– Ты сожгла картины, но затем ты хотела, так же, как и я, забрать все наши вещи. Зачем?
– Тогда мне показалось это правильным, – вновь говорит Сэнди.
Затем задумывается.
– Скажи мне, что мы не сговариваясь сошли с ума, – просит моя Сэнди.
– Хотелось бы в это верить, – говорю я. – Но это не так. Мы не сошли с ума. Просто кто-то вселяется в наши – и в чужие тела – и делает с ними все, что хочет.
Сэнди улыбается. Даже в этой ситуации – улыбается. Я обнимаю ее. Я настолько тронут, что едва не плачу.
– И ты мне говоришь, что мы не сошли с ума?
Форд Фокус мчится по ночным дорогам. Мчится уже несколько часов. Город Ангелов теперь находится ближе, чем родной для Сэнди Город У Залива8. Полная луна мрачно смотрит на нас с высоты бордово-синего неба. Гейси сжимается в клубок на заднем сидении кабриолета между двумя чемоданами и тремя неприлично возвышающимися над машиной мольбертами. Сэнди смотрит на меня. Я смотрю на дорогу и не вижу… ничего.
Куда мы едем? От чего мы бежим? Не может ли то, от чего мы пытаемся скрыться, настигнуть нас в другом месте и в неподходящее, как всегда, время? Сэнди успела понадеяться, что все, что с нами происходит – странный розыгрыш Клэр и Папочки. Они, наши славные родственники, накачали нас наркотиком, вызывающим состояние параноидального бреда, и в реальности Сэнди не сжигала свои картины, а я – не убивал Пауэрса. Хотелось бы в это верить, наверное раз в пятый, отвечаю я и слежу за пустой дорогой, слежу и умудряюсь радоваться – ведь все водители, очевидно, разъехались по своим домам, чтобы не мешать нам бежать…
Куда?
Глаза Сэнди расширяются, она испуганно на меня смотрит. Действительно испуганно – без спокойствия на лице, то есть без синдромов свойственного только ей испуга. Сейчас моя Сэнди пугается так, как пугается обыкновенный человек.
Такие эмоции на лице моей Сэнди означают, что испытываемый ею страх превышает всевозможные пределы. Я останавливаюсь у обочины и тихо пытаюсь узнать, что за чертовщина вызвала в ее лице столь пугающие перемены.
Сэнди не отвечает. Она старательно отводит глаза, но я успеваю заметить, что глаза ее блестят.
– Милая моя Сэнди, – начинаю я. – Я убил человека и избил старика. О чем бы ты не подумала и что бы ты не сделала, не думаю, что это будет страшнее моих деяний.
– Будет, – всхлипывает Сэнди.
– Если и будет, то это не твоя вина.
Сэнди смотрит на меня, она хочет знать, верю ли я сам в то, о чем говорю, или нет.
– Нами кто-то управляет, и после всего того, что с нами случилось, будет глупо считать эту мысль бредом.
– Ага.
Сэнди шмыгает носом и говорит:
– Прости меня, Олег.
– За что?
Сэнди поворачивается ко мне боком, лицом к заднему сиденью, просовывает руку между мольбертами и чешет недовольно урчащего Гейси за ухом. Не то, чтобы она решила успокоить кота, просто ищет повод не встречаться со мной глазами, удрученно думаю я.
– Нам нужно вернуться назад.
– Зачем?
Сэнди не хочет отвечать – или просто долго собирается с ответом. Я вспоминаю, как на заправке мы перепроверили наши чемоданы и убедились, что все необходимое взяли с собой, и говорю об этом Сэнди.
– Не в этом дело. Ривьера.
– Кто такой Ривьера? – спрашиваю я и про себя думаю, что это имя я где-то слышал.
– Бандит. Он вроде бы владел магазинами Бинко.
Я понимаю, что слышал о Ривьере от Пауэрса и машинально морщусь – вспоминаю торчащую из глаза вилку.
– Ты знакома с Ривьерой?
– Не помню.
Это звучит крайне бредово – но я уже устал удивляться бреду.
– Что это значит?
– Вот.
Сэнди протягивает мне телефон. На дисплее отображается ряд сообщений с анонимного аккаунта – это hooklove, конечно же – с требованием заплатить сто тысяч долларов – компенсацию за моральный ущерб, причиненный Роберту Брайану Фостеру, который из-за Сэнди (да, там так и написано) угодил за решетку. Аккаунт анонимный, подписи Ривьеры в последнем сообщении нет.
