Внутри

– Нам нужно найти Пауэрса. Иначе мне незачем идти в студию.

– Я могу и без Пауэрса сбывать картины. И в отличие от него, я буду не бурчать, а говорить с энтузиазмом.

– Это конечно так… просто… вдруг с Пауэрсом что-то случилось?

Я сажусь и беру Сэнди за руки.

– Тоже начинаю переживать, – говорю я. – На звонки не отвечает, дома его нет. Я, – вспоминаю о словах Клэр, – зайду к нему сегодня. Зайду вечером.

– Если его опять не будет, то что тогда? – спрашивает Сэнди, спрашивает без эмоций – к такой Сэнди я не привык и, надеюсь, никогда не привыкну.

– Не нужно загадывать наперед. Если его вновь не будет, я позвоню в полицию. Постарайся не задумываться на тему возможных "если".

– Постараюсь, – покорно говорит Сэнди. – Просто вчера… у Таи умер брат, и я еще вспомнила о картотеке с рабами от Клэр, которую, ты, кстати, так и не посмотрел. Плюс искусствовед… Все это очень странно…

– Странно, – соглашаюсь я и думаю – рассказывать Сэнди про женщину в латексе или нет.

Сэнди уходит в себя, уходит не так, как уходят творческие люди, а так, когда думают об омерзительных вещах.

– Не веди себя так, миссис Страсть! – Я шлепаю Сэнди по попе. – Происходит что-то странное, но объяснение этому наверняка найдется. А пока оно не нашлось, не вижу поводов для волнений.

– Ты так считаешь? – Задумчивость в голосе моей Сэнди перемешивается со скепсисом.

Я решаю ответить в стиле вдохновленной Сэнди.

– В темноте, конечно, можно споткнуться, но можно также наткнуться на розы.

Сэнди улыбается, улыбается, скорее, не от поднявшегося внезапно настроения, а от нелепости моей метафоры, и говорит:

– Разве что наткнуться на шипы. Даже самые красивые розы бесполезны в темноте.

Я решаю пояснить:

– Ты расстроилась из-за горя Таи, поэтому такое настроение вынуждает тебя думать о тех вещах, о которых ты в хорошем настроении никогда не подумала бы. И ты даже не знаешь, хорошие это вещи или нет – ты просто о них не знаешь.

Кожа на моей груди вздрагивает, словно бы вспоминает о горячем воске от женщины в латексе. Я на всякий случай добавляю:

– Того, о чем ты не думаешь, не существует. Думай о хорошем и не думай о плохом…

Я успокаиваю не Сэнди. Сэнди не нужно успокаивать, ее нужно дразнить. Я успокаиваю себя.

Сэнди долго смотрит на меня, смотрит таинственно. Такие взгляды я люблю, правда сейчас не знаю, радоваться ли любимой таинственности любимой или нет.

– Ты звучишь как начитанный ребенок, – говорит моя Сэнди.

Затем берет подушку и бьет ей меня по лицу. Это хороший знак. Удары подушкой лучше вдумчивого спокойствия, поэтому я беззаботно падаю на спину, падаю как вьетконговец, в которого выстрелил Рэмбо.

Сэнди берет из шкафа до сих пор пахнущее кондиционером для белья полотенце и идет в ванную. Я взглядом провожаю ее легкую поступь, затем трогаю свое лицо, чувствую под пальцами терпимую щетину, но говорю:

– Мне надо побриться.

– После меня, мистер Ревность.

– Я опаздываю к Пауэрсу.

Сэнди возвращается в спальню и смотрит на меня, рыжая половина ее волос спадает на лицо. Она лохматит свою прическу, делает из нее взрыв на макаронной фабрике.

– Ты хотел зайти к нему вечером.

– Я зайду к нему сейчас, чтобы затем оказаться в твоей студии, чтобы вновь полюбоваться "Последним человечеством".

– В прошлый раз, когда ты хотел побриться, ты даже не притронулся к бритве.

Гейси крутится вокруг ее ног, хочет есть. Моя Сэнди берет на руки пушистого засранца и идет с ним на кухню. Пользуясь моментом, я вбегаю в ванную, запираюсь и кричу:

– Я еще подумаю, впустить ли тебя или нет!

– Вот в ванне и живи!

Я слышу звук падающего в миску кошачьего корма. Он продолжается так долго, что создается впечатление, будто эти сухие гранулы предназначаются для слонов.

