Внутри

Я думаю, что Кин сейчас исчезнет, но нет. Исчезаю я, я оказываюсь возле дома Ривьеры и ломаю голову над тем, как Кину удалось меня перенести.

Раз уж я у дома Ривьеры, спустя некоторое время решаю я, будет неплохо перенестись в его голову. Я думаю об этом и…

…никуда не перемещаюсь. Странно, думаю я. Может, Кин лишил меня возможности попадать к тем, о ком думаю, в страхе предполагаю я.

Религия собственной радости.

Я думаю о Сэнди и – хвала Всевышнему! – оказываюсь в ее голове. Как бы приятно здесь не было, мне нужно найти того, кто украл предназначенные Сэнди деньги.

Деньги, деньги, деньги, чье тело мог использовать Ин для хищения денег?

Поскольку деньги всю шедшую перед смертью жизнь ассоциировались у меня с Генри Ашесом, я решаю заглянуть в его голову. Попадаю на его реплику, произнесенную в телефон.

– Он мертв.

– Давно пора, – говорит на том конце провода Торментус.

В мыслях Генри Ашеса отчетливо виднеется труп Ривьеры. Становится ясным, почему я не мог овладеть сознанием этого нарколыги. В долю секунду, что, впрочем, хватает для понимания, я узнаю, что среди людей Торментуса ходил слушок о причастности Ривьеры или его людей к перестрелке на корабле. Головорезы Торментуса ищут Голдингса – бедолага-штурман пропал со всех мафиозных радаров. Поскольку Ривьера и так был бельмом в глазу, информацию решили лишний раз не проверять, а использовать ее для уничтожения давнишнего соперника. И самое важное, сын Торментуса, Эл-младший, погиб, поэтому украденные Ривьерой десять миллионов отошли на второй план.

Замечательно, думаю я, покидая голову Генри Ашеса. Одним дерьмом меньше.

Итак, Ривьера отпадает. Чье еще тело мог использовать Ин для похищения честно украденных мною денег? Не особо длительные раздумья вбрасывают в мой мозг изображение женщины в латексе. Выстрел в ногу, пытка воском, странные вопросы… да, женщина в латексе подходит. Сам Ин, еще будучи в теле Клэр, заявлял, что использует разные тела для разных задач. Также возникает перед глазами сцена с погоней, которая стоила жизни Клэр, и этого оказывается достаточно, чтобы не сомневаться в причастности тела женщины в латексе к похищению денег.

Я думаю о ней и…

…никуда не перемещаюсь. В ее теле Ин? Или она так же, как и Ривьера, мертва? Как мне точно узнать?

Словно по мановению волшебной палочки в моей голове появляется "Розовый единорог". Я думаю об этом стрип-клубе и оказываюсь в раздевалке – той самой, где я застал женщину в латексе в буквальном смысле слова без признаков мозга в голове. В этот раз я не вижу не только ее сознание, но и тело тоже. Я проплываю сквозь двери, оказываюсь в зале, в котором застыл неоновый свет, и моим глазам открывается кровавое месиво.

Именно так. По меньшей мере пять или шесть мужчин лежат вдоль подиумов в лужах собственной крови. Эти лужи медленно стекаются к одной большой луже, в центре которой лежит Ривьера. Прострелянная глазница, пустой взгляд уцелевшего глаза, отрубленная рука в десяти дюймах от изрешеченного пулями тела. Я и подумать не мог, что мафия между классическим удушением в тихом переулке и мясорубкой выберет второе. На тело Ривьеры я не могу долго смотреть – не потому что мне жутко видеть столько крови, нет, все страхи живых для покойников в прошлом. Я не смотрю на Ривьеру, потому что не могу отвести глаз от убитой стриптизерши. В одних G-стрингах синего цвета да черных лабутенах, с раскинутыми руками она… нанизанная на шест, медленно сползает вниз. Шест торчит в районе пупка, кровь стекается по бокам, образуя над стрингами кровавый пояс. Медленный спуск женщины выглядит изящно, если считать происходящее чьим-то безумным произведением искусства.

Я прихожу к выводу, что Торментус очень любил своего сына. Поэтому думаю, что никто не удивится, если отец от невосполнимой утраты – и вдобавок, мало для кого восполнимой утраты в размере десяти миллионов долларов – внезапно наложит на себя руки. Замечательно, думаю я, и глаза мои, следящие за каплями крови, натыкаются на что-то черное возле шеста. Я не подплываю ближе – по блеску, пробивающемуся сквозь кровь, я понимаю, что это латекс.