– Откуда ты знаешь, что это Ривьера?
– Я уверена, что это он. Я общалась с ним сегодня до твоего приезда.
– Почему ты ранее об этом не рассказала?
– Я только сейчас вспомнила.
Я начинаю думать, что в Сэнди вселился внетелесный придурок, и понимаю, что если Сэнди захочет меня убить, то мне придется ей не мешать. Я не хочу вредить ее телу.
– Фостер…Фостер… – говорю я и вспоминаю слова Пауэрса.
– Это искусствовед?
Сэнди кивает и говорит:
– Позавчера его посадили. Его подозревают в связях с мафией. Но Ривьера пишет, что виновата во всем я. И самое странное, что я не знаю, правда ли это или нет.
– Не менее странно что ты знаешь имя искусствоведа. – Данный вывод я делаю, просматривая сообщения от Ривьеры.
– Я не знаю, откуда во мне это знание. Не от Ривьеры точно. Но я знаю, что все обстоит именно так, как я говорю.
– Ясно. Зачем нам возвращаться? Ты хочешь заплатить Ривьере? Будто бы у нас есть сто тысяч.
Лицо Сэнди обретает новое выражение, я не успеваю разглядеть его, оно сменяется на ставшее привычным испуганное. На ее номер приходит сообщение.
– Вот почему мы должны вернуться. Ривьера говорил мне об этом.
Сэнди отдает мне телефон.
– Извини, что раньше об этом не вспомнила.
Я вижу в сообщении фотографию.
– Мы должны ей помочь.
Знакомый мрак флуоресцентных ламп, свечи в центре пентаграммы.
– У нас нет денег, – говорю я Сэнди. – Придется звонить Папочке.
На вращающейся стене с нарисованной пентаграммой висит голая Клэр – висит так же, как висел в свое время я. Кожаные ремни стягивают бросающийся даже в этом полумраке искусственный загар. Палец фотографирующего закрывает левый нижний угол – палец черный и блестящий, будто бы в латексе.
Будто бы?..
– Это ничего не меняет, – говорю я Сэнди, отдаю ей телефон и выезжаю на дорогу. Город Ангелов становится еще ближе, чем ставший близким мне Город У Залива.
Трамвай
– Что ты делаешь?
– Еду вперед, ты же видишь.
– Мою сестру пытают! Мы должны ехать к Папочке за деньгами!
– Мы ничем не сможем ей помочь.
– Я звоню ему.
Я так понимаю, Сэнди имеет в виду моего дорогого тестя. Она набирает номер и хочет поднести телефон к уху, но не подносит – моя рука хватает ее запястье.
– Не стоит. Это не поможет.
Сэнди смотрит на меня и не понимает, что ей нужно сказать, так же, как не понимаю и я.
Я вновь торможу у пустынной обочины. Ветер бьет нам в лицо. Пыль кружится под колесами Форда и ногами Сэнди – Сэнди вышла из машины.
– Ты куда? – спрашиваю я.
Я чувствую себя сумасшедшим, обманутым и беззащитным. К первым двум состояниям я привык, но вот третье появилось только что. Мне кто-то неведомый вливает в горло расплавленный свинец – я не могу остановить Сэнди и не могу кричать ей вслед. Сэнди бредет к какому-то обрыву. Мне страшно. Я боюсь, что внетелесный придурок мучает меня с какой-то определенной целью, но этот придурок не понимает, что самоубийство Сэнди означает конец моим мучениями – мой конец.
Не трогай ее, прошу тебя, думаю я на тот случай, если придурок уже находится в моем теле. Возьми лучше меня. Меня, меня, меня, убей меня…
Сэнди замирает на самом краю обрыва. Затвердевший в горле воображаемый свинец наконец проваливается в желудок, и я кричу:
– Сэнди, дорогая! Сэнди, любимая, вернись ко мне!
Сэнди слушается меня. Медленно идет к машине, с лицом примерной школьницы, впервые в жизни прогулявшей уроки.
– Что я делаю? – Сэнди выглядит спокойной, то есть такой, какой я привык ее видеть. Ее глаза что-то ищут в моем лице, поэтому в этом виде спокойствия я вижу потерянность.
Ко мне приходит понимание. Я знаю, что я должен сделать. Я говорю об этом Сэнди.