Я вставляю в сливное отверстие затычку, включаю воду и аккуратно, чтобы Сэнди не слышала, поворачиваю замок и хватаюсь руками за дверную ручку. Корм уже не сыпется, я слышу любимую легкую поступь, затем дверь в ванную пытаются открыть.

– Я не поняла. Ты хочешь быть вместо мистера Ревности мистером Онанизмом?

Ручка в моих руках трясется. Я ее отпускаю, дверь распахивается, и в следующее мгновенье я вижу Сэнди поднимающейся с пола. Робот-пылесос кружит по ее серой накидке.

– Поскользнулась на пылесосе? – беззаботно спрашиваю я.

Сэнди не отвечает, идет на кухню, приходит оттуда со сковородой и грозно смотрит на меня.

– Завтрак в ванную? – спрашиваю я.

– Не видишь, сковорода пуста – так же, как и твоя голова.

Затем, без предупреждения, дно сковородки врезается в мое плечо. Довольно больно, но это тот сорт боли, который я готов испытывать вновь и вновь.

Сковородка заносится еще раз, но я успеваю схватить Сэнди за запястье одной рукой, а другой сбросить с Сэнди ее серую накидку. Мы плюхаемся в ванну. Сковородка ударяется о кафель. Тем временем Гейси забирается во рваную и без его когтей накидку, но тут же удирает от подкравшегося сзади робота-пылесоса. А я думаю, нет, не думаю, а знаю, что сегодня опять не побреюсь.

Давненько – где-то дней пять – мое утро с Сэнди не начиналось так весело…

Но в обед мне было не до веселья.

Я отвожу Сэнди в студию, целую ее на прощание, целую долго, то есть как обычно. Затем разворачиваюсь и еду в Кастро, к дому Пауэрса.

Мне звонит Клэр. Не пишет в hooklove, а звонит, что необычно. За несколько дней Мисс Занудство успела надоесть мне сильнее, чем за несколько месяцев бессмысленных свиданий, но сегодня ей придется ответить, что я и делаю.

– Пауэрс точно у себя? – без приветствий спрашиваю я.

Раздается звук, будто Клэр втягивает через трубочку сок. Затем звучит довольный вздох, как из тех реклам по ящику.

– Пауэрс у себя? – с нажимом спрашиваю я.

– Не торопи меня, – говорит Клэр, говорит таким тоном, будто бы я ей что-то должен.

Опять этот звук. Опять я представляю, как губы Клэр потягивают коктейль, как ореол помады остается на серой, как накидка моей Сэнди, трубочке.

Проходит минута. Я напряженно слежу за трафиком. Я не настолько крут, чтобы управлять машиной одной рукой. Но Клэр не тороплю. Она что-то напевает себе под нос, напевает что-то мрачное.

Вновь вздох, вновь как из рекламы. Я тоже вздыхаю, но вздыхаю так, как наверняка вздыхал один из батраков на картине Репина. Клэр наконец говорит, точнее спрашивает:

– Хочешь есть?

Я чуть было не врезаюсь в ползущий впереди сапфировый Лэнд Крузер.

– Это была ты? – спрашиваю я.

Клэр не отвечает.

Я сбавляю скорость и сам ползу за Лэнд Крузером.

Я был уверен, что женщина в латексе и Клэр – это разные женщины. Хоть я и был тогда прикован к пентаграмме, не думаю, что это отразилось на моем слухе. У женщины в латексе – голос низкий и томный, он был бы притягательным, если бы не обстоятельства нашей встречи, а у Клэр – высокий и не женственный, и этот голос я узнаю в любой веренице голосов.

– Ты знаешь женщину, которая задавала мне этот вопрос? – спрашиваю я.

– Сэнди? – переспрашивает Клэр и смеется.

– Хорошо, спрошу по-другому. Ты случайно не знаешь, что за брюнетка в латексе распяла меня на пентаграмме?

Клэр опять смеется.

– Сейчас знаю, но очень скоро знать не буду.

– Ты нарочно несешь всякий бред?! – ору я, ору так громко, что мадам из кабриолета на соседней полосе смотрит на меня с любопытством.

– Я всегда говорю только правду.

Затем в трубке чмокают губами и добавляют:

– Ты не думал, что когда ты слышишь от меня якобы странные вопросы, на деле же ты слышишь себя самого?

Сапфировый Лэнд Крузер поворачивает направо. Я добавляю газ. Я хочу попасть в Кастро как можно скорее. Непонятно почему, но я убеждаю себя, что Пауэрс сможет объяснить мне смысл вакханалии последних дней.

