было некому.
Хоть почаще пиши письмена друзьям,
Знай, что ждут они твоей весточки,
Как не ждали ишо даже праздников —
Распоследних отрад в жизни горестной.
 

А вообще, Михваныч, жизнь в норме. На прощанье сердешно лобызаю, а ещё сильней желаю я тебе, скиталец мой, чтоб с попутною чугункой воротился ты домой. Это – к слову. Вектор».

На сердце пролился бальзам, душу будто елеем смазали: помнят!

Я спустился в буфет, взял три кружки пива и что-то пожевать, а потом, здесь же, за столом, уподобившись Хемингуэю, написал друзьям свой «праздник, который всегда со мной». Всё-таки славное было время. Мы жили в ПРОСТУДЕ душа в душу и, доверяя друг другу, всегда поверяли все горести и печали, не говоря уж о радостях, которые чаще всего были общими. И девчонка, которую я любил, несколько раз появлялась в старом доме на Нагорной. Друзья мои были знакомы с ней, и если в письме о ней не было ни слова, значит, им нечего было сказать, они её не встречали, они тоже не знали, где она, и, скорее всего, думали, что всё уже похерено мною и давно забыто, – слишком много воды утекло с тех пор.

БАРКЕНТИНА – ш х у н а —б а р к (англ. barkentine), мор. парусное (3—6 мачт) судно с прямыми парусами на фок-мачте и косыми на остальных. Б. Строились в ХIХ – нач. ХХ в. и использовались для торговых и учебных целей.

Морской словарь

Капитан подмахнул моё заявление, сделал в трудовой запись о приёме на работу, тиснул печать и упрятал документы в крохотный сейф, стоявший в углу крохотного кабинета, рядом с крохотной спальней, более похожей на щель, в которую была втиснута койка. Кабинет был чуть просторнее алькова. В нём помещались стол, узкий диванчик, кресло, сейф и холодильник. За дверью, в каморке по левому борту, ютился радист с аппаратурой, в такой же крохотуле по правому находился гирокомпас.

– Приказ я сейчас отстучу, – сказал кеп, протискиваясь за стол к пишущей машинке, – а ты, Гараев, отправляйся к боцману. Он укажет койку в кубрике, снабдит робой. Знакомься с новыми товарищами и приступай к исполнению – работы у нас невпроворот.

Вывалившись из капитанского будуара и оказавшись нос к носу со штурвалом и компáсом, я расшаркался перед ними и сотворил книксен. Я бы и сбацал на радостях что-нибудь эдакое, но, увы, не было у меня талантов школьных друзей моих Вовки Наточина и Жорки Родовского, которые били чечётку и цыганочку, могли сыграть что хошь на баяне и гармошке, взять гитару и спеть: «На нас девчата смотрят с интересом, мы из Адесы – моррряки!»

Давно прервалась связь с малой родиной. В последнем письме Наточин писал, что служил на тральщике в Порт-Артуре, где японцы понатыкали тьму мин, а теперь его, старшину первой статьи, переводят в Камчатскую флотилию; о Жорке он ничего не знает, а во Владике виделся с Юркой Хомулло, который служит в береговой обороне. И ещё напомнил, как мы пели втроём, собираясь удрать на Чёрное море: «В нашу гавань заходили корабли, большие корабли из океана. В таверне веселились моррряки и пили за здоровье капитана!» Интересно, что сказали бы мои школьные товарищи, узнав, что Мишка Гараев оказался матросом на паруснике, на трёхмачтовой баркентине «Меридиан»? Сбылась мечта идиота? Вряд ли. И дураком бы не обозвали, как Судьба. Ведь и они – по крайней мере, Вовка и Жорка – когда-то мечтали о том же.