– Зачем?
– Я не знаю, как от него избавиться. А если я пойду на его условия, возможно, он оставит нас в покое.
– Мы ведь даже не знаем, кто он!
Я про себя думаю, что Сэнди должна остаться невредимой. Только при этом условии я согласен играть в эти игры. Тут же приходит мысль, что в условиях полной беззащитности глупо ставить кому-то условия.
– Олег, не делай этого, – умоляет Сэнди. – Давай скроемся в Лос-Анджелесе.
– Нас найдут в любой точке мира и убьют нашими же руками.
Сэнди видит мою непреклонность. Ей ничего не остается, как спросить:
– Я звоню Папочке?
Я поражаюсь, как легко внетелесный придурок меняет наши с Сэнди роли местами. Я думаю, что небезопасно называть, пусть и про себя, неизвестного вторженца внетелесным придурком и стараюсь усмирить неприязнь к нему. Я киваю головой.
– А если он откажется?
Я усмехаюсь.
– Он не откажется.
Словно только это и требовалось. На телефон Сэнди приходит сообщение – СМС, а не пищалка hooklove. Пишет Папочка, и пишет, что чемодан с деньгами находится на переднем сидении его коллекционного Роллс-Ройлса.
– Как нам теперь дальше жить? – тихо спрашивает Сэнди. – Даже наши мысли находятся в опасности…
Я пожимаю плечами и вновь обращаюсь ко внетелес… к неизвестному вторженцу, обращаюсь несколько минут, чтобы увеличить вероятность прочтения им моих мыслей. Мысленно прошу вторженца включить моей рукой радио в машине, если моя просьба будет им одобрена – или ударить меня по щеке, если у меня нет никаких прав просить его о чем бы то ни было. Все это время Сэнди смотрит на меня спокойно – но со неуловимым страхом в глазах, который по силам уловить только мне.
Сэнди смотрит мне в глаза, затем вздрагивает. Кто-то поет: "I am the voice inside your head you refuse to hear"9. Я облегченно вздыхаю и выключаю радио.
– Прости, включил случайно.
Затем тщательно прожевываю слова, перед тем, как их произнести:
– Я поеду к Папочке один.
– А я? Ты меня бросишь здесь одну? – спрашивает Сэнди, спрашивает и улыбается, сама улыбается собственному, столь глупому вопросу.
Я целую Сэнди в губы, целую как обычно долго, затем шепотом говорю:
– Сейчас сюда приедет такси. Тебя отвезут в аэропорт.
Сэнди непонимающе смотрит на меня, затем спрашивает:
– Ты подружился с этим…эээ…духом?
– Я налаживаю с ним контакт. – Произнося эту фразу вслух, я ощущаю какое-то хорошее чувство, что-то среднее между облегчением и надеждой.
И с этим чувством в душе молча обнимаю свою Сэнди, пока возле нашей машины не останавливается канареечного цвета такси.
Сэнди должна попасть в аэропорт. В Международный аэропорт Лос-Анджелес. Уверен, что если с неизвестным вторженцем удастся договориться, проблем с посадкой на рейс у нас не будет. Я мысленно прошу вторженца о сотрудничестве, пока прощаюсь с Сэнди. И прощаюсь с ней долго, говорю ей ободряющие, но пустые фразы, все мое нутро противится ее отъезду. Я молю неизвестного вторженца не вселяться в Сэнди, или в водителя такси, или в водителя встречной машины. Я хочу убедиться, что моя Сэнди будет в безопасности, но не знаю, как это сделать. Может, мы имеем дело с непостижимой сущностью, тогда требовать от нее руководствоваться общечеловеческой логикой поистине глупо. Я не знаю, ничего не знаю, я просто надеюсь, что с моей Сэнди будет все в порядке, иначе то, что я делаю, просто бессмысленно.
А что я делаю? Я еду к Папочке, в пригород Сан-Франциско, к его несчастным виноградникам. Еду долго, дорога кажется бесконечной. Папочкин особняк находится рядом с Дэйли Сити, что, разумеется, ближе, чем наш с Сэнди домик на Пасифик Хайтс – но рядом нет Сэнди, я не знаю, что с ней, в груди пустота, а в голове бардак. И дорога кажется бесконечно долгой. Бесконечно, бесконечно долгой…
Я хочу спать. Ночь подходит к концу, в гранатовое зарево окрашивается горизонт, все живое вокруг, кроме меня, конечно же, начинает пробуждается. Я еду по инерции, слушаю политическую ахинею, которую несет ведущая местной радиостанции. Я не выключаю радио в надежде, что тупость межполитических проблем, в которых, очевидно, виноваты все, кроме нас, разбудит во мне раздражительность, и заодно разбудит меня остального. Но я клюю носом. Как в тумане проношусь мимо Пескадеро, мимо Лобитоса, мимо Эль Гранады. Наверное, только боль за Сэнди не позволяет мне уткнуться головою в руль.