– Я ложусь спать, – говорит Клэр.

Третий час. Солнце еще высоко в небе. Деловая Мисс Занудство с ее ювелирным бизнесом не позволит себе в это время спать. Об этом я и говорю Клэр, но та вновь смеется.

– Я всегда так делаю, чтобы считать так называемый бред странным сном.

Клэр вешает трубку. Я соплю себе под нос, соплю так, как сопит Папочка, когда мы с Сэнди говорим на его глазах о понятной только нам двоим ерунде.

Через десять минут я приезжаю в Кастро. Паркую Форд Фокус возле дома Пауэрса. Окна его дома все еще завешены, но я вбегаю по небольшой лесенке к входной двери и нажимаю на звонок.

Я слышу за дверью грузные шаги и испытываю облегчение. По крайней мере мой подельник жив.

Дверь открывается, на пороге показывается Пауэрс. Грузный, лысый, в черной майке, тяжело дышащий – такой же, как обычно, и что самое важное, без следов насилия на напоминающем желе теле.

Пауэрс с ходу что-то бурчит, и я так понимаю, что он был с женой на природе, в местности, где телефон не ловит.

– Твоя жена дома? – спрашиваю я.

Пауэрс чешет голову и бурчит, и я так понимаю, что его жена сейчас в тренажерном зале.

– Можно войти?

Пауэрс бурчит, и я прохожу в гостиную. В гостиной Пауэрса все то же самое, как и в прошлый (и единственный) раз, когда я в ней находился. Хотя нет – на прозрачном кофейном столике лежит какая-та книга. Я подхожу ближе и вижу, что это роман Фила Фохё: "Темные духи". Зеленая кардиограмма в самом низу черной обложки, на кардиограмме – редкие колебания до 2021, затем обрыв с 2021 до 2221, а после 2221 идут бурные колебания.

Я не знаю, с чего начать рассказ о всей той чертовщине, что со мной происходит, поэтому спрашиваю:

– Ну как книга? – И тычу пальцем в надпись "Темные духи".

Пауэрс что-то бурчит, и я так понимаю, что книга – полный отстой.

Затем я спрашиваю первое, что приходит в голову:

– Есть что-нибудь новое об искусствоведе?

Пауэрс молчит и даже не собирается бурчать. Я смотрю в его глаза. Они кажутся крошечными на фоне свисающих под ними практически бульдожьих мешков. Пауэрс боится, думаю я, чего-то боится и что-то скрывает или, возможно, его заставляют что-то скрывать.

– Ты точно отдыхал на природе? – спрашиваю я.

Пауэрс кивает головой.

Я вспоминаю о последней оговоренной с ним продаже и спрашиваю:

– Как поживает «Твердыня Тибета»?

Пауэрс начинает бурчать, и я понимаю, что картина Рериха ушла по трехпроцентной скидке, как и было оговорено. Он что-то добавляет к своему бурчанию, и я так понимаю, что деньги за «Твердыню…» находятся на его банковском счете.

– Хоть это радует, – говорю я.

Пауэрс бурчит, что выпишет мне чек.

– Само собой, – говорю я.

Затем Пауэрс… как-то неуловимо меняется в лице. Оно как и прежде, как у недовольного жизнью бульдога, но что-то микроскопическое в нем проскользнуло, что мне очень не понравилось.

– Я знаю кое-что об искусствоведе, – говорит Пауэрс, говорит, а не бурчит, что странно.

Он смотрит на меня с неуместной осторожностью, будто ожидает, что я на него наброшусь.

– Позавчера его посадили, – продолжает Пауэрс. – Его подозревают в связях с мафией.

И добавляет:

– Его зовут Роберт Брайан Фостер.

Мне это имя ни о чем не говорит. Я продолжаю смотреть на Пауэрса. Меня смущает та легкость, с которой он начал не бессвязно лопотать слова, а членораздельно их произносить.

– Фостер не виноват в том, что с тобой происходит, – говорит Пауэрс.

– А что со мной происходит?

– Кто-то подбросил мозги на порог твоего дома, – говорит Пауэрс, говорит и улыбается, как наверняка улыбалась Клэр, когда несла свою чушь по телефону. – Кто-то привязал тебя голого к пентаграмме.

