Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга третья

Я полистал фолиант с его «злаками», давшими всходы в романе, да тем и ограничился. Роман, конечно, интересовал меня, а личность Христа – ни вот столечко. Больно уж много попы накадили за тысячелетия, а на пути этом не стало светлее. По-прежнему темно. Сейчас все, кто ни попадя, вплоть до атеистов-коммунистов, ниспровергателях «дурмана для народа», бьют лбы в церквях и ставят свечи, истово крестясь на иконы и купола, которые так же истово жгли и рушили. Так какого хрена?!

– «Се человек»… Закончишь к новому тысячелетию?

– А когда оно начинается? – сощурился Б-и-К.

– Скоро. С первого января, нынешнего двухтысячного. Письмо получил из Кёнига от друга Профессора. Пишет, что так якобы порешила Международная метрологическая палата.

– Не уверен – не обгоняй! Ишь, «якобы»! А на самом деле – с первого января будущего две тыщи первого. Тебе, как поклоннику Бахуса, надо разбираться в этом вопросе. На днях Дормидонт распотешил меня анекдотцем. С улицы принёс, у двери гадюшника услышал, где алкаши собираются. Те быстро разобрались. Если, говорят, ящик с водкой заканчивается двадцатой бутылкой, то следующий начинается с двадцать первой. По-моему, логично.

– Логично, – согласился я с неопровержимым доводом.

– А по логике вещей тебе уже пора обмакнуть перо в чернила, – вернулся Бакалавр к «вопросу дня». – Я дам тебе старенькую «Москву», пару лент добавлю, копиркой снабжу и даже «штрихом» обеспечу – только твори!

– «Москву» не надо. У меня «Эрика» пылится. Сосед укатил в Израиль, а машинку оставил на память. Там, сказал, компьютер заведу. Бумага у меня тоже имеется.

– Ну вот и славно! Ещё по кофе? – предложил он.

– Давай, – согласился я. – А потом я отчалю.

Пока Бакалавр грел воду, я разглядывал свои этюды, висевшие над дверью и возле неё. На одном – рукав Даугавы в Вецмилгрависе, на другом – вершины гор в Черекском ущелье и пятно солнца над ними, размытое туманом. Н-да… это было недавно, это было давно. До гор в своей писанине я вряд ли доберусь, а ежели доползу когда-нибудь до Вецмилгрависа и «Крузенштерна», с палубы которого писал это сумрачное небо, нависшее над рекой, то, верно, и угомонюсь на этом. Кабарда, точнее Верхняя Балкария с её хребтами – это эпизод, в котором не нашлось места для «верстового столба». Витька Абаев, мой однокашник по училищу, к тому времени давно уже закончивший Тбилисскую академию художеств и обосновавшийся на родине предков, ввёл для меня сухой закон, а коли мы с ним так и не «застолбили», то эпизодом можно пренебречь. И потом – горы. Их величие, конечно, можно сравнить с океаном, но лишь с натяжкой. Всё-таки величие скал и пиков, ледников и ущелий не вызывало желания встать перед ними на колени, как сделал бы я хоть сейчас, «затерявшись в солёном просторе». И море, и Гомер – всё движется любовью, н-да…

– «Жизнь сама по себе – явление непостижимое, откуда нам знать, почему мы живём на свете?» И зачем? – глубокомысленно изрёк я, вспомнив опять японца и принимая из рук Бакалавра чашку. – Главное, ради чего я должен пачкать бумагу чернилами?

– Ради жизни на земле. Не ради славы, боцман. Помнишь, говорили мы о романе Владимова? Теперь забудь о нём. Ты просто пиши. Не бери в голову высокие материи, морали и выводы из них. Пиши просто, как помнится и вспоминается. Истина, дедуля, не в вине, которое мы оба любим, а в трезвом взгляде на былое без высоколобых дум и размышлений, до которых найдётся множество охочих поучительствовать. Ты оставайся на палубе. Мне, боцман, любопытно, что у тебя получится – дерзай!

– Постараюсь, – уныло пообещал я, отбросил Дормидонта, вновь атаковавшего мою ногу, и вышел в прихожую с намерением, никуда не заезжая, сразу отправиться на вокзал, убыть на Мини-Балтику и «просто писать», что было не так уж просто для меня даже при «трезвом взгляде» на прошлое, в которое понапихано столько всякого разного, что я, сев за рабочий стол, вряд ли разберусь в нём без… н-да, без бутылки.