Скоро Дэйли Сити, подбадриваю я себя. Скоро будет Папочка с деньгами. Молю неизвестного вторженца о свободе от бреда, в который он меня втянул.
Спустя вязкие полчаса я оказываюсь у ворот Папочкиного особняка. Мордоворот в черном пиджаке узнает меня, ничего не говорит в свой наушник, просто открывает ворота. Я не удивляюсь этому, а радуюсь – шансы, что я избегу Папочкиного кряхтения составляют сейчас примерно сто процентов. Машину оставляю за воротами и несусь к коллекционному Роллс Ройсу. Нахожу чемодан на обтянутом блестящей кожей переднем сидении. Открываю чемодан и облегченно вздыхаю – там не Папочкины вонючие носки, а действительно деньги, и денег много. Сколько именно денег я не знаю, не пересчитываю, закрываю чемодан, беру его под мышку и иду обратно к своему Форд Фокусу. Киваю охраннику, тот никак не реагирует.
Я кладу чемодан в багажник, сажусь в машину и завожу мотор. Теперь мне нужно… найти… Ривьеру?
Но где?
Мой телефон звонит, едва этот вопрос оказывается в моей лишенной сна голове. Я поднимаю трубку:
– Да.
– Вези деньги на Герреро-стрит, это в Мишен Дистрикте.
Я узнаю голос женщины в латексе. Мне этот голос никогда не забыть. Я спрашиваю:
– Номер дома или какие-нибудь ориентиры?
Женщина в латексе загадочно смеется – и эта не та загадочность, которая интригует. Эта загадочность пугает.
– Через минуту ты поймешь.
Женщина в латексе вешает трубку. Я набираю на навигаторе Герреро-стрит и отъезжаю от Папочкиного особняка.
Едва ворота закрываются, как в моей голове отчетливо проносится низкий женский голос, спрашивающий: "Может, съешь что-нибудь?"
Я понимаю, что имела в виду женщина в латексе. Она сейчас пытает Клэр в том же месте, где пытала меня. Мне почему-то не жалко Клэр, я думаю, что мне будет жалко Сэнди, если она узнает, что с Клэр что-нибудь случилось…если, конечно, с Клэр что-нибудь случится.
Я еду и стараюсь не думать ни о чем. Не думать ни о чем. Мысли – это зло. Чувства – еще хуже.
Чужое одобрение проскальзывает в моем усталом теле. Я понимаю, что внетелесный при… не сорваться бы… неизвестный вторженец соглашается со мной.
Через какое-то время, пролетевшее или проползшее в остывающем тумане моих переживаний, я оказываюсь возле здания, чей интерьер навсегда останется в моей памяти. Хватаю чемодан, затем стучусь в дверь, стучусь так, как стучат порядочные джентльмены.
Пауза, после которой открывается дверь. На пороге стоит Клэр. Одетая Клэр. Ее одежда как обычно напоминает безликую униформу какой-нибудь банковской служащей. Черная юбка, тусклая блузка, черный платок на шее. Кольцо на две фаланги на пальце с кожей, навеивающей воспоминания о сочном гриле на одном из пикников с Сэнди. Вместо приветствия я говорю то, что думаю:
– Я не удивлен.
Клэр улыбается уже успевшей опостылеть мне улыбкой.
– Молодец, ты растешь над собой. А теперь отдай мне чемодан.
– Может, я услышу какие-нибудь объяснения?
– Чемодан, – повторяет Клэр уже настойчивее.
Я думаю о Сэнди, поэтому без пререканий передаю чемодан.
– Зачем получать деньги столь странным способом? – спрашиваю я. – Тебе же под силу вселяться в тела разных богачей. Зачем все усложнять?
Любопытный взгляд Клэр кажется мне знакомым – так она на меня смотрела перед тем, как мы имели несчастье друг с другом познакомиться. Конечно, сейчас ее глазами смотрит не она, и знакомый взгляд теперь может означать все, что угодно.