– Хочешь есть?

– Нет.

– Может, съешь что-нибудь?

– Мертвые, вроде нас с тобой, не нуждаются в еде.

Два тела и десять миллионов

Я попадаю в какое-то болото из уныния, злости и страха, которое ни в коем случае не должно появляться наружу. Сознание Эла Торментуса не столь гнилое, как у Генри Ашеса, хотя мне кажется, что если бы не Ашес, а Торментус был таким же тестем, каким был для меня родитель Клэр, то сейчас, попав в его сознание, я чувствовал бы себя в большей помойке, чем та, что являет собой сознание Генри Ашеса. Я забываю, что я мертв, когда вижу души худшие, чем смерть.

Сквозь пучину тошнотворной грусти я пробираюсь к сведениям о когда-то приобретенном Торментусом суперкаре. McLaren 650S, красавец, купленный в Швейцарии еще в четырнадцатом году, синий хром, двойное сцепление, первая оргия с рабынями. Кстати, по прибытии в Индию большая часть этих рабынь отравилась неизвестными специями, причем отравилась насмерть, что заставило тогда еще живого Анируддху Чандера отправить в Калифорнию своих головорезов, которые – я даже усмехаюсь, как усмехнулся бы Торментус – из Калифорнии не вернулись. Эх, золотые были времена. Деньги, оргии, деньги, сигары, деньги, гонки с поддающимися соперниками, деньги, покраска своих дредов в синий цвет, деньги, беременные моими детьми рабыни, деньги, первая дорожка "черного" кокаина, деньги, смерть моей жены и ее любовника и деньги-деньги-деньги. Эх, то, что еще три года казалось счастьем, сейчас не стоит ничего. Когда у тебя чего-то много, тебе это не нужно.

Я настолько проникаюсь прошлым Торментуса, что мне вовсе не хочется его убивать. Лишь воспоминание о бедной Таи и насилующем ее Ашесе убеждает меня в том, что без Торментуса ничего бы этого не было. Я кидаю все его сигары в камин, плюю в картины с гоночными машинами на стене, надеваю очки – зрение у Торментуса ужасное – и иду к гаражу, где стоит лучшая, по мнению Торментуса, машина в мире.

Сажусь в McLaren, включаю GPS. Ввожу на сенсоре координаты, включаю музыку, выключаю ее – даже в теле Торментуса я не в состоянии терпеть его музыкальные предпочтения. Уверенно завожу мотор, выезжаю на дорогу.

Самое интересное, что может быть в управлении чужими телами – это использование чужих навыков для собственных нужд. Например, если бы я, находясь в теле Олега Ривника, проник бы в McLaren, я бы не сразу разобрался с управлением. Но в теле Торментуса остается память, поэтому забавно наблюдать, как подчиняющиеся тебе руки с легкостью делают то, чего ты сам никогда не делал. Поэтому когда я задумываюсь о чем-то своем, я чувствую себя пассажиром, хотя фактически именно я управляю автомобилем. Такое странное ощущение возникало у меня еще в теле Клэр, теперь оно возникает сейчас, и я очень этому рад.

Я думаю о Сэнди, об Ине, пока подчиняющееся тело несется навстречу собственному уничтожению. О Сэнди я думаю чаще, конечно, а вот Ин занимает весь участок моего, если так можно выразиться, мозга, который отвечает за нежелательные мысли. Глазами Торментуса периодически сверяюсь с навигатором. Машины размываются по бокам, я веду уверенно, чувствую в рефлексах Торментуса огромный профессионализм. Он мог бы стать вторым Шумахером, но стал очередным ублюдком. Точка становится все ближе и ближе. Вот она – уже вижу ее чужими глазами. Обрыв прямо над панорамой Сан-Франциско.

Я опускаю руль. Встречные машины съезжают на обочину, водители смотрят на меня, как на самоубийцу, и, хм, правильно делают. На спидометре – 321 км/ч.

McLaren слетает с обрыва. Во моем теле горит эйфория, как при прыжке с парашютом, хотя с парашютом ни я, ни Торментус никогда не прыгали. Небоскребы как на ладони, где-то далеко, и в долю секунды они оказываются далеко внизу, затем они пропадают и ничего, кроме каменного утеса за окном, я не вижу. Камни становятся ближе. Совсем близко. Пора.