Всё-таки время, куда ни глянь, сплетает все вещи и события в одно непрерывное полотно, тебе не кажется? Мы привыкли кромсать эту ткань, подгоняя отдельные куски под свои персональные размеры, – и потому часто видим Время как разрозненные куски своих же иллюзий; на самом деле связь вещей в ткани Времени действительно непрерывна.

Харуки Мураками

И снова дребезжала электричка, увлекая меня из Города в ближайшее будущее, а мыслями я (спасибо Бакалавру!) уносился в далёкое прошлое. В то самое, когда вернулся из отпуска в Кёниг, не догуляв две недели и не дождавшись настоящей уральской зимы, которая выстуживала сейчас и вагон, и знакомые «до боли» станции и платформы, безымянные площадки, отмеченные только цифрами на километровых столбиках.

Нынешний перестук колёс сливался с прежним, что тоже остался в прошлом, с тем, который музыкалил и увозил меня всё дальше от родительского дома, как в старой песне: «Приказ был ясен: явиться в час назначенный, и мчит на запад нас военный эшелон». Мой был мирным, пассажирским, позволившим снова «застолбить» пару вечеров с милыми моему сердцу друзьями, а дальше… дальше, как в той же песне: «Куда лечу, и где же ты?! Но лишь окраины Москвы – мелькают огоньки во тьме ночной».

И тогда не шла с ума эта песня. Только слова, что я повторял, были другими: «Может, ты, подруга, вспомнишь наши встречи? Может, ты, подруга, вспомнишь обо мне? Где ты милая, родная, где любовь ты молодая? Лишь тоскуя, вспомнишь обо мне…» Так пелось как будто, если я чего-то не напутал за давностью лет. Но это, конечно, не имеет значения, коли возвращение было грустным. Во-первых, я не знал, какой новостью меня огорошат в конторе, а во-вторых, и в главных, я не встретил на Урале «поседевшую» любовь мою, хотя опросил о ней всех знакомых, знавших её. Я по-прежнему не терял надежды, но всё это было неопределённо и почти безнадёжно. Ведь столько лет прошло с нашей последней встречи!

Впрочем, когда поезд миновал Литву, голова уже была занята насущными проблемами.

Эдьку я не застал. Дружбан был в море. Болтаясь на «орбите», встретил Валентина Миролюбова и Валерку Судьбина. Лифшиц ушёл с «Гриба», Валька стал вторым помощником, а Валерка, которому снова пересчитали плавценз и снова обнаружили недобор, предстояло отмантулить рейс матросом. Они опять уходили в Африку, поэтому Судьба особо не переживал, хотя и сообщил об этом с досадой на физиономии.

– А ты, Мишка, думаешь вернуться на «Гриб»? – спросили меня мариманы, когда мы сдули пену со второй кружки в пивнушке при Парке Культуры. – Власа нет, помпа перебрался в базовый комитет, профилактика нас малость подлатала за два месяца, да и Сэр Тоби тебя недавно вспоминал. Может, сбегаем на юг, а?

– Я бы и рад с вами, но меня не пустят. Я теперь прокажённый, и я – в карантине до высочайшего повеления. Меня, ребята, ждёт «Кузьма», ждут Фареры, ждёт Ян-Майен. Словом, не юг меня ждёт, а север.

Они выслушали мой отчёт о разговоре в кадрах и почесали затылки: «Да-аааа!»

И тут меня осенило!

– Валяйте в Африку, хлопцы, а я смотаюсь в Ригу. От отпуска осталась неделя – надо увидеть одного человека, который обещал место на «Тропике». Если там сладится – прощай, «холодильник». До новых встреч в эфире! Под парусами, – хихикнул я.

Валентин улыбнулся. Он-то помнил моё рвение, когда я штудировал его «парусные» конспекты, а Валерка покачал башкой и выдал диагноз: «Ну и дурррак!»

Короче говоря, в жизни, как и в сказках, бывают совпадения, но прозаические люди не принимают их в расчёт. Как заметил Эдгар По, мудрость должна полагаться на непредвиденное.