Я краснею – от гнева? От стыда? Я не знаю. Я уверен, что ничего не говорил Пауэрсу об этом, тогда откуда, он, черт побери, все узнал? Об этом теми же словами я и спрашиваю у Пауэрса.

Пауэрс молчит, молчит и улыбается. Меня бесит эта улыбка. В данный момент меня взбесила бы любая улыбка, кроме, пожалуй, улыбки моей Сэнди.

Вдруг мое тело становится горячим изнутри. Этот жар проходит быстро, и я о нем словно забываю, будто бы его и не было вовсе. Хотя… если я его почувствовал, значит, жар все-таки был? Я не уверен. И чувствую, что мысль о жаре у меня исчезает, просто тает в моем теле. И теперь я уверен, что никакого жара не было. Мне просто показалось. Я не запоминаю каждое моргание собственных глаз, поэтому не запоминаю и жара.

Прервав свой самоанализ, я обнаруживаю, что держу Пауэрса за грудки и, брызжа слюной, кричу:

– Хватит молчать! Говори мне все, что знаешь!!!

Пауэрс смотрит на меня так же, как я наверняка смотрел на женщину в латексе. Он что-то бурчит, и я так понимаю, что он считает меня сумасшедшим.

Я бью его кулаком в живот. Я представляю неудачницу-пловчиху, прыгающую в бассейн и оставляющую после себя галлоны брызг – примерно так мой кулак врезается в желеобразное тело Пауэрса.

Пауэрс пытается меня повалить на пол, он крупнее меня, я знаю, что сейчас окажусь на полу, но я почему-то не оказываюсь. Во мне бурлит звериная ярость, во мне есть неизведанные до сегодняшнего дня силы наносить очередной за очередным удары в брюхо Пауэрса, в его бока, в наслоение его подбородков, в его бульдожью морду…

…Я словно бы просыпаюсь. Мои кулаки гудят, а ухо болит настолько сильно, что я в страхе проверяю на нем наличие мочки. Мочка, слава богу, в норме, она не болтается на крохотном лоскутке кожи. Я чувствую кровь, она спадает на черную футболку Пауэрса, который лежит без сознания. Я радуюсь своей победе, понимаю, что в данном случае причина для радости по-детски глупая, но продолжаю радоваться. Моя рука, наверное по рефлексу, почему-то еще не вымершему со времен медпрактики, тянется к толстой шее Пауэрса проверить пульс. И пульс не обнаруживает.

Я успокаиваю себя, думаю, что всему виной накопленный на продаже подделок жир, но тут же вижу то, что должен был заметить сразу, и понимаю, что Пауэрс мертв.

В его левой глазнице торчит вилка. Кровь скапливается в лужицы между надбровными дугами и мясистыми скулами.

Словно в тумане я приезжаю к своему домику на Пасифик Хайтс, глушу мотор. Достаю пачку "…Heaven", закуриваю. Долго смотрю на пачку и думаю, что очень скоро в гробу, во сотни раз большем, чем этот, окажется мой мертвый подельник Пауэрс.

Я не мог его убить. Я до сих пор не верю в это.

Если и вправду мои руки стали причиной смерти Пауэрса, то значит, в мое тело вселился кто-то другой. Я понимаю, что это бред, но лучше думать, что дело обстоит именно так, чем ставить в вину свой собственный рассудок или состояние аффекта. Аффект… Это смешно. Я точно помню, что чувствовал ярость, но ярость подобного рода не смогла бы затуманить мой разум.

Хотя я никакого аффекта ранее не испытывал, что я могу об этом знать? Возможно, аффект именно так и приходит…

Мне тошно. Я открываю дверь своего Форд Фокуса, и меня вырывает на мокрый асфальт. Мокрый… Идет дождь, а я только сейчас его замечаю.

Я берег свою Сэнди от правды. Но продолжать все скрывать нет смысла. Мне придется ее расстроить…

Я убил человека… Все-таки нет, не я, убил тот, кто был в моем теле в момент убийства. Я знаю, что это абсурд, но сейчас я уповаю на этот абсурд так, как порою уповают на бога. Я не помню, как воткнул вилку Пауэрсу в глаз. Если я не помню – значит, не я ее втыкал.

Не знаю почему, видимо из-за мышечной памяти, но я захожу в hooklove. Ни одного нового сообщения от Клэр. Только два десятка прежних сообщений с недвусмысленными намеками.

Я набираю Клэр. Она знала, что Пауэрс был дома, и она, скорее всего она виновата в смерти Пауэрса. Звучит абсурдно, но к этому абсурду против своей воли я начинаю привыкать.

