Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944

Все представление с его встречами и расставаниями, ссорами и примирениями, вознагражденной в конце концов добродетелью и счастливым концом продолжалось ровно два часа. Оно окончилось в три часа утра, когда все зрители привыкли сладко спать в своей постели. Впрочем, артисты все равно будут спать весь день, священники и офицеры могут отложить выполнение своих обязанностей по отношению к Богу и королю, а англичане так хорошо выспались во время спектакля, что теперь были бодры и веселы. Дома я давно бы уже крепко спал, но здесь приходилось держаться, и я был очень рад, когда карлики вновь появились, неся на подносах крошечные чашечки с кофе, фиалковые конфеты и ликеры самых ярких цветов. Эти ликеры оказались такими ужасными на вкус, что англичане, привыкшие к джину и виски, не могли не скривиться.

Герцогиня, свежая как маргаритка, болтала со всеми по очереди. Она отдала в мое полное распоряжение архивы своей семьи и великодушно пригласила посетить ее будущие ночные представления. Я и вправду много раз приходил на вечера к донне Розальбе. У нее всегда был приготовлен сюрприз для гостей. Однажды нам показали старинные неаполитанские танцы, которые исполняла, вероятно, последняя труппа танцоров со склонов Везувия, а угрюмый пастух донны Розальбы с кошачьей грацией пантеры танцевал вместе с ними тарантеллу. Одна престарелая княгиня – а на этот раз на вечер были приглашены и женщины – шепотом просветила меня, какую роль на самом деле играет в жизни этот юноша. Она упомянула даму по имени донна Джулия, и до меня постепенно дошло, что она имеет в виду любимую дочь императора Августа. Пребывая в полной уверенности, что я хорошо знаю любовные похождения этой дамы, она украсила свой рассказ пикантными подробностями о пристрастии «второй донны Джулии» – нашей хозяйки – к тавернам моряков и другим заведениям, которые любят посещать неаполитанские пролетарии, но отнюдь не дамы высшего света. Во время одного из таких походов один ревнивый донжуан из народа порезал ей бритвой горло, желая, в соответствии с укоренившейся традицией, обезобразить ее навсегда. Докторам удалось спасти ей жизнь, но она уже больше никогда не сможет носить декольте. Но эта история тем не менее, прошептала старая дама, не заставила герцогиню прекратить свои ночные вылазки. Только теперь ее всегда сопровождает крепкий малый, принадлежащий к тому типу мужчин, который ей больше всего нравится.

Слушая рассказ княгини, я начал понимать, откуда у донны Розальбы такой рот. Историк во мне был восхищен этим примером возрождения имперского духа семьи Джулии. Наши отношения стали более тесными, хотя она и не догадывалась, что мне все известно, и качество подаваемого на ее вечерах спиртного, под моим руководством, значительно улучшилось.

Донна Розальба могла жить и умереть только в Неаполе. Она погибла, как и предсказывали ей звезды, под обломками бедной портовой таверны, которая была разрушена во время налета авиации союзников в годы Второй мировой войны. Вполне возможно, что роковую бомбу сбросил со своего самолета один из тех английских херувимчиков, которые пользовались ее гостеприимством, но все это произойдет в далеком будущем. А мое пребывание в Неаполе подходило к концу. Оно завершилось в конце весны 1934 года, и конец его был отмечен еще одной типичной для Неаполя встречей, значение которой я в то время еще не осознал.

Я устроил себе прощальный ужин в хорошо известной траттории синьора д’Анджело, знаменитого в прошлом исполнителя народных песен, который заслужил одобрение самого Карузо. Его ресторан стоял на Вомеро, высоко над городом, и из его окон открывался прекрасный вид на голубое море и сверкающий берег острова Капри вдали. Это было прекрасное зрелище, очень подходящее для прощания, но моему тихому наслаждению этим видом не суждено было продолжаться долго. За соседний столик уселась компания мужчин средних лет, поднявшая ужасный гвалт. Все пятеро были примерно одного и того же телосложения, иными словами, коротконогие и толстые – в них можно было безошибочно узнать неаполитанцев. За ними вошел шофер с огромными пакетами, которые были поспешно унесены услужливым синьором д’Анджело. Компания приветствовала всех присутствующих и получила в ответ уважительные поклоны.