Я покидаю тело Торментуса и оказываюсь в огне взрывающейся машины.

Огонь, который никогда не причинит мне боль.

Языки пламени лижут мое полупрозрачное тело. Меня никто не может видеть, и сейчас меня это огорчает. Я купаюсь в пламени, танцую в пламени, верю, что Торментус – лишь первый из бесчисленного множества жертв. В мире столько много плохих людей, более того, каждую минуту рождается потенциальный убийца, поэтому мне не хватит вечности, чтобы избавить человечество от грязи.

Но перед этой ответственной миссией мне нужно выяснить, у кого же все-таки находятся десять миллионов. Да, моя Сэнди живет творчеством, вернее, вновь заживет, когда избавится от своего горя, и избавится от него очень скоро, нужные мысли для этого я оставил у нее в голове, и моя Сэнди не просто будет жить творчеством, а будет жить творчеством в роскошном доме с огромной студией, где будут выставлены в ряд с десяток мольбертов, на каждом будет картина, одна лучше другой, и каждая будет символизировать презрение к всем видам горести этого мира. Да, я буду спасать мир, но для начала я позабочусь о Сэнди – ее благополучие важнее благополучия целой вселенной. Я ее ангел-хранитель, я обязан ее оберегать… И Таю оберегать я тоже обязан, спасение ее от рабства вселило в меня ответственность и за нее – я не хотел этой ответственности, но, честно, она не причиняет мне боль, пусть будет.

Я думаю о Сэнди и переношусь в свой дом на Пасифик Хайтс. Как я рад, что моя девочка вновь под покровом наших уютных воспоминаний! Сейчас два часа дня, и Сэнди, как любая уважающая себя творческая сова, крепко спит. Я в ее голове вижу сон без снов. Мысленно целую ее изнутри. Моя Сэнди делает легкое движение головой, и я счастлив, не имея, правда, существенных оснований привязать это полное благодарности уюту движение к своему присутствию в ее теле.

Из ее головы я переношусь в голову Таи. И… получаю ответ на мучающий меня вопрос. Деньги из моей могилы забрала она. Тая думает, что увидела сон, показывающий кучу денег в моей могиле, поверила ему, вырыла могилу и очень удивилась, что сон, которому она поверила, и в самом деле заслуживал доверия. Она чувствует стыд, считает свои действия оскорблением моей памяти и всерьез подумывает отдать все деньги моей Сэнди. Разумеется, я не ругаю Таю, даже не ругаю по-настоящему ответственного за похищение денег Ина, а по поводу могилы – плевать… да, вы можете плевать в мою могилу, в ней лишь мои останки, меня самого там нет.

Я вселяю в голову Таи мысль, что моей Сэнди нужно отдать пять миллионов вместо десяти. Другой половиной Тая может воспользоваться так, как ей заблагорассудится. Это очень правильный вариант – Ин оценит заботу о своей сестре и не будет творит влияющий на жизнь моей Сэнди бред, а самой Сэнди хватит и пяти миллионов для реализации своих безумных и оттого прекрасных творческих идей.

Сэнди довольна, Таи довольна, я доволен, Ин доволен. Все хорошо, что хорошо кончается. И все обязательно кончится хорошо – осталось избавить этот душный мир от Генри Ашеса и других, недостойных жить выродков. А после этого можно следовать примеру Кина и изучать что-нибудь нечеловеческое.

Итак, я думаю о деньгах в голове Таи, думаю достаточно долго, хочу убедиться, что Тая не будет испытывать неудобство из-за того, что оставит пять миллионов себе. Затем вкладываю в ее память сценарий предстоящей с Сэнди встречи, после чего с чувством выполненного долга покидаю ее тело.

Затем возвращаюсь в свой домик. Прохожу сквозь Гейси (пушистый засранец начинает отъедать себе брюшко, и это не может не радовать) и ложусь рядом с Сэнди. Обнимаю ее, закрываю, если так можно выразиться, глаза и воображаю, что чувствую тепло ее мерно вздымающейся груди.