– Мне скучно, – говорит Клэр голосом тяжелобольного человека.
Я киваю головой – не то, чтобы я понимаю ее печаль – просто, без значения, киваю головой.
– Женщина в латексе там? – Я указываю на неосвещенное пространство за спиной Клэр.
Клэр думает.
– А Ривьера, Ривьера там?
Клэр думает – я уже понял, что незнакомец в ее теле просто не хочет отвечать.
Я поднимаю руки, будто призываю к миру, и говорю:
– Да, можешь не отвечать. Но я задам тебе один вопрос, на который ты, если хочешь, можешь ответить. Хорошо?
– Можешь ничего не говорить.
Лицо Клэр становится потрясенным, во мне скользит что-то неуловимое – все это занимает крошечную долю секунды, после которой Клэр говорит:
– Я поняла, что ты хочешь спросить. Это возможно. И знаешь, кстати, почему я решила ответить на твой вопрос?
Разумеется, я не знаю, и незнакомец в теле Клэр это знает, поэтому он голосом Клэр отвечает:
– Потому что ты ни в чем не виноват.
Я ничего не понимаю, поэтому спрашиваю:
– А в чем я мог быть виноват?
– Когда-нибудь ты узнаешь об этом. Но не сегодня.
Я размышляю об услышанном. Изначально я хотел узнать у незнакомца про то, как это вообще возможно – вселяться в чужие тела, и даже тот факт, что незнакомец ответил мне, не прояснил для меня ровным счетом ничего по причине туманности данных ответов.
– Хочешь узнать все и сразу, Олег?
Я не знаю, кивать мне или качать головой. Я смотрю куда-то в сторону и стараюсь ни о чем не думать.
– Не пытайся скрыть от меня свои мысли. Ты уже понял, что это невозможно.
Я смотрю в глаза Клэр, пытаюсь увидеть в них чужого человека, но вижу всю ту же Клэр.
– Я знаю, ты хочешь узнать, как это возможно, – продолжает она. – И такое желание естественно. Не каждому человеку удалось понять то, что удалось понять тебе.
– Это же абсурд, – говорю я. – Мозги, пытка, чужая агрессия в собственном теле. Я думал, что если это и вправду существует, то оно работает менее… заметно.
Клэр понимающе кивает.
– Так оно на самом деле и работает.
Затем задумывается и добавляет:
– Считай меня исключением, которое подтверждает правило.
– Хорошо, – просто говорю я. Я сама покладистость.
За моей спиной звучат сирены. Возле моего Фокуса останавливается патрульная машина. Я не смотрю в ее сторону, смотрю на Клэр. Хочу верить, что полиция не по мою честь.
– Олег Ривник?
Я тяжело вздыхаю. Поворачиваюсь к подошедшему полицейскому. Блондин, гладко выбрит, блестящий в свете утреннего солнца жетон. Клэр… она просто закрывает дверь перед моим носом.
– Вы подозреваетесь в убийстве Уайта Пауэрса…
– Надо же? – перебиваю я.
Полицейский выжидает крошечную паузу, затем достает наручники. Его напарник, очень худой и безликий, стоит в стороне с пистолетом в руках. Полицейский-блондин надевает на мои запястья наручники, я не сопротивляюсь. Смысла нет. Я прошу неизвестного вторженца освободить меня, чтобы я мог преспокойно встретиться с Сэнди в аэропорту Лос-Анджелеса, но в то же время я подозреваю, что именно вторженец виноват в моем аресте.
А тем временем полицейский-блондин говорит:
– Вы имеете право хранить молчание. Всё, что вы скажете, может и будет использовано против вас в суде. Ваш адвокат может присутствовать при допросе. Если вы не можете оплатить услуги адвоката, он будет предоставлен вам государством. Вы понимаете свои права?
– Понимаю, – говорю я.
– Если вы не гражданин США, вы можете связаться с консулом своей страны, прежде чем отвечать на любые вопросы.
– Я гражданин США.
– Ну что ж… – Полицейский-блондин кивает напарнику, и тот стреляет ему в лоб. Я, в наручниках, падаю вместе с трупом – вернее, труп падает на меня. Кровь фонтаном бьет мне в лицо. Металлический запах забивается мне в ноздри. И как же я, в этой кровавой маске, попаду в аэропорт?