Согрев ладонями влажные рукояти штурвала и вытерев капли влаги со стекла компáса, я сошёл с банкетки и отправился на поиски боцмана, намурлыкивая слова, с которыми, как думал, расстался на пороге юности: «Я вернусь, любимая, поздно или рано, и опять мы встретимся у старого каштана, ой ты, даль адеская, милая моя, завтра отплываем мы в далёкие края-яяя»…

Боцмана и матросов обнаружил на полубаке. Стояли, задрав лики к топу фок-мачты. Боцман что-то объяснял, тыча пальчиком туда и сюда. Речь шла о бегучем такелаже, который нужно отсоединить и сегодня же убрать в сарай на берегу. Я тоже задрал голову, прикидывая высоту мачт и оценивая свои возможности для первого раза: смогу ли, допустим, прямо сейчас подняться на самую верхотуру, где стеньга и реи казались такими тонкими и ненадёжными. Опыт верхолаза, полученный на «Грибоедове», конечно вспомнился мигом. Мы с Неудахиным красили… да, тоже фок-мачту, что торчала из надстройки. Там её палуба находилась достаточно близко от топа, но до воды было порядочно. Однако не помню, чтобы испытывал какие-то страхи, когда крутился вокруг неё с кандейкой на шее, одной рукой цепляясь за прутики скоб-трапа, а другой – сжимая кисть. Там вокруг была пустота, а здесь столько верёвок, столько всего наворочено – лианы! Здесь я буду чувствовать себя сразу и Гошкой и Яшкой, только без их хвостов.

Пока я предавался скоротечным воспоминаниям, боцман закончил объяснения и повернулся ко мне. Парни тоже уставились. Мы походили на собак, которые принюхиваются друг к другу, принимая в стаю новичка. Это не заняло много времени.

– Будем знакомы – Майгон Метерс, – представился дракон, когда я назвал себя.

По-русски он говорил очень чисто, с едва уловимым акцентом, свойственным прибалтам. Вовка Цуркан был явным молдаванином, Витька Москаленко – ростовским казаком, Володька Медведь, самый великовозрастный из всех, являл собой чистый образчик щирого хохла с хитрющими глазами пройдохи, а самый младший, Толька Вахтин, был типичным русаком с рязанской рожей. Впрочем, самым младшим оказался замызганный пацан с повязкой вахтенного, оставивший пост и явившийся послушать боцмана. Он тоже представился, но прежде, засмущавшись, вытер нос, потом отёр ладонь о штаны, а уж затем сунул свою грязную лопаточку и прошептал: «Сашка…»

Медведь сразу засуетился и принялся мне что-то объяснять, понёс какую-то ахинею про «те верёвочки, что тебе придётся как следует понюхать», но боцман оборвал болтуна и повёл меня в кубрик. Он находился под полубаком, вход в него – небольшой кап – располагался тут же, перед брашпилем, а крутой трап вёл в коридорчик, который заканчивался у трёх дверей: левая и правая вели в кубрики, та, что находилась посерёдке, была дверью форпика, парусной кладовой и кладовой для тросов, скоб, краски и всего прочего, что именуется «шкиперским имуществом».

Получив место под крышей, я получил и робу, что называется, первого срока, поэтому внешне очень даже отличался от своих собратьев. Впрочем, я уже понял, что скоро она оботрётся, обтреплется и не будет отличаться от нищенского наряда других.

Когда мы поднялись на палубу, все уже разбрелись. Медведь и Москаль возились у бизань-мачты, Цуркан копошился у грота, а Вахтин, оседлав бом-брам-рей, ковырял свайкой какую-то скобу. Мне, для начала, Метерс предложил заняться бушпритом, где нужно было отсоединить фалы, шкоты и ниралы кливеров и стакселя, а потом срезать и сами паруса. Этим я и занялся, затем поднялся на фока-рей – нижний из всех «брёвен», – а с Вахтиным встретился аж на верхнем марса-рее, где помог парню спустить на палубу гроздь деревянных блоков и стальных концов.

Собираясь подняться на мачту, видел, что боцман наблюдает за моими приготовлениями, и я, кажется, не дал маху. Свайку и молоток привязал к поясу куском шкимушгара, перчатки сунул в карман, мол, знаем технику безопасности! И только тогда впервые ступил на ванты: и-эх – боевое крещение!

 
Он утонул в морской пучине,
Исчез моряк во тьме ночной.
Настал рассвет, вокруг всё сине,
А мир залился злой тоской.
 