Я не могу уснуть. Живым порой достаточно лечь в кровать, повертеться и где-то через час провалиться в сон. С мертвецами это не работает. Поэтому я успеваю за это время выпрыгнуть из окна в теле вора и прыгнуть под машину в теле чиновника. Да, у меня нет доказательств, что чиновник является взяточником, его воспоминания я не изучал и в случайно увиденных новостях об этом не сказали ни слова, но новости про политику всегда лживы, это раз, а между словами "чиновник" и "взяточник" всегда стоит знак равенства, это два. Пока моя Сэнди спит, я избавляю планету от мразей. Для Сэнди я уже ангел-хранитель, да, но для планеты я стану первым богом, которому не наплевать на жизни ему молящихся. Люди поймут, что есть некоторая сила, карающая зло, но им и в голову не придет, что у силы этой человеческое имя.

Пока моя девочка спит, я убиваю двух президентов двух враждующих стран. Я вселяюсь в тела их жен и ножами перерезаю глотки так называемым вершителям судеб целых народов. Я делаю эти убийства похожими, чтобы пресса обкончалась в истошных репортажах о мистическом убийце, который не занимает ничью сторону, а просто использует чужие руки для своих грязных дел. И чтобы журналюги пришли к такой теории, я убиваю двух правителей двух, опять же, враждующих стран, убиваю руками их некрасивых жен, стараюсь, чтобы порезы на старых шеях выглядели до невозможности одинаково.

Переношусь в тело Сэнди – моя девочка все еще спит. Затем пытаюсь вселиться в тело Таи, но ничего не получается. Я надеюсь, что Тая жива, да и я почти уверен, что Тая жива, но в таком случае в ее теле хозяйничает Ин, а его действия, либо хорошие по отношению к Сэнди, либо плохие, я никогда не смогу предугадать.

Смутное волнение заставляет мою сущность вибрировать – такого не было уже давно. Я переношусь в домик на Пасифик Хайтс, смотрю на Сэнди – моя девочка сладко потягивается, но я слишком взволнован, чтобы этому умиляться.

Сэнди встает с кровати, сыплет в кошачью миску корм, затем идет в ванную комнату. Я чувствую себя почти человеком, когда понимаю, что не могу подглядывать за ней. Тем более смысла в этом никакого нет – я был гораздо ближе к Сэнди, чем она может себе представить.

Моя девочка выходит из ванной, за ней следует легкий шлейф из пара. Обернутая полотенцем, она включает кофейник и выходит на улицу. Покурить, наверное. Я проплываю сквозь дверь и понимаю, что не ошибся – розовый гробик Clyde's Heaven. Она достает из гробика зажигалку – Сэнди всегда хранила зажигалку в пачке, когда в пачке было мало сигарет – закуривает и мечтательным взором смотрит на ставший уже вечерним Пасифик Хайтс – с его змеевидный дорогой, идущей вниз по крутым склонам.

Под ее босыми ногами красный коврик. Я вновь вспоминаю о мозгах и гадаю, чья же несчастная голова была использована для моего запугивания. Я верю, что Ин не настолько жесток, я надеюсь, что мозги как минимум принадлежали какому-нибудь серийному убийце.

Вопрос, словно стрела, пронзает мою сущность. Ин – это Ирвин Нортон Фингертипс, младший брат Таи. Он умер после того, как мы познакомились с Таей (умер, конечно, не от нашего знакомства, Ирвин болел лейкемией). Но – и это "но" пугает меня сильнее всего остального – с Таей мы познакомились уже после мозгов на ковре, даже после пыток женщины в латексе. Стало быть, мозги на ковер никак не мог подбросить некто, управляемый Ирвином, потому что Ирвин в то время был еще жив.

Как следует поразмыслить над этим парадоксом не получается из-за прихода Таи. Я замечаю ее раньше, чем Сэнди, и решаю на всякий случай пробраться в голову своей художницы. Мое сознание заполняется восстановлением сожженной по прихоти Ина картины "Последнее человечество", и особое внимание уделяется отваливающимся от роз шипам, которых не было в оригинале. Я с трудом задвигаю мысль о картине на задний план, задвигаю как раз перед приходом Таи.

– Сэнди, дорогая, привет!

И не скажешь, что девочка всего пару дней назад батрачила в камбузе и терпела издевательства моряков. Тая выглядит хорошо, словно бы не было тех ужасных дней, проведенных в доме Генри Ашеса и после. Лишь взгляд у Таи немного другой, более взрослый, и в этом, думаю я, виноват только Ашес.