Худой и безликий полицейский пинком сбрасывает с меня труп, поднимает выпавшие ключи и снимает с меня наручники.
– Зачем было нужно устраивать этот спектакль? – спрашиваю я, и спрашиваю, как мне кажется и на что я надеюсь, вежливо.
– Спектакль? – переспрашивает полицейский, видит кровь на моем лице, видит труп под своими ногами и без раздумий стреляет в меня.
Все-таки не стреляет. Кровавое пятно расползается по униформе, и полицейский падает поверх своего напарника. Их трупы образуют собою жуткий крест.
Я вытираю кровь с лица. Теперь мои руки в крови. Мне необходим хороший душ.
– Помыться у тебя не получится.
Я поворачиваюсь и вижу перед собой виновную в смерти безликого полицейского. Пистолет в ее руках сливается с обтягивающим костюмом.
– Хочешь есть? – спрашивает женщина в латексе, и спрашивает громко.
– Прошу тебя, не начинай все…
Мое колено разрывается от боли. Женщина в латексе выстрелила мне в ногу!
– Хочешь есть?
Я облокачиваюсь спиной на патрульную машину. Кровь из моей ноги стекается к кровавой луже у креста из трупов.
– Хочешь есть?
От шока, хотя нет, скорее от боли, я не могу вспомнить правильные ответы. Решаю ответить "нет".
– Может, съешь что-нибудь?
Мучительно вспоминаю правильный ответ и выдыхаю.
– Спасибо, я не хочу есть.
Женщина в латексе запирает за собой дверь. Спустя пару мгновений дверь открывается – и на пороге стоит Клэр.
– Зачем ты все это делаешь?
– В одних телах я играю одну роль, в других – другую.
– Тебе, я вижу, очень нравится превращать жизни людей в абсурд.
Клэр смотрит на меня несколько… невинно?
– Люди сами виноваты, – говорит она.
Я рычу от боли. Из моей ноги, наверное, вытекла вся кровь. Прохожие обходят стороной этот чертов дом на Герреро-стрит. И правильно делают.
Хотя… не исключено, что их заставляют обходить этот чертов дом стороной…
– Ты не одна такая?
– В смысле?
– Посмотри в моей голове, если не понимаешь…
Очередное еле уловимое изменение в лице Клэр. Странно, что я вообще их улавливаю…
– Ты действительно хочешь знать, есть ли кто-то еще, кроме меня?
Я киваю головой.
– Ты слишком много знаешь, чтобы узнать это прямо сейчас.
Как же больно! Будто бы кто-то поворачивает в моем колене нож.
– Хватит этих ебаных загадок! – ору я. – Убей меня прямо сейчас!
– Я не могу.
– Тогда вселись в тело этой сраной женщины в латексе!
– Ей не понравится, если она узнает, как ее на…
Клэр падает лицом вниз. На улицу выходит мужчина с канделябром в руке и непонимающе смотрит на трупы возле меня и на меня самого.
– Ты кто? – спрашивает он.
Длинные белые волосы, злые серые глаза, рваная серая футболка, кожаные черные штаны.
– Ривьера? – Я скорее не спрашиваю, а предполагаю.
Лицо мужчины некрасиво вытягивается, поэтому я думаю, что мое предположение верное.
– Ты кто такой? – повторяет мужчина.
Я не знаю, в его ли теле находится вторженец или нет. Клэр шевелится, уже пытается встать. Мужчина бьет ее в живот, с силой, как бьют по футбольному мячу. Клэр откатывается к трупам, и теперь они не образовывают собою крест.
– Лучше ответь на вопрос.
Мужчина бросает канделябр и достает из-за спины пистолет.
Моя раненая нога подворачивается, я падаю. Клэр ползет ко мне, она шепчет:
– Беги, я им не управляю…
– Что эта сука там шепчет? – Мужчина снимает пистолет с предохранителя и направляет его на Клэр.
– Ты должен выжить, Олег.