Клэр не берет трубку. Я набираю еще раз и после, наверное, двадцати гудков, слышу раздраженное:

– Что случилось?

Высокий, не женственный, с повелительными интонациями – от ее привычной манеры говорить я уже успел отвыкнуть. Бред Клэр выдавил из меня сложившуюся к ней "недолюбовь-недоненависть", заменив ее более прозаичным, но и более странным страхом.

– Олег, что тебе нужно? – спрашивает Клэр, спрашивает так, будто бы я – клиент, который хочет обменять кольцо 585 пробы на что-то менее затратное.

Я ожидал услышать похотливую сучку, а не привычную Мисс Занудство, поэтому что-то мямлю в трубку. Я чувствую, что Клэр сейчас прервет разговор, поэтому спрашиваю:

– Ты знаешь Уайта Пауэрса?

– Кого? – переспрашивает Клэр, и в ее раздраженном голосе я слышу искреннее недоумение.

– Извини, я ошибся, – говорю я.

– У меня отчетность сегодня, ты как всегда, в самое неподх…

Я сбрасываю. Я убеждаюсь, что наши тела порою кто-то посещает. Быть уверенным в этом все равно что быть сумасшедшим, но вот эта сумасшедшая мысль – единственная, что логично объясняет весь бред.

Вновь закуриваю и думаю, с чего же начать свой рассказ Сэнди.

Курю и думаю, думаю с более пронзительной болью, чем ранее, о том, куда завела меня моя душная жизнь.

Пепел

Заперт в собственной оболочке. Все живое – фон.

Материальны только мои мысли. Ощутим только я.

Временами я понимаю, что существую только я. От этого осознания становится не по себе. Становится тошно.

Неужели я никого не смогу почувствовать, кроме себя?

Никакого идеала нет. Но потребность в идеале есть, поэтому приходиться искать идеал в несовершенном.

Моя Сэнди – не идеал. И я не ищу в ней идеал. Я люблю ее такую, какая она есть, и если бы она вдруг стала другой, тоже неидеальной, но другой, думаю, я бы все также ее любил.

Все эти мысли словно принадлежат и не принадлежат мне. С этими мыслями я брожу по дому, зову Сэнди, и никакого ответа от нее не слышу. Мне страшно, я думаю о вилке в глазу Пауэрса, думаю о возможной участи Сэнди. В холодном поту я хватаю телефон и набираю ее номер, но тут же чувствую невероятное облегчение, и вполне заслуженно (но молча) называю себя тупым идиотом. Как правило в это время, в пятом часу, Сэнди находится в студии, кормит своих творческих демонов…

– Да, мистер Ревность? – слышу я любимый голос в телефоне, и мое душевное облегчение становится еще сильнее.

– Я могу приехать к тебе?

– Конечно. Ты виделся с Пауэрсом?

– Да. Мне много чего надо рассказать, но расскажу я все только при встрече.

– Хорошо. Жду. Люблю тебя!

– И я тебя. Целую!

Все. Я готовлю себя ко встрече, на которой мне придется расстраивать Сэнди. Я чувствую, что уменьшаюсь в размерах, хотя понимаю, что на самом деле это не так. Я выхожу из дома, подхожу к своему Фокусу, собираюсь открыть дверь, открываю, сажусь за руль…

– Олег Ривник?

Я оборачиваюсь на голос. Голос, кстати, навеял мне воспоминания о моем покойном деде Максиме, который кряхтел в своей Песчанке⁷ поxлеще Сэндиного Папочки. И поэтому я не удивляюсь, что вижу перед собой чем-то похожего на деда Максима старика в обтягивающих штанах цвета пустыни под солнцем. Он смотрит на меня и улыбается. Клэр улыбается, Пауэрс улыбался… Неудивительно, что теперь улыбающиеся люди меня напрягают. Я пытаюсь сделать свое лицо суровым, хотя оно у меня, скорее всего, испуганное.

– Мы разве знакомы? – спрашиваю я.

– Зависит от того, вы ли Олег Ривник или нет.

– Имя русское, – говорю я. – А я не русский.

Старик улыбается мне отсутствием почти всех передних зубов.

– И Олег не русский. Он из Украины.

Я делаю вид, что пытаюсь вспомнить некоего Олега Ривника, с которым пересекался на одной из вечеринок сан-францисской богемы (или, что честнее, которого я каждый день вижу в зеркале), затем говорю:

– Я его не знаю.