– Привет, Тая! – Я играю удивление и, как мне кажется, играю хорошо. – Давно тебя не видела. Как твоя работа?

Тая смущается, и я думаю, что настоящая Тая смущалась бы гораздо сильнее – уж очень она скромная.

– Не хочу говорить о работе, милая, давай как-нибудь в другой раз…

– Как скажешь. Хочешь кофе? Я как раз включила кофейник, и кроме того, кроме кофе ничего съедобного в моем доме нет.

Тая улыбается.

– Уверена, совсем скоро твой дом будет трещать от еды.

Я вытягиваю губки – хоть моя Сэнди и не так показывает свою заинтересованность, не думаю, что Ин это заметит. На месте Ина я бы сразу догадался, что телом Сэнди управляет не Сэнди, но Ин – это не я.

– Заинтриговала, чертовка. – Я кладу окурок в пустую консервную банку, и мы с Таей проходим в дом.

Я наливаю себе и ей кофе. Приглашаю Таю на диван в гостиной. Тая садится на краешек дивана и с детским любопытством осматривается по сторонам.

– Уютный домик. Жаль, что я раньше здесь не бывала.

Из памяти Сэнди я понимаю, что она забыла сказать Тае об адресе домика, хоть и очень этого хотела.

– Я тебе называла адрес, да? А то я уже не помню…

– Конечно же говорила. Ты же моя лучшая подруга.

Тая звучит уверенно. Память Сэнди подсказывает мне, что у Таи действительно статус лучшей подруги, потому что своих других подруг, то есть девушек из художественной тусовки, то есть конкуренток, Сэнди, мягко говоря, недолюбливает. Но вот прокол Таи, вернее Ина, с адресом…

Вероятно, мое сомнение появляется на лице Сэнди, потому что Тая спрашивает:

– Что такое?

– А? – Я словно бы просыпаюсь.

Затем улыбаюсь.

– Извини, Тая, задумалась о своей новой картине.

Отхлебываю кофе, бросаю взгляд на Таю и вижу, что Тая чересчур внимательно на меня смотрит.

Такие взгляды я не люблю. И моя Сэнди тоже их не любит. Поэтому я задаю предположительно неприятный для Таи вопрос:

– А ты расскажешь мне о своей работе? Тебе не понравилось, или…

Тая почему-то удовлетворенно кивает и говорит:

– Обязательно расскажу. Но в другой раз. Сейчас не время.

Затем добавляет:

– Давай поменяемся телами.

Хорошо, что в этот момент я не отхлебывал кофе – уверен, что от неожиданности я бы поперхнулся. Я понимаю, что неожиданности в мире, где есть Ин, должны стать рутиной, но к сожалению, они ею не становятся. Я спрашиваю:

– Зачем?

– Тебе нужно кое-что узнать.

Спорить я не собираюсь – все еще свежи воспоминания о невидимых ножах. Я киваю головой Сэнди, выхожу из ее тела в середину гостиной. Жду.

– Быстрее, – говорит Сэнди.

Я оборачиваюсь и вижу, что Сэнди смотрит на меня невидящим взглядом.

– Быстрее, – повторяет Ин в ее теле.

Я киваю и попадаю в голову Таи. С ужасом обнаруживаю, что сведений о десяти миллионах в голове Таи нет.

– Не волнуйся, – говорит Сэнди, видимо, следя за выражением лица Таи. – Чтобы с тобой не произошло, это уже в прошлом. В будущем все будет хорошо. И это не пустые слова. Это правда.

– Правда? – переспрашиваю я, чувствуя себя глупо.

Сэнди мне подмигивает.

– Давай поднимемся наверх.

– Хорошо.

Я покорно следую за Сэнди в собственную спальню. Сэнди заправляет всегда небрежно оставляемое одеяло, затем сбрасывает с себя полотенце и, полностью голая, поворачивается вокруг своей оси. Смотрит на меня и улыбается. Я скованно киваю. Наша спальня наполняется запахом геля для душа и теплом распаренного тела. Я хочу Сэнди – и мне без разницы, что я в женском теле.

– Ты такая же, как и я, – говорит мне Сэнди. – Если бы я поняла это раньше… всего бы этого не было. Все было бы по-другому. Но ничего, кому-то из нас удастся все исправить.