Гилберт Кийт Честертон

Автобус намурлыкивал колыбельную, я дремал. Но я в то время не полагался на непредвиденное (а мудростью не обзавёлся и по сю пору), поэтому дрёма моя была довольно тревожной. Ведь ехал на авось, не зная, застану ли «Тропик» в Риге. А если не застану? Профукаю последние денежки и останусь у разбитого корыта, которое и без того мне обещано в кадрах.

В конце концов я уснул по-настоящему и проснулся близ понтонного моста на Даугаве, когда пассажиры покидали салон на конечной остановке. Стас упоминал именно этот мост, как место обычной стоянки баркентин. Радовало, что он рядом с автобусной станцией: не надо расспрашивать о парусниках, куда-то ехать ещё, а в случае неудачи можно тут же повернуть оглобли и вернуться в Кёниг.

Река ещё катила в залив мутные и стылые воды, но в заливчике у моста уже рождался припай. Он и обозначил ряд еле видимых свай, возле которых стояла лишь одна баркентина, которая оказалась «Капеллой». Ближе к мосту, к песчаному берегу, приткнулся СРТ «Мазирбе». Уже исчезая из виду, вдали угадывались мачты двух других баркентин. Опоздал! Правда, за рекой, в Андреевской (как я позже узнал) гавани, стоял ещё один парусник, но вряд ли он был тем, на который я стремился попасть.

На палубе «Капеллы» мелькнула фигура в белой куртке и с бачком в руках. Гм, время обеда. Сунешься и окажешься незваным гостем. Да и самому пора подкрепиться. Я вернулся к автобусной станции, возле которой углядел простенькую харчевню.

Котлетка цвета беж и скользкие макароны не вдохновляли, но желудок без ропота принял пресное угощение, ибо голова моя была занята совсем другим: то ли сразу удариться в отступ, то ли прежде обозначиться на «Капелле» и узнать, куда ушёл «Тропик» и что слышно о Стасе Варнело? Приканчивая вторую порцию, смотрел я в окно, за которым виднелись древние башни и шпили. В другое время я бы с удовольствием побродил по старым улочкам, но нынче такого желания не было. Задерживаться не хотелось. Что-то грызло изнутри. Поэтому, купив обратный билет, я снова отправился на «Капеллу», чтобы навести справки и поскорее пуститься в обратный путь.

На палубу поднялся следом за парнем, который заговорил с вахтенным матросом. Тот окинул взглядом мою шинель и мичманец, спросил о цели визита и предложил потолковать с подшкипером, который сейчас за боцмана и находится в его каюте.

– Вали в эту дверь и сразу – направо, – предложил он.

Крохотная каютка напоминала стойло, в котором едва помещался здоровенный бугай. Рыхловат чуток, но глаза в норме – весёлые. Похоже, не суровый латыш. На мой вопрос о Стасе отвечать не стал. Открыл иллюминатор и гавкнул:

– Ромка, зайди ко мне!

Заходить было некуда. Вдвоём мы занимали почти всю жилплощадь. Ромке пришлось остаться в дверях.

– Наведём мосты, – сказал бугай. – Я, значит, Рихард Сергеев, подшкипер здешний, а он – Ромка Лоч, матрос с «Тропика». Он тебе и расскажет, куда подевался «Тропик». Товарищ Стасом интересуется.

– А товарищ откуда? – спросил Лоч.

– Из Калининграда, – ответил я.

– Тю-ю! – присвистнул Лоч. – Приехал бы на день раньше, так может со Стасом и ушёл в Светлый. Ты ведь при мореходке? Чудов бы запросто взял тебя.

Очевидно, с минуту я пребывал в столбняке.

Слова, которые взорвались во мне, но не выплеснулись наружу, приводить не буду, так как смысл их был, как нынче говорят, абсолютно ненормативный. Так что я лишь вздохнул, выпустив пар и спросил, для чего понадобилось «Тропику» чапать в Светлый, куда я, вернувшись из отпуска, так и не заглянул.– У тебя что, было намерение поматросить у Стаса? – спросил Лоч.

– Вот именно…

– Не получится. У нас все места забиты. Ты на «Меридиан» ткнись. Он тоже зиму будет куковать на тамошнем судоремонтном. У них кто-то списался, а у нас никто не собирается уходить. Ткнись, ткнись, наверняка обломится!