Мужчина стреляет в Клэр, но промазывает и попадает в труп безликого полицейского. Я же вскакиваю на ноги, перепрыгиваю через капот патрульной машины и, забывая про боль, бегу к своему Фокусу. Над плечами пролетает первая пуля, вторая буквально скользит по моим волосам. Мне везет, в меня не попадают. Я прыгаю в машину, пули прошивают обивку и задевают дверную ручку. Дверь открывается, мой Фокус таранит патрульную машину, и дверь совсем отрывается. Очередная пуля попадает мне в грудь. Я не хочу понимать этого, смотрю назад. Мужчина перестает палить по моей машине, он бежит куда в сторону. Звучат сирены, много сирен. Я смотрю в зеркало заднего вида и вижу, что меня преследует черный седан. Я пытаюсь разглядеть водителя и сосредоточиться на вождении, но боль в груди и ноге не позволяет мне сделать ни то и ни другое. Я едва на врезаюсь в ларек с хот-догами. Резко выворачиваю руль и въезжаю на трамвайные пути. Меня клонит ко сну, желание спать при поездке в Дэйли Сити кажется теперь маленькой точкой. Все теперь кажется маленькой точкой. Теперь уже глупо думать, что меня клонит ко сну.
Мои руки опускают руль. Я выпадаю из машины на трамвайные пути. Чувствую асфальт под щекой, дикую боль в груди и адскую боль в ноге. Мои тяжелые глаза смотрят вперед. Черный седан останавливается возле трамвайных путей. Из машины выходит женщина в латексе. Я чувствую позади себя грохот. Пути под моим слабым телом дрожат. Люди вокруг меня что-то орут, орут, наверное, громко, но на деле их крик намного тише шепота. Полицейских сирен нет и в помине. Я вижу перед собой трех-четырех парней. Они подбегают ко мне, хотят, наверное, стащить с путей, но сейчас почему-то в страхе останавливаются. Грохот позади меня усиливается. Мое сознание уплывает, но я умудряюсь даже в этом состоянии поднять голову и посмотреть вверх. Сверху вниз я вижу скрытое маской лицо женщины в латексе, женщина хватает меня под плечи и с силой тянет на себя. Грохот позади меня режет мой потерянный слух. Женщина в латексе бросает меня и отбегает назад, а я пытаюсь вспомнить самое лучшее ощущение, которое когда-либо испытывал рядом с навсегда моей Сэнди.
Я понимаю, что сейчас умру.
И понимание это длится недолго.
INTUS
Тьма и мир иллюзий
…Писатели все усложняют. Словно каждый из них соревнуется в оригинальности своего мировоззрения. Пишут истины, которых на самом деле нет. Все это выдумка, ложь. Не верьте книгам, они врут, дают лишь кратковременную надежду – это лучшее, на что они способны.
Истины нет в ни чем. И лучший способ в этом убедиться – умереть, и оставшуюся вечность думать о глупости всех живущих людей.
Честно, я не хочу в это верить, однако всё вокруг, каждая деталь этого крохотного мира, пытается убедить меня в том, что я мертв.
Вот куда завела меня моя душная жизнь. Свою смерть невозможно предсказать.
Нельзя сказать, что я испытываю грусть или сожаление. Нет, это эмоция принципиально иного порядка. Она ассоциируется с пустотой, и эта пустота не только внутри, но и вокруг меня. Хотя по правде, я не могу сказать, кем я сейчас являюсь, где начинаюсь и где оканчиваюсь. Возможно, после смерти я стал… всем.
Что-то заставило меня задуматься и искать ответы на вопросы, которые я еще не успел задать.
Я же о чем-то думаю и что-то чувствую. Не это ли называется сознанием?
Разве не принято считать, что мертвые не обладают сознанием? А раз я им обладаю, не значит ли это, что я все еще живой?
???
…
Нет, не значит. Я теперь могу покинуть свое тело. Что, собственно, я и делаю…
Я не прозрачный. Но себя я не вижу. Я весомый, но себя я не чувствую. Я иду, но не знаю, как широки мои шаги.
Все вокруг мелькает перед глазами. Боль, состояние приподнятости, спуск вниз, опять боль. Кто-то пытается вернуть меня в мое мертвое тело. Либо сотрудники скорой, либо добрые самаритяне, возможно даже, женщина в латексе.
Бесполезно. Я откуда-то знаю, что уже не вернусь в свое тело.
Вселенные вращаются вокруг меня. То есть вокруг меня летает что-то серебряное, похожее на пулю с крыльями. И таких пуль много, они проносятся сквозь будущие трупы, не замечая их, несутся к чему-то своему, далекому и непостижимому.