Старик обретает вид человека, который слышит то, что хочет.

– Лучше бы ты не врал. – И уходит, просто уходит под мой растерянный взгляд… который становится крайне агрессивным.

Я выпрыгиваю из машины, обгоняю старика и преграждаю ему дорогу. Старик смотрит на меня с нескрываемым удивлением.

– Что такое?

Я бью старика по лицу, он падает на спину, хватается за переносицу, затем пытается оттолкнуть меня скрытыми под обтягивающими штанами тонкими костями, которые и ногами-то называть не хочется. Старик орет, матерится, зовет на помощь, сжимает своими жилистыми руками мои плечи… ну да, это все, что старик может противопоставить молодой неистовой силе.

Я бью третий раз, четвертый – старик плюется кровью.

Бью пятый раз, шестой – старик выплевывает серые зубы. Один со слюной остается на его подбородке.

Бью седьмой раз, бью восьмой, девятый – из носа старика вылезает зуб – скорее всего последний, учитывая, сколько их, зубов, уже валяется на тротуаре.

Мой кулак идет вверх, чтобы в десятый раз с силою опуститься – но тут же замирает. Я понимаю, что я не мог нанести все эти удары.

Со смесью ужаса и откровения я, пребывая в состоянии, близком к контузии, оборачиваюсь по сторонам. Какая-та женщина с ребенком что-то орет, какой-то мужчина кому-то звонит. Остается надеяться, что не в полицию. Я не заслуживаю ареста – в отличие от того урода, который воспользовался моим телом, телом этого старика, телом Клэр, телом Пауэрса и наверняка еще сотней других тел, неизвестно как и неизвестно ради какой цели.

Объяснять все это прохожим нет смысла. Подумают, что я хочу попасть в дурдом, чтобы избежать тюрьмы.

Поэтому я достаю из бардачка ключи от дома, несусь к входной двери, трясущимися руками открываю дверь, смотрю на красный коврик – не удивился, если бы на нем были очередные мозги – затем врываюсь в дом, мчусь по лестнице в спальню, достаю из шкафа чемодан, кое-как запихиваю туда свои вещи, первые подвернувшиеся под руку, по тому же принципу бросаю в чемодан вещи Сэнди. После беру фирменный пакет супермаркета PrickMyNuts, швыряю туда все бритвы и зубные щетки, что, опять же, просто попались под руку, бегу на кухню, кидаю в пакет сухой корм, затем беру под мышку уже не спящего от моего бега Гейси, Гейси, особенно тяжелого сегодня, затем свободной рукой хватаю чемодан, выхожу из дома, ставлю чемодан сбоку от себя, вижу связку ключей, один из которых болтается в замке, слышу недовольный визг Гейси и, наконец, поворачиваю ключ и закрываю дверь.

Слышу недовольный визг Гейси, затем слышу:

– Куда-то собираетесь, мистер?

Я оборачиваюсь. Возле моей машины стоит женщина с ребенком, в ее руках дрожит пистолет – пистолет, нацеленный на меня.

Я охаю от боли – когти Гейси вонзаются мне в живот.

– Вы же не убьете меня на глазах ребенка, – говорю я.

– Я вас не убью. Просто задержу до приезда полиции.

Я вижу мужчину с телефоном в руках. Он трусливо стоит за спиной женщины. Избитого не мною старика поблизости нет, есть лишь его зубы на тротуаре.

– Ясно, – говорю я и начинаю медленно идти к машине.

– Стой! – От дрожащего пистолета в руках женщины в моих глазах начинает рябить. – Еще шаг – и выстрелю в ногу!

– Не думаю, – подает голос мужчина с телефоном.

– Что… – начинает женщина, но тут же ее речь обрывается. Руки перестают дрожать, она засовывает пистолет себе в рот и стреляет. Кровавая струя из ее головы заливает салон моего Форд Фокуса, затем женщина падает, и ее спина облокачивается на дверь моей машины. Ее ребенок кричит, бежит к мужчине с телефоном, на лице мужчины – ужас… который тут же исчезает. Мужчина игнорирует крики ребенка, идет к машине, оттаскивает женщину в сторону, открывает дверь, поворачивается ко мне и говорит, и говорит при этом довольно оптимистично:

– Тебе придется сидеть на ее мозгах!

– Кто ты такой? – кричу я.