Пожалев меня – ибо какой неаполитанец, привыкший всегда находиться в гуще людей, не пожалеет одинокого человека? – они пригласили меня за свой столик. Компания заказала огромные порции антипасты, за которыми последовали не менее впечатляющие блюда со спагетти и макаронами, лазаньей и каннелони. Потом, гордо поглаживая свои животы, они заявили, что все эти чудеса производятся на их фабриках – хозяин гостиницы подобострастно называл их королями спагетти. Они любили хорошо поесть, терпеть не могли англичан, но, к счастью для меня, обожали немцев. Мои слова о том, что я работал в Гранд-архиве, произвели на них огромное впечатление, а вот о Бенедетто Кроче они не слышали ничего. Я благоразумно воздержался от упоминания имени донны Розальбы, поскольку они наверняка кое-что знали о ее похождениях.

Наконец, поглотив несколько блюд рыбы, содержимое которых плавало в великолепных на вкус соусах, мы добрались до десерта, состоявшего из моцареллы с запахом свеженадоенного молока и эспрессо, и они стали расспрашивать меня о моей жизни в Риме, поинтересовавшись, не встречался ли я с его превосходительством доном Артуро. Когда я ответил, что нет, их изумлению не было предела. Они о чем-то пошептались, и синьор д’Анджело был снова отправлен на кухню. Он принес высокую бутылку, полную золотистой жидкости. Это был, как мне сказали, «Стрега» из Беневенто, любимый напиток дона Артуро.

Я так и не понял, кто такой этот таинственный дон Артуро, но я знал, что Беневенто – это тихий, провинциальный городок в Кампанье, знаменитый своей величественной триумфальной аркой, построенной императором Траяном, а также тем, что рыцарственный Манфред, незаконный сын Фридриха II Гогенштауфена, потерял здесь свою жизнь и корону во время ожесточенной битвы с анжуйцами. Мои друзья провозгласили тост за меня и отсутствующего дона Артуро. Когда мы прощались, они спросили, где я живу, и аккуратно записали мой адрес. Они пообещали прислать мне рекомендательное письмо для дона Артуро и настоятельно советовали воспользоваться им, добавив: «Non si sa mai!»^[4] Я покинул королей спагетти, одновременно благодарный и заинтригованный.

На следующий день в мой маленький отель была доставлена большая коробка, полная спагетти, макарон и прочего подобного добра, а с ней – запечатанный конверт, на котором был написан адрес: «Его превосходительству дону Артуро Боккини, сенатору королевства, начальнику полиции».

Владелец отеля, где я жил, и весь его персонал, относившиеся ко мне до этого с холодной вежливостью, за ночь совсем преобразились – до такой степени, что я спокойно мог бы уехать, не заплатив по счету. Я внимательно прочитал адрес и улыбнулся. До этого я ни разу не сталкивался с полицией, не говоря уже о руководителях этого учреждения. Перед тем как уехать, я расспросил дона Гаэтано об авторах письма. Он пришел в восторг, увидев его, и сообщил мне, что они поставляют свою продукцию во все казармы и министерства Италии, а также на все военные корабли и во все тюрьмы, – и тогда я понял, почему они были в таких близких отношениях с доном Артуро. Вспомнив их девиз: «Non si sa mai!», я решил по возвращении в Рим передать ему это письмо. В любом случае его превосходительство, скорее всего, откажется принять меня.

Но я ошибся. Его превосходительство много раз принимал меня у себя. И если бы я мог судить только по нему одному, то мое отношение к полиции осталось бы благожелательным. К сожалению, в других странах были иные полицейские службы и другие руководители полиции, к которым я не испытывал никакой симпатии.

Глава 3
Контакты

В Риме хозяином положения был по-прежнему Муссолини. Его имперские амбиции сосредоточивались в ту пору на Абиссинской империи, и до 1936 года Италия не проявляла никакого стремления сблизиться с Третьим рейхом. Наоборот, в салонах и на улицах Рима все чаще и чаще стал появляться элегантный австрийский аристократ принц Штаремберг, облаченный в необычную форму, придуманную и сшитую для него ведущим венским портным, и в берет, украшенный изысканным тетеревиным пером. Он бегал по министерствам, а его умная мать, величественная женщина в черной мантилье и кружевной вуали, посещала все службы в Ватикане, большие и малые. Независимость была по-прежнему козырной картой Австрии, и канцлер Дольфус был дуче гораздо ближе, чем немецкий канцлер Гитлер.

Приход Гитлера к