У меня, наверное, уже выработался иммунитет к туманным фразам Ина, поэтому я даже не пытаюсь задать вопросы, на которые не получу ответов.

– Я в это верю, – говорит Сэнди. – Кто-нибудь из нас разорвет этот порочный круг.

Сэнди опускается на колени. Я сглатываю ком в горле, чувствую, как твердеют соски Таи. Сэнди просовывает руки под кровать и достает… первый мешок, второй, третий, затем чемодан, затем четвертый мешок.

– КАК? – срывается с губ Таи мой крик.

К сожалению, иммунитета от неожиданностей не существует.

– Неважно. Ничего не изменилось. Пять миллионов тебе, пять – мне.

Сэнди разрывает мешок над кроватью, и белоснежное одеяло полностью исчезает под грязными деньгами.

– Я хочу подарить тебе новое ощущение, – говорит Сэнди. – Заняться любовью со своей единственной… в теле другой женщины. Разве это не возбуждает?

Конечно, возбуждает, но я спрашиваю:

– В голове моей Сэнди не было ничего связанного с деньгами, как тогда…

Сэнди меня игнорирует.

– Это будет лучше, чем в прошлый раз. Тогда твой сон казался тебе реальностью, представь, что ты будешь чувствовать сейчас, когда ты и так в реальности.

– Ответь мне на вопросы, Сэнди.

Лицо Таи краснеет, я не могу бороться с желанием.

– Что ты любишь сильнее – деньги или Сэнди?

Конечно Сэнди. И отвечать вслух нет смысла.

Я подхожу к Сэнди, целую ее в губы, валю на кровать. Купюры мнутся под нашими телами, пока я чужими губами целую каждый сантиметр ее тела.

Смерть мертвеца

Генри Ашес сидит в туалете и читает газету. Все газеты давно перекочевали в смартфоны, но Генри Ашес не понимает, что можно найти в маленьком экранчике, которым к тому же нельзя подтереться.

– Это последний штрих, – говорит мне Сэнди. – Он уже давно пережил свой срок.

Со стороны может показаться, что дочь заказывает убийство собственного отца, но все мы знаем, что это не так.

– Ты могла бы убить его сразу, – говорю я голосом Таи.

Вновь переношусь к Генри Ашесу. Он сморкается в туалетную бумагу. Да, он в состоянии позволить себе подтереться всей бумагой мира, однако он до сих пор не может читать новости со смартфона.

– Не получается, – говорит мне Сэнди, как только я возвращаюсь. – Ни разу не получалось. Всегда одно и то же.

Сэнди разрешает Тае курить прямо в постели. Я курю ее сигареты – розовый гробик мне не нравится, хотя возможно причина кроется не в моих прижизненных привычках, а в не загаженных дымом розовых легких Таи…

– Надо все сделать с умом, – говорю я.

Генри Ашес узнает о смерти Торментуса и огорчается – не от факта смерти, разумеется, а от того, что гибель подельника, наряду с провалившейся перевозкой рабов, ставит жирную точку на его многолетней карьере работорговца.

– Ты все сделаешь с умом, – говорит Сэнди и целует меня в шею. Чужая нежная кожа принимает ее губы с гораздо большей чувственностью, чем когда-либо принимала моя. Быть любимой женщиной очень приятно, думаю я, в полной мере осознавая все те несложные нюансы мышления, которые мужчины обычно называют тараканами в женской голове.

– Я тебя полюбила с первого взгляда, – продолжает Сэнди. – Твоя тяжелая жизнь и столь мягкая натура… Мне хочется, чтобы моя любовь стала чем-то вроде искупления за те незаслуженные грехи, которые на тебя взвалили.

Я целую Сэнди и говорю:

– Он умрет сегодня.

Сэнди гладит меня по животу и говорит:

– Тот, кто нам мешал, уже давно мертв.

Я смотрю на Сэнди с непониманием, а она добавляет:

– И умрет сегодня вновь…

Коварство Сэнди меня возбуждает, но мне кажется, что я не до конца понимаю его причины.

Генри Ашес смывает за собой, кряхтит и придумывает причины, из-за которых он не сможет прийти на похороны Торментуса.

– Я убью его с особой жестокостью, – шепчу я прямо в мягкие губы Сэнди. – Я… я…

– Пусть ему отрубит ноги, – шепчет Сэнди в ответ.