Он снимает с женщины блузку, наспех вытирает водительское сиденье, смотрит на содержимое блузки с какой-то усталостью и говорит:

– Опять эти! Ну сколько можно!

Сворачивает блузку, смотрит по сторонам. Оборачивается на меня и говорит:

– Не ссы, сидеть можно. Штаны потом поменяешь. Беги, я и вправду звонил в полицию!

– Кто ты такой? – повторяю я уже тише.

Мужчина идет к потерявшему дар речи ребенку, обнимает его и говорит мне:

– Я твой друг. А твой враг – женщина в латексе. Она вселяется в чужие тела.

– Вселяется в чужие тела? – переспрашиваю я в шоке – хотя я уже ранее думал об этом.

Мужчина делает ребенку подсечку, оба падают на тротуар, прямо на серые зубы старика.

– Вали отсюда! – шипит мужчина, лежа на ребенке, но шипит, по всей видимости, мне.

– Как зовут женщину в латексе?

Я слышу полицейские сирены.

Не услышав ответа, я бросаю чемодан и пакет на заднее сиденье, кое-как пристегиваю, мягко говоря, очумелого Гейси ремнем на переднем, затем прыгаю на кровавое водительское. Смотрю в зеркало – вижу ребенка, который пинает плачущего мужчину…

С каждым минутой мой мир становится все меньше.

Я забываю, что я жив. А люди? Мертвые люди, мертвые по вине какого-то внетелесного придурка. Хотя что мне люди? Людские предрассудки сильнее любого наркотика.

Я еду быстро, но все равно, поездка кажется непозволительно долгой. Я подрезаю встречные автомобили, предрассудительные водители имеют все основания считать меня сумасшедшим – да и какая теперь разница? Я останавливаюсь возле гаража, поднимаю забор и чуть не сбиваю три пустых мольберта, стоящие впритык ко входу.

И да, студия моей Сэнди находится в гараже. И некогда гараж использовался по назначению. В нем стоял подарок Клэр, еще не утративший салонный блеск Форд Фокус.

Какая теперь разница? Какая разница, что было в этой студии, когда сейчас, в самый напряженный момент моей жизни, моей Сэнди в студии нет?

Я лихорадочно набираю ее номер и осматриваю студию. Пытаюсь найти следы борьбы или что-нибудь в этом роде, но, к счастью, не нахожу. Но и Сэнди не отвечает. Длинные свинцовые гудки.

Я вижу на полу под мольбертом… пепел. Много пепла. Очень много пепла. Я сажусь на колени и пытаюсь разобраться, от чего этот пепел и как он здесь оказался, как у меня вдруг звонит телефон.

Я испытываю настолько огромное облегчение, что считаю себя практически счастливым. Звонит моя Сэнди.

– Ты в порядке? – спрашиваю я, не скрывая паники в голосе.

– Я сошла с ума, – отвечает спокойный голос Сэнди. – Если я расскажу тебе о том, что со мной сегодня случилось, ты немедленно подашь на развод.

– Сэнди, милая, когда я сюда ехал, я планировал начать свою речь практически с этих же слов.

– Сюда – это, я так понимаю, в мою студию?

– Да, я в студии, а ты где?

– Я еду домой. Мне… то есть нам, надо собрать все свои вещи…

–…и бежать без оглядки… – подхватываю я.

–…бежать туда, где никто нас не сможет найти…

–…и никого не предупреждать…

–…да…

Молчание.

– Ты так же, как и я, сошел с ума? – спрашивает Сэнди со странной смесью шока и облегчения в голосе.

– А у тебя что произошло?

– А у тебя?

Молчание. Я думаю, и думаю долго и сосредоточенно. И знаю, что моя Сэнди на том конце провода думает тем же образом.

– Это не телефонный разговор. Нам нужно встретиться. Ты в трамвае?

– Нет, в такси.

– Где ты сейчас?

– Уже на Вашингтон-стрит. Сейчас приеду, заберу наши вещи, и…

– Нет, – перебиваю я. – Возвращайся в студию. Все вещи у меня…

– Как ты догадался?..

– Не знаю, с нами происходит одно и то же безумие, наверное и идеи в наши головы приходят одни и те же. Возвращайся обратно, Сэнди, в нашем доме слишком опасно…

– А как же Гейси?..

– Гейси тоже у меня.

Сэнди, очевидно, поражается, что я не оставил пушистого засранца в домике на Пасифик Хайтс.

– Почему опасно? – спрашивает она тихим голосом.