Я попрощался и, покрутившись оставшийся час возле автобусной станции, купил в книжной лавке «Атлантический дневник» Назиба Шакирьянова, привлекший обложкой с изображением баркентины, оказавшейся… «Капеллой». Сунув в карман небольшую книжицу, отправился на посадку, размышляя на тему, подсказанную древним китайским умником, который говорил, что «тот, кто думает, что обладает сиятельной мудростью, едет впереди осла и позади лошади». Я тоже вроде как оказался между «Капеллой» и «Тропиком», ежели иметь в виду прежнюю неопределённость моего положения, но ведь я, увы, никогда не полагался на мудрость, тем более на «сиятельную». И когда под колёсами вновь зашуршала лента шоссе, раскрыл «Дневник», автором которого оказался радист с «Капеллы».

Чтение расшевелило эндорфины, а эти вещества, как, чёрт возьми, известно, вырабатываются мозгом для того, чтобы обеспечить хомо сапиенсу полный набор положительных эмоций, которых мне сейчас ой как недоставало.

Первая половина «Дневника» была посвящена рейсу «Капеллы» в Голландию и Англию с посещением Роттердама и Саутгемптона. Я оживился, обнаружив среди Акменов, Криштобанов, Балаянцев и Шкертов Раймонда Лоча. Видимо, если успела выйти книжка, а Лоч оказался на «Тропике», плавание баркентины к заморским берегам было уже давно. Ведь и автор успел перебраться на «Михаила Ломоносова», о чём сообщал в другой половине «Дневников». Её я только пробежал глазами, зато всё, что касалось учебного судна, проштудировал основательно, не очень-то обращая внимание на литературные качества сочинения, которые походили на те «яства» цвета беж, что подали мне в харчевне. Я слопал две порции без аппетита, лишь бы насытиться, с таким же чувством закрыл книжку, понимая, что это не «Солёный ветер» Лухманова и даже не «Золотые нашивки» Юрия Клименченко, но сознавая, что получил некоторую конкретную информацию, подтверждённую, в том числе, и фотографиями.

Что я знал об учебных парусных судах? Да почти ничего. Из Миролюбова слова не вытянешь, о Судьбе и говорить нечего. А Лухманов – это прошлый век. Это о времени, когда парусники доживали последние дни. И хотя он коснулся и наших дней, описав плавание советского барка «Товарищ» с курсантами на борту в далёкую Аргентину, но двадцатые годы – тоже история и, как всякая история, весьма поучительная. Ведь именно Лухманов когда-то заразил меня опасным, но сладким, вирусом мечты о бригах и фрегатах. Он – и другой КДП, Юрий Дмитриевич Клименченко, книгой которого «Штурман дальнего плаванья» я зачитывался позже. Какое-то представление о нынешних УС я получил из его же повести «Золотые нашивки», в которой говорилось о баркентинах «Ригель» и «Альтаир». Повесть как повесть. Написана добротным языком и со знанием дела, но… в духе соцреализма. Больше о морали. Хороший капитан и плохой капитан. Хорошие курсанты и плохие курсанты. Белое и чёрное, светлое и тёмное, добро и зло, борьба и противостояние. На первых страницах фраза: «А ты, если когда-нибудь будешь ещё плавать, больше всего бойся пьяных и дураков. Это самое страшное в море. Они могут всё – открыть кингстон, поджечь судно, не вовремя пустить машину или дать неверный ход». Ну, верно, верно, всё правильно! Да, море не терпит пьяных, в чём я успел убедиться, но жизнь-то, увы мне, диктует свои законы, и Бахусу всё нипочём. Жизнь всегда права даже в неправоте и неправедности. Однако из книжки Клименченко я всё же узнал гораздо больше о жизни на учебном судне, чем из репортажа Шакирьянова. И потому с тем большим желанием хотелось поскорее увидеть Стаса, а там, глядишь, обрести право на койку в кубрике.

Занятие литературой нередко возбуждает в своих адептах желание создать книгу, не имеющую равных, книгу книг, которая – как платоновский архетип – включала бы в себя все другие, вещь, чьих достоинств не умалят годы.