Я вижу свой искореженный труп. Я даже не хочу его описывать, я просто смотрю на то, в чем некогда обитал, смотрю, не отрывая глаз… если, конечно, то, чем я смотрю, можно назвать глазами. Я вижу незнакомые лица возле того, что совсем недавно было мной, и будто бы знаю, что скрывается под биологическими масками этих людей, которые они по незнанию называют лицами.
Истинного лица нет.
Все мы чьи-то невольные подражатели. И только утратив свою материальную оболочку, обретаем настоящего "себя". Ты чувствуешь себя голым и стоящим перед зеркалом, в котором отражается только правда – то есть в зеркале ничего не отражается.
Тьма и мир иллюзий. Иллюзии превращают эту тьму именно в то, что живые видят своими глазам.
Сан-Франциско – "туманный Альбион" Америки, наследник хиппи-движения и Мекка гомосексуалистов. Этот город, как и любой крупный город – всего лишь муравейник, где никто не замечает мертвых муравьев.
Я умер. А люди? Человечество? Оно опошлит грандиозный финал моей жизни своей глупой статистикой. Сто семьдесят пятый житель Сан-Франциско, сбитый трамваем. Тысяча триста семьдесят четвертый житель Калифорнии, получивший две пули. Триста пятый житель западных штатов, получивший одну пулю в ногу, другую в грудь. Сто шестьдесят четвертый житель западных штатов, получивший сначала пулю в ногу, а затем пулю в грудь… Поэтому, хоть я и чувствую свою бесконечность, мне придется честно сказать себе, что я – ничто.
Какой-то молодой медик играет желваками перед своей коллегой, вместо того, чтобы возвращать мой труп к жизни, и это почему-то меня раздражает. Он еще не знает, что я мертв. Женщина, перед которой он красовался – красовался, если судить по людским меркам, малозаметно и ненавязчиво, – более исполнительна, она делает моему трупу искусственное дыхание. Дорогая, мои ноги валяются в десяти дюймах от моего тела, и ты до сих пор веришь, что я могу жить? Ее теплые губы касаются еще не остывших моих, я вспоминаю о Сэнди, и весь я, кем или чем бы я в данный момент не являлся, становлюсь горячее.
– Не повезло ему, – говорит с какой-то чванливостью медик. – Две пули, затем попадание под трамвай с последующим отрубанием ног. – Он смотрит на мой Форд Фокус, на сиденье с кровавыми разводами, скрывающееся под пустотой вместо двери. – Хороший кабриолет.
Какой-то чувак, один из зевак, согласно кивает. Я бросаю взгляд на отрубленные по бедра ноги, радуюсь, что хотя бы мой прибор остался присоединенным к туловищу. Во мне почему-то нет отвращения при виде обрубков, будто бы я смотрю низкобюджетный фильм ужасов, причем снятый без освещения в беззвездную ночь.
– Если это барыга – то так ему и надо, – говорит тот же чувак, что согласно кивал головой.
Такие выводы можно вывести из чего угодно. Но только любой вывод будет не точным, потому что точности нет ни в чем. Я мудр, я это понимаю. Я также понимаю, что я ничто, но эти живые глупцы даже не знают этого, они даже не подозревают о том, о чем уже знал я, когда был живым… и собственно из-за этого знания я и лишился жизни. Вся умственная деятельность людей, все их радости и якобы глубокие горести настолько малы и бессмысленны, что людей даже жалко за то непомерное высокомерие, с которым они ищут смыслы в их бессмысленной жизни и гордятся своими достижениями, которые и не достижения вовсе. Абсолютно любому безразличны любые иные эмоции, кроме своих собственных. Я люблю Сэнди, потому что я привык ее любить, и мне от этого хорошо. Я волнуюсь о Сэнди, потому что это мое волнение. И все это на самом деле очень страшно – ты являешься никем, но собственные интересы ставишь выше всего остального. И ты не можешь жить по-другому – ты так устроен. И даже тогда, когда ты целуешь задницу своему боссу или когда об тебя вытирают ноги все, кому не лень – даже тогда ты ставишь свои интересы выше всего остального. Правда, эгоизм этих интересов специфичен, но это уже другой разговор.
Женщина сдается. Она диктует дату и время моей смерти своему чванливому коллеге, тот записывает. Зеваки постепенно расходятся – никакого зрелища не будет. Кого-то действительно трогает моя смерть, в основном женщин, но, думаю, это вызвано не столько моим довольно молодым возрастом, сколько отрубленными ногами и лужей крови вокруг меня.