Я целую ее веки, чувствую частое моргание ее ресниц. Затем целую ее руки и говорю:

– Твои руки должны омыться его кровью. Дерево Ашеса заражено, есть лишь одна здоровая ветвь, и эта ветвь должна стать для прогнивших ветвей причиной, по которой они отваляться от дерева раз и навсегда.

Сэнди довольно улыбается – подобные метафоры приносят ей удовольствие не меньшее, чем оргазмы.

– Я согласна с тобой, – говорит моя девочка.

Смотрит на меня с любовью и добавляет:

– Ты знаешь, что делать.

Я оказываюсь внутри Сэнди. Сэнди оказывается внутри меня.

Утро следующего дня. Генри Ашес кряхтит что-то про фотографии. Мол, нужно тридцать три фотографии, по возрасту, в котором Клэр навсегда останется, неужели она, пусть глупая, но хорошо его знающая служанка, не может этого понять? Венди извиняется, говорит, что понимает, говорит, что среди всех фотографий Клэр отберет… эээ… двадцать три самые лучшие. Генри Ашес что-то кряхтит, Венди согласно кивает и поднимается на второй этаж, а Ашес поворачивается к стодвадцатиоднодюймовой плазме – над плазмой висят фотографии, десять однотипных фотографий Клэр Ашес, и на каждой – траурная лента в нижнем правом углу.

– Слишком много смертей в последнее время, не правда ли?

Генри Ашес оборачивается. Я выхожу из-за угла, где некоторое время имел удовольствие подглядывать за трауром гниды, становлюсь спиной к плазме и во весь рот улыбаюсь.

Генри Ашес что-то кряхтит, он не понимает, как его младшая дочь оказалась в его доме.

– Приехала на такси, – отвечаю я, и это чистая правда. Я поворачиваюсь к Ашесу спиной, смотрю на фото Клэр. Одну из фотографий, в крайнем левом углу, сделал я, когда мы с Клэр гуляли ветреным вечером по теплым пескам Венус-Бич – тогда я был глуп, думал, что люблю Клэр, и не знал о существовании самых прекрасных глаз на свете…

…взгляд которых сейчас пронзает родного отца, пронзает, как меч, и пронзает с откровенной ненавистью.

Генри Ашес кряхтит, хочет знать, что Сэнди нужно.

– Хочу знать, зачем ты превратил Клэр в подобие себя.

Генри Ашес кряхтит, он якобы не понимает, о чем идет речь.

– Спрошу напрямик, зачем ты превратил ее в дерьмо?

Генри Ашес недовольно кряхтит, мол, его дочь не имеет права так с ним разговаривать.

Я смеюсь заливистым смехом Сэнди.

– А ты имел право похищать меня? Пытаться продать меня в рабство? Не пытаться, а действительно продать в рабство Таю и других несчастных девушек?

Генри Ашес кряхтит, дает понять, что его дочь несет бред.

– Старый мешок с дерьмом! – повышаю я голос, но не ору. – Ты врал мне всю свою жизнь!

Генри Ашес кряхтит, дает понять, что сейчас вызовет охрану.

– Охраны нет, идиот. Убедись в этом сам.

Генри Ашес смотрит на свою дочь с потрясением и ковыляет в свой кабинет, к кнопке вызова охраны. Выйти на улицу и убедиться в моих словах он не в состоянии.

Возвращается Венди с фотографиями. Она испуганно на меня смотрит, я ей говорю:

– Не волнуйся. Бросай эти сраные фотографии и беги отсюда как можно дальше.

И чтобы дважды не повторять, я достаю пистолет и красноречиво направляю его в сторону кабинета Ашеса.

Венди кивает, аккуратно кладет фотографии на стол и семенит к двери. Как только она исчезает, появляется Генри Ашес с презрительной ухмылкой на лице. Он с безразличием смотрит на входную дверь, за которой только что скрылась Венди, и говорит:

– Ты всегда была чокнутой. Лучше бы ты умерла вместо Клэр.

Я пропускаю гной Ашеса мимо ушей. Снимаю пистолет с предохранителя.

– Ну и где твоя охрана? Не волнуешься, что она исчезла?

Лоб Ашеса покрывается испариной. Конечно, волнуется, хоть вслух об этом и не скажет.

– Тебе обо всем рассказала Тая? – спрашивает родитель Клэр и вновь спрашивает ясным голосом.