Я был доволен собой: ноги не дрожали, поджилки не тряслись. Майгон, радетель, опершись на брашпиль, смотрел, задрав голову. Я сделал ему ручкой и указал на салинг: можно туда? Он кивнул, и я полез в его, салинга, «собачью дыру», полез просто так, ибо Вахтин уже очистил от многочисленных концов фор-бом-брам-рей и брам-рей. Держась за стень-ванты («Нам сверху видно всё, ты так и знай!»), огляделся. Цуркан и Медведь командовали под мачтами, а лазали по ним Москаль и пацан Сашка – разделение труда! Уж не их ли имел в виду капитан, когда говорил, что «некоторые пасуют»? Я не спасовал и был горд собой, так как знал теперь, что высота мачт скоро станет привычной, и если сейчас я осторожничал, крепко хватаясь за стоячий такелаж, а прежде чем шагнуть на такой, кажется, ненадёжный и тонкий перт бом-брам-рея и повиснуть над пустотой, то это для первого раза было в порядке вещей: свыкнется – слюбится.

В общем, «первый день творения» я осилил без страха и упрёка, хотя было два-три момента, когда перехватывало горло от неприятного ощущения, что ещё миг – и мог бы сорваться с верхотуры. А рассказал о нём достаточно подробно лишь потому, что, видимо, и старпом подглядывал за новобранцем. Нет, я не видел его за этим занятием, но когда спустился с мачты, он, Юрий Иваныч Минин, был тут как тут. Похлопал меня по плечу и сказал: «С почином!» Еле удержался, чтобы не гаркнуть браво: «Рад стараться ваш-бродь!» Всё так. Но когда Вахтин, спросил, ухмыляясь, за ужином: «Ну, как тебе там, наверху? Очко, поди, не железное? Жим-жим, да?», – ответил честно:

– Там хорошо, Толя. Там просторно. Но врать не буду. Когда добрался до нока бом-брам-рея, то… В общем, сердце, как клубок: то – в жопу, то – в бок.

Жующие встретили моё признание дружным хохотом. Толька ржал громче всех. Занятный парень. Фигурой похож на Стасова партнёра по «железу» Петю Груцу, а личико – чистый Муссолини, правда, без воинственности дуче. Я же говорил – рязанская рожа. Губастая, щекастая, нос бульбой. От Муссолини – выпяченный подбородок.

– А вот для Фокича, – Москаленко ткнул ложкой в Цуркана, – подняться до салинга евойной грот-мачты – всё равно что впервые закрутить «мёртвую петлю» на каком-нибудь «фармане» или «ньюпоре».

На меня насмешники больше не обращали внимания, а я слушал и приглядывался к новым товарищам: застольный трёп давал полное представление о том, кто есть кто. Фокич, очевидно, привыкший к насмешкам такого рода, только кривил углы рта, а Медведь чуть не подавился куском, услышав от Вахтина то же самое в свой адрес.

– Ну, ты, салага! – окрысился он. – Ты ещё на горшке сидел, а я уже шкипером был на Чёрном море. У нас в Одессе-маме…

– …как и у нас в Ростове-папе, таких «шкиперов», как ты, на пушечный выстрел не подпускают даже к двухвёсельной гичке, – прервал его Москаленко, к которому не обращались по имени, предпочитая производное от фамилии – Москаль. – Поди утопил кучу народа на своей барже, вот и сбежал на Балтику, так?

– У-у, шакал ростовский! Шоферюга! – взвыл Медведь, но боцман остановил начавшуюся свару, хлопнув ложкой о стол: «Хватит!»

Ужин финишировал в молчании, а когда допили чай, Метерс предложил «на сладкое» перенести все снасти, что были свалены на палубе, в дощатый сарайчик. Он уже снабдил их бирками с названиями, чтобы не путаться по весне. Управились быстро. Всем хотелось поскорее разбежаться по домам, ибо, в чём я, к своему удивлению, убедился, наши мариманы оказались жителями Светлого. Рижанином был только боцман, но он как-никак принадлежал к комсоставу (который, оказывается, целиком проживал в столице советской Латвии), однако надеялся получить квартиру в Кёниге.

Фокич, оказавшийся ещё и кастеляном, повёл меня в каптёрку, сквозь которую проходило толстое основание фок-мачты. Он выдал простыни, наволочку и две утирки, а когда, спустя пятнадцать минут, появился на палубе, я его не узнал: оборванец превратился в денди! И лощёный пижон этот отправился в кабак с намерением подцепить «бабца». Следом, в такой же униформе и с той же целью, отчалил в город и кок Миша, дылда с ногами размера близкого к пятидесятому. Остальные ещё покопались, а когда наконец собрались, я решил присоединиться к ним.