Хорхе Луис Борхес

Начитаешься Борхеса – и опускаются руки. Нет, «книга книг» здесь ни при чём. По крайней мере, Лев Толстой, полагаю, приступая к «Войне и миру», ни о чём таком не думал. Меня смутили другие слова премудрого аргентинца: «Что до убеждения или предрассудка натуралистов, будто автор обязан колесить по свету в поисках темы, то Дабове относил его не столько к писателям, сколько к репортёрам». И добавил походя: «…и вряд ли кто скажет, вымышлен наш мир фантастом или он детище реалиста».

Положим, я имел конкретное «задание» от своих друзей, но оно зависело от моих возможностей, а они никак не предполагали наличие качеств, присущих иным «адептам». Да, я трепетал, приступая к непривычной работе, и думал лишь о том, чтобы не скатиться к «репортажу». Ведь если я колесил по свету, то делал это не в поисках «темы». Другое дело, что возникала необходимость (по трезвому размышлению) поставить перед собой планку на разумной высоте. Самомнение – последнее дело. Возомнишь невесть что и обязательно шлёпнешься в лужу. И что бы там ни говорил Б-и-К, бювар – плохой помощник. К примеру, я никогда не «срисовывал» с фотографий. На дух не переносил «фотоэтюдов», а уж пользоваться чужим языком было тем более противно. Хотелось чего-то своего. А где оно, своё-то? Своего пока не ночевало. Так, может, для начала следует выбрать ориентир? Лучше два. Чтобы брать пеленги для уточнения своего места в море, в которое меня спихнули Командор и Б-и-К. Таким ориентиром могла бы стать фраза Джозефа Конрада из предисловия к его «Зеркалу морей». Вот она: «…книга моя написана с полной искренностью, ничего не утаивает, в ней только не выступает как действующее лицо сам автор. Это не исповедь в грехах, а исповедь в чувствах. Это наилучшая дань, какую я мог благоговейно отдать тому, что окончательно сформировало мой характер, убеждения и, в некотором смысле, определило мою судьбу: дань вечному морю, кораблям, которых уже нет, и простым людям, окончившим свой жизненный путь». Вот! На искренность и нужно держать курс. Если придерживаться его, то, может, удастся приблизиться к тому, чем обладал Конрад, и чего нет у меня. А чего нет у меня, тоже понятно: его опыта и, главное, его таланта. Второй ориентир – Виктор Конецкий. Этот – без булды, вот только приблизиться к нему хотя бы на йоту ещё сложнее. В общем, надо стараться, а там уж как повезёт, хотя везения у меня нынче дефицит.

С такими мыслями полез я в дедовский сундук, помня, что мама когда-то собирала все мои детские «литературные кляксы». В отроческие годы я, как муха, успел наследить на бумаге. Да, что было, то было. Всё было! И «свинцовые волны», и храбрецы Джеки и Джоны на реях бригов и шхун, которые обязательно трещали по швам во время шторма. Много всякой всячины набуровила моя неуёмная, но вроде не заимствованная фантазия. Или заимствованная? Ни черта не помню! А проверить не удалось – «клякс» в сундуке не нашлось, зато обнаружились письма дядюшки Михаила Трофимыча. Отцов брат в ту пору заканчивал в Кирове институт как раз по филологической части. Я посылал ему свои опусы, в надежде, что знающий человек с ходу подтвердит гениальность моих творений.

Что ж, эти письма тоже ориентир. Подсказка из прошлого. И я, разложив на столе потрёпанные тетрадные листочки, исписанные жидковатыми химическими чернилами школьным пером «86», которое иногда спотыкалось на кусочках соломы, торчавшей из рыхловатой послевоенной бумаги, принялся за чтение.

«Тёзка, привет! Однако твои произведения составляют уже довольно-таки внушительный сборник, на чтение которого требуется два вечера, – писал дядя Миша, а я, глядя на фотографию сорок шестого года, где он, недавний фронтовик, ещё не расставшийся с гимнастёркой, сидит рядышком с мамой, моей бабушкой, ловлю его взгляд за блеском очков и читаю дальше: – Это уже много для 14 лет! Пожалуй, ещё пять лет пройдут и можно услышать от тебя шиллеровский возглас: «19 лет – а как мало сделано для бессмертия!» Хотелось бы, чтобы эта жажда творить, дерзать долго сохранилась у тебя, долго, долго…

Первое впечатление от тетрадей – страсть, любовь, фанатизм, как хочешь это назови, – к морю. Уже по ним можно судить о твоих любимых книгах. Жюль Верн и фантастический роман, «Два капитана» и «Победа моря», Новиков-Прибой и Станюкович».