– При встрече, дорогая, я расскажу тебе все при встрече! – Я нервничаю, хотя до этого дня в обществе Сэнди всегда держался самоуверенно.

Мне на глаза попадается пепел, я спрашиваю о нем у Сэнди.

– При встрече, дорогой, я расскажу тебе все при встрече.

Сэнди вешает трубку. И мне остается надеяться, что внетелесный придурок не посмеет вселиться в тело моей Сэнди.

– Что случилось? – Сэнди очень волнуется – то есть выглядит так, как выглядит человек, который не может разобраться с заусенцем на мизинце.

Я не боюсь показаться Сэнди придурком или просто сумасшедшим – порою я даже стараюсь таким показаться – но чувствую, что не способен рассказать все как есть именно сейчас. Я прошу Сэнди рассказать о пепле на полу.

Сэнди смущается – то есть выглядит так, как выглядит человек, которому очень скучно.

– Я сожгла все свои картины.

Она достает сигареты, тоже "Clyde's Heaven", только женские – пачка в форме розового гробика. Моя Сэнди, конечно, ждет от меня осуждения или, как минимум, укоризненного покачивания головой – по поводу картин, конечно, не по поводу сигарет. Я тоже не прочь покурить, поджигаю тонкую сигарету Сэнди зиповской зажигалкой и поджигаю свою.

– И "Последнее человечество" я тоже сожгла, – говорит Сэнди и говорит так, словно бы жаждет получить от меня порцию осуждения, и эта фраза как нельзя лучше способна удовлетворить эту жажду.

Конечно, я бы как-нибудь отреагировал на это известие, если бы сегодня не убил Пауэрса, не избил до полусмерти старика или не увидел самоубийство матери на глазах ребенка.

И что-то внутри вынуждает меня рассказать об этом вслух.

Тонкая сигарета будто примерзает к тонким пальцам. Спокойствию Сэнди позавидовали бы дзен-буддисты – это значит, что моя Сэнди очень и очень потрясена. Я понимаю, что моя Сэнди была бы рада подумать, что это какой-нибудь жестокий розыгрыш, но что-то не связанное с ее желанием и волей мешает ей так подумать.

Сэнди молчит, а я говорю, и говорю вполне осознанно:

– А ранее кто-то подкинул на наш серый ковер мозги. В тот же день Клэр пыталась мне подрочить, пока мы ехали к ее картотеке с рабами. Она избила себя, затем ее избил какой-то хипстер, затем хипстер избил себя, затем кто-то избил меня. А затем я очнулся подвешенным на пентаграмме, и незнакомая женщина спрашивала у меня, хочу ли я есть, и пытала меня воском до тех пор, пока я не дал правильный ответ на этот вопрос.

Я смолкаю и смотрю на Сэнди. Она спокойна как и прежде – стало быть, уже после моей фразы про убийство Пауэрса ее потрясение достигло предела.

– После мы с тобой поехали к Папочке. Мисс Занудство стала домогаться меня, и в один момент она заявила, что Пауэрс находится у себя дома, хотя Пауэрса дома я ни разу не заставал. Клэр не ошиблась, Пауэрс действительно был дома. Он, кстати, успел сказать, что искусствоведа посадили в тюрьму из-за связи с мафией – искусствоведа уже не получится обвинить в наших бедах. Но все это уже не важно – важно, что я убил Пауэрса, воткнул в его глаз вилку и не понимаю, почему оказался способным на такое.

Затем я себя поправляю:

– У меня есть одна версия, но прежде, чем я ее озвучу, я должен узнать, что именно побудило тебя сжечь свои картины.

Сэнди говорит, говорит спокойно, но медленно, словно бы сомневается в том, что говорит:

– Мне… мне показалось это правильным. Я была уверена в том, что делаю. Я думала, что ради этого я и рисовала все свои картины – ради того, чтобы их сжечь. А сейчас… когда говорю с тобой… когда думаю обо всем этом… я же не могла все это совершить, правда?

Сэнди задает вопрос с надеждой.

Я не отвечаю – я знаю, что порой Сэнди впадает в творческие истерики, но даже если перемножить все ее истерики, то получившейся величины все равно бы не хватило для того, чтобы в голову Сэнди пришла мысль предать огню все свои картины.

– Ты не мог никого убить, – говорит Сэнди. – Я не могла сжечь картины. Однако… – Она указывает на пепел. В студии, кстати, гарью не пахнет, пахнет как обычно, красками.