– Тю! – воскликнул Москаль. – Выходит, ты тоже местный?

– Все великие мореплаватели и Герои Соцтруда, – важнецки изрёк Вахтин, – просто обязаны если не пожить в Светлом, то хотя бы разок побывать в нём. А ты, Миша, теперь я вспомнил, у Шкредова жил. Я-то над хлебным магазином обитаю, поблизости.

– Тесен мир для великих путешественников, – засмеялся я и спросил у одессита и ростовчанина, как они-то оказались в этом посёлке.

Медведь отмахнулся, а Москаль сказал, что служил в Балтийске, женился на местной да и остался при жене.

– А дед Мудищева, Порфирий, в полку, при Грозном… Никите службу нёс, он, поднимая дрыном гири, порой смешил его до слёз, – хихикнул Вахтин и получил по шее. – Чего дерёшься? Служил бы себе в Балтийске, драил бляху и горя бы не знал, зато внуки твои потом с гордостью б читали про деда в знаменитой поэме.

– Ты, Толька, кнехт. Тупой чугунный кнехт. И хватит! – прикрикнул Москаль, видя, что Вахтин готовит новую тираду.

За проходной Медведь отвалил в сторону, сказав, что идёт «покатать шарики».

– Тоже мне – бильярдист! – буркнул Москаль. – Кий держать не умеет, а туда же. Хитрован! – и, обращаясь ко мне, добавил: – Он тут прислонился к одной инженерше с завода и катается как сыр в масле. Живёт примаком, а сам на юбки заглядывается. И сейчас к какой-нибудь шалашовке побёг.

В этот вечер я узнал многое о своих сослуживцах – общительный народ! Да и сам рассказал кое-что о своей жизни в Светлом. Мелочи, конечно. О том, что иду навестить кота Велмоура, хозяин которого в отъезде, об оркестре Фреда тоже поведал и услышал от Вахтина, что оркестр развалился, когда его, уехавши на учёбу, покинул Вшивцев. Когда Толька добрался до хлебного магазина и поднялся к себе, я расстался и с Виктором, который жил за Домом культуры. Я же, описав небольшую дугу, свернул на Краснофлотскую, с неё – в свой переулок с тем же названием.

В окошке Пещеры Лейхтвейса горел свет, что меня озадачило: кто бы там мог быть при отсутствии хозяина? Не кот же, вернувшись с очередных амуров, готовит ужин?

Дверь в общую прихожую открыл своим ключом, а у комнаты появился замок. Новшество! Пришлось постучать. Открыла дама, гм… бальзаковского возраста.

– Вы к Феде? – спросила она. – Он в отъезде.

– Знаю. Но я, видите ли, прописан здесь и…

– Тогда вы – Михаил Гараев! – всплеснула она руками. – Брат предупреждал. Я живу в Черняховске, а здесь…

– …нянчитесь с котом? – предположил я. – У меня здесь кое-какие вещи, но я могу их и позже забрать.

– А сейчас вы где живёте? Ах, что же я, – конечно, на судне! А не могли бы здесь? До брата. Он вернётся через неделю, а у меня своих дел по горло. Да и домашние заждались. Поживёте? – Спросила с надеждой в голосе.

– Хорошо, – согласился я. – С завтрашнего дня беру шефство над котом. Мы с ним друзья. Судно моё стоит на здешнем судоремзаводе, да и что неделя – тьфу!

И обрадовалась же Лидия Петровна, тут же назвавшая себя и засуетившаяся, будто собиралась уехать сию же минуту. От чая я отказался и, получив ключ от комнаты, сразу и откланялся.

Завод уже спал, но не спал пацан Сашка, зыркал из камбузного иллюминатора. Я присел на планширь шлюпки, брошенной на причале, и закурил последнюю перед сном сигарету. Сашка покинул камбуз и поглядывал в мою сторону, не решаясь заговорить. Робкий. Наверное, недавний школяр.

– Тебе сколько лет? – спросил я.

– Семнадцать. Весной восемнадцать будет и – в армию.

– Ясно…

– А вы тоже в первый раз… на паруснике?

– Да, – признался я, – но с детства мечтал о таком чуде и теперь рад-радёшенек. Ты-то доволен службой?