Побаловав меня далее цитаткой из «Контрабандистов» Багрицкого («По рыбам, по звёздам проносит шаланду»), мол, так своеобразно мечтал поэт о романтике подвига, дядюшка воздал должное морской эрудиции племяша:

«Если бы не было этой осведомлённости, повесть „Приключения“ выглядела бы иначе». Отметил он и «простой, ясный язык». Что ещё? «Пейзаж лиричен» Гм, даже так? Интересно, что я понаписал в «Приключениях»? Ничего не сохранила голова! Не будь этих писем, вряд ли припомнилось хотя бы одно название.

«Приключения, по существу, – писал дядя Миша, – научно-фантастическое произведение, типа тех повестей, которые печатаются в журналах с продолжениями. Я, правда, не сторонник теперь этой литературы, но сам увлекался ею в детстве и признаю её законность. Написать „Приключения“ и легко, и трудно. Трудно – потому что не видишь моря, гавани, кораблей, нет натуры, жизненного морского опыта, и можно впасть в фальшь. Легко – потому что, имея живое воображение и энциклопедическую осведомлённость в нужном направлении, можно строить различные сюжетные положения, интриговать читателя, ибо в фантастике соблюдение типичных жизненных ситуаций не всегда обязательно».

Я вздохнул и отложил письмо. Творчества на этом поприще «долго, долго» не получилось. На краски потянуло юного писаку, по-прежнему мечтавшего о морях. «Репортёрствовал», колесил по свету и… Начинать теперь всё сначала? Начинать с чистого листа, чтобы… чтобы ещё раз нырнуть в мир, в котором (привет, герр Шпенглер!) «совершается осуществление возможного»? Есть соблазн, есть – появился, н-да. Такие пироги. А если други советуют осуществление невозможного? Или всё-таки возможного? Ч-чёрт, и хочется, и колется, и сомнения не дают. А ведь хочется, ей-ей, хочется снова окунуться в прошлое! Живопись даёт статичный и единственный кадр. Хорошо «мечтать мечту», как говорил кеп Тимоха, при помощи слова, а не отделываться увязшим в краске эпизодом. Живописцев всегда предупреждали: только без литературщины! Но картина зрима, а слово, даже запечатлённое на бумаге, – мираж. Если капитан Кирьяк на дух не выносил «мечтать мечту», то мне и сейчас, в старости, это очень даже по ндраву. Да, бумага всё стерпит. Может, вытерпит и мои рекурсивные размышления в духе прозы?

Кстати, уже тогда, в данной давности, я почему-то назвал один из рассказиков «Прозой», на что дядя Миша откликнулся в другом письме: «Наверное, хотел назвать „Стихотворение в прозе“? Это подходит более. Сюда же можно отнести „Море“. Ей-богу, сильно! Советую совершенствовать эту лирику. Почитай стихи в прозе Тургенева, проштудируй Гоголя».

Неужели в ту пору я был способен на что-то?! Даже на лирику! Удивительно. А ведь сюжет «Приключений», припоминаю теперь, я, мягко говоря, свистнул у Адамова, с его «Тайны двух океанов». Постой-постой, была ещё и «Земля Санникова»! Её слизал у Обручева. Точно. Не плагиатствовал нахально, но темой не пренебрегал, действовал по принципу римейка. Но своим ли языком я тогда говорил?

А вот разбомбон за рассказ «Далеко в море»: «Мне не понравилось, что ты выступаешь в образе какого-то англичанина, – выговаривал дядя Миша, – и описываешь „наш клипер“, принадлежащий „одной английской компании“. Зачем эти англичане, Билли Торстоны и Гвианы? Неужели в наших советских морях нет таких штормов, которые были бы проверкой мужества наших моряков? Неужели русские матросы не любят свои корабли, как „мать родную“? То есть я хочу сказать: зачем русскому человеку описывать мужество англичан, если можно с успехом совершить это, описывая храбрых севастопольцев, защищающих родной город? Чем русские хуже и зачем это преклонение? Всё. Пока! Присылай новые вещи. Михаил».