И этот факт заставляет меня отвечать вопросом на вопрос:

– Почему ты заговорил нормальным голосом? Прячешь в своем кабинете волшебные пилюли?

Спрашиваю, а про себя думаю – неужели Ин подставил меня и забрался в тело Генри Ашеса по ведомым только ему одному причинам? Согласно нашей с Ином договоренности, никаких вмешательств с его стороны в данный момент быть не должно…

– Нет, дорогая, я прячу в кабинете кое-что другое, – говорит Генри Ашес ясным, опять же, голосом и достает невесть откуда пистолет. Я не успеваю ни о чем подумать, пистолет оказывается направленным на меня. С серых губ вместе со слюнями вылетают слова:

– Прощай, нелюбимая дочь…

И затем раздается выстрел.

Пуля проходит сквозь грудь Сэнди и вылетает наружу. Пролетает как воздух и врезается в каминную решетку. Одна из фотографий Клэр падает на пол, под ноги Сэнди.

Генри Ашес смотрит на пистолет с удивлением. С не меньшим удивлением я смотрю на невредимое тело моей девочки. Пуля не причиняет мне никакой боли.

– Какого… – охает Ашес и стреляет еще раз.

Пуля проходит сквозь живот Сэнди и вылетает наружу. Результат тот же. Ни боли, ни крови, страх и шок на обрюзглом лице.

Генри Ашес выпускает в Сэнди всю обойму, выпускает с криком, причем криком молодым – да, именно молодым, уж очень он не соответствует восьмидесятилетнему пердуну. Он бросает пистолет на пол и смотрит на свою дочь, как на дьявола.

– Как это, к-к-как…

Я касаюсь рыжей половины волос Сэнди и говорю:

– Я наполовину ведьма.

И добавляю:

– А ты, Ашес? В самом ли деле ты мой Папочка?

Ашес смотрит на меня долго, с раздумьями. Его лицо напоминает блин, сползающий со стола. И в следующее мгновение блин… оказывается на полу, а на его месте оказывается… лицо Ривьеры.

– Ты же все равно меня убьешь, – говорит Ривьера. – Надо же перед смертью как-нибудь тебя шокировать.

И правда, шокировал. У меня от удивления открыт рот – и будем честны, если бы всегда спокойная Сэнди сейчас управляла бы своим сознанием, ее рот был бы открыт так же, как и сейчас.

Потому что… ну это… это же…

– Как такое возможно? – истерически спрашиваю я.

– Я своих не выдаю, – говорит Ривьера.

Я стреляю ему в ногу. Ривьера падает на пол, подворачивает ногу и орет благим матом. Я подбегаю к нему и вонзаю каблук Сэнди прямо в рану.

Ривьера визжит. От боли он рвет на части лицо Генри Ашеса, в которое цеплялись его пальцы. Толстые, как у Ашеса… Он никак не мог быть Ривьерой.

– Как ты объяснишь свои старые пальцы? – Другим каблуком я давлю пальцы Ривьеры, давлю их до крови.

– Отпусти, стерва! Отпусти, или убей меня сразу! Прошу, не делай мне больно-а-а…

– Ты убил моего мужа! – кричу я, убитый муж, голосом Сэнди. – Смерть покажется тебе ра…

– Не убивал я твоего мужа!

– А кто его убил?

– Какой-то наркоман с имплантированными генами.

– С имплантиро… что все это означает?

– Вынь каблук из моей раны, объясню.

Я делаю то, о чем просит Ривьера. Он облегченно вздыхает. Но другой каблук Сэнди на всякий случай остается висеть над его пальцами.

– Объясни лучше, как пули проходят сквозь твое тело…

– Неважно. У меня пистолет – от меня вопросы. Ты под прицелом – от тебя ответы.

Ривьера вновь вздыхает, смотрит на следы от пуль и говорит:

– Пообещай, что отпустишь меня. Или… или… или сразу же убьешь.

– У меня пистолет – от меня вопросы. Ты под…

Ривьера часто кивает, понимает, что спорить со мной бесполезно.

– Объясни, почему ты в теле Генри Ашеса и кто был на месте Ривьеры все это время.

Ривьера вздыхает в третий раз и начинает рассказывать:

– Я был на месте Генри Ашеса шесть с половиной лет. Сам Генри Ашес умер столько же лет назад.