Эх, дядя Миша… Сказал бы я теперь, что вы правы, но, может, уже в ту пору было у меня «предвидение»? Где только нынче не плавают русские моряки, в каких только портах не бедствуют! О храбрых севастопольцах Командор написал прекрасный роман «Давно закончилась блокада». А Стас Варнело в последние годы работал то у поляков, то у греков, то ещё ходил под чьим-то «чужим флагом». И сын его, Вадим, ставший капитаном, водит суда американцев. Новые времена – новые песни, потому что «храбрые русские матросы», ставшие по воле деляг и нуворишей безработными, готовы идти хоть в пираты, лишь бы остаться на плаву и заработать на кусок хлеба с маслом для голодных детишек. И браконьерствуют в своих водах, и пускаются во все тяжкие, а их отлавливают свои и тоже храбрые русские пограничники, чтобы взять на цугундер и упечь в тюрягу.

Я сложил письма в чистый конверт и убрал в сундук.

Итак, примем к сведению, что «жизненный морской опыт» имеется в наличии – насмотрелся на моря-океаны, на гавани и корабли, а теперь… Вперёд без страха и сомнений? Ну, положим, без них не обойтись: скользок путь во тьме неведомого. Однако благословите меня вы, Командор и Бакалавр, благословите меня и вы, дядя Миша. Когда встретимся ТАМ, я лично поблагодарю вас за эти старые письма и за внимание, оказанное сопляку на заре туманной юности, за то, что вы не отделались шуточкой или отпиской. Поблагодарю и добавлю, что если в детстве были у меня «эти англичане, Билли Торстоны», то жизнь столкнула с другими, с Роем Росселом, Дуги и Тони, с Робертом-работягой. Да, мы разные, но мы и одинаковые, что кегли. Не знаю, как Рой, а Тони и Роберт имели намерение отдать морю несколько лет, подкопить фунтов стерлингов и завести собственное «дело». Так ведь и наш брат русак шит тем же лыком, особливо во времена новых песен о главном. Кто-то мечтает за рейс-два сорвать куш и удариться в бизнес, а кто-то, как Рой и Стас Варнело, по-прежнему довольствуются морской кашей. Стасу уже за шестьдесят, а он всё ещё не вылезает из морей, ибо море для него – всё. Уверен, Рой из той же породы вечных боцманов, вечных мариманов.

И ещё, дядя Миша, сказал бы я вам, что если бы не «эти англичане», то не вы бы сейчас поджидали меня ТАМ, а я встретил бы вас как старожил по ту сторону Млечного Пути, за которым, увы мне, оказались многие из морских и сухопутных друзей. Они, как «серая лошадка, затерялись в поле», и давно поджидают меня, всё ещё барахтающегося в мутном житейском море.

Эти воспоминания, которые и есть моя жизнь – ибо ничто, в сущности, не принадлежит нам, кроме прошлого, – были со мной всегда.

Ивлин Во

Даугава, на берегу которой совсем недавно стоял я, дум печальных полн, даже цветом, не говоря обо всём прочем, не походила на канал, вдоль которого мчался автобус. Краснели буи на фарватере, за ними чернели голые стволы и кроны рощиц, которыми поросли рукотворные острова, отделяющие канал от залива, на их ветвях о чём-то гортанно договаривалось вороньё, быть может, решившее наконец лететь от родных помоек за бугор, в тёплые страны. Только вряд ли, думал я, глядя, как клонится под ветром жёлтый тростник в бухточке, за которой уже виднелся плавдок, прикрывающий подступы к цехам и причалам судоремонтного завода. Да, вряд ли. Это человек вечно куда-то стремится. Ему не сидится на месте, ему постоянно кажется, что хорошо там, где его нет. И что ему родные помойки? Ему подавай заграничные, с коврами и покрывалами по три фунта за штуку. И Влас, поди, уже сделал свой гешефт, а теперь пропивает в компании…

«Стоп. Ростовцев припухает на нарах? Должен. Наверняка. Тогда мясник, возможно, встретится мне в Светлом», – подумал я и, быстро оглядев пассажиров, увидел «полковника» Вшивцева.

– Привет, Аркаша, – поздоровался, подсев к нему. – Как поживает Большая Краснофлотская Лужа?

Вшивцев был трезв и беспечен. Даже с чего-то рассмеялся, увидев меня. Может, вспомнил, как я вытаскивал его из родного водоёма, а он чуть не отплатил мне за спасение на водах случайным смертоубийством?

– Именно лужа! – сказал он, отсмеявшись, и деловито добавил: – А я, понимаешь, только что получил корочки рефмеханика и скоро отчалю в другую лужу – в океан.

– Ну-ну, пушку с собой не бери, а то мне Влас чуть не подставил ножку с твоей игрушкой. Вообще-то подставил. В прямом смысле и…

Я замолчал, так как увидел мачты баркентин, торчавшие между заводских кранов.

– Что – «и»? – спросил Вшивцев.

– Ты у завода выходишь? – поднялся я.

– Могу.

– Ну так выйдем и поговорим.

Мы сошли у церквухи – клуба СРЗ, и я без утайки рассказал «полковнику» обо всём, что произошло со мной на «Грибе», а потом и в парке Калинина.

– Влас, между прочим, снова ударяет по мясной части, – ответил Аркадий, выслушав мою исповедь. – Не в магазине, заметь, а на скотобойне. Дядюшка, старый удавленник, своих коров порубил, и у племяша, видно, тот же талант проклюнулся.

Казалось бы, что мне [этот] проклятый Липун, да вот паскудство – не выходит из головы! «Сжился» с ним за полгода рейса и за предыдущие месяцы знакомства, и теперь его тень всё время маячит в моём сознании. И ведь случается такое: яблоко от яблони недалеко падает. Значит, подвизается на скотобойне? Помнится, Сосипатыч, побывавший однажды в месте убиения скотов, рассказывал, что коровы перед смертью плачут самыми настоящими слезами, а свиньи визжат так страшно-истошно, что слабонервным их воплей лучше не слышать. А для Власа, наверное, это лучшая музыка. Словом, такая же сволочь, как евойный дядюшка. Представляю, как они мордовали людей в казённых застенках!

Вшивцев проводил меня до проходной.

– Фред снова в отлучке, – сообщил он, прежде чем отправиться к себе, на Краснофлотскую. – Витька халтурит в Пайзе на рыбоконсервном комбинате. Пишет на кумаче бесчисленные лозунги, малюет агитацию и всякую дребедень. Хочешь повидать – лови с утра в Доме культуры.

– Да не-е… – ответил ему, нащупывая в кармане мореходку для предъявления постовому. – Пока не до встреч, хотя… Не знаешь, где сейчас ошивается Влас?

– У себя, само собой. В особняке. Тебя всё ещё интересует этот прохвост?

– Есть у меня к нему пара вопросов.

– А у меня – пара оплеух.

– Я бы тоже отвалил ему не один десяток, – поддержал я Вшивцева на тропе войны, – а пока… Я же не трубку мира хочу ему предложить, а ультиматум.

– Не нарвись, Мишка, на… пару оплеух. При нём теперь два каких-то хмыря отираются. Что-то вроде охраны или компаньонов-наперсников. Вроде постоянно живут. Вот и будь начеку при таких взаимоотношениях.

Наконец мы расстались, и я шагнул за проходную.

Баркентина, стоявшая у ближнего причала, оказалась «Меридианом». Я помнил слова Лоча и, не раздумывая, шагнул на сходню. Спрыгнув на палубу с планширя, оказался перед коком. Губастый парень чистил картошку, но отложил нож, когда я спросил, не нуждаются ли они в нижних чинах.

– На днях сбежала одна каракатица, значит, место освободилось, – ответил труженик пищеблока.

– Ты к кепу обратись, посоветовал, высунувшись из двери фор-рубки, вахтенный матрос в старомодном ветхом шушуне. – Он самолично принимает и увольняет.

А тут и штурман подошёл, поправляя на рукаве сине-белую [повязку] «рцы».

– В чём дело, добры молодцы? – спросил он.

– Да вот… хочу к вам попасть.

– Что ж, это реально. Но капитан в Риге, так что если есть желание, загляни, парень, завтра-послезавтра. Он должен вернуться к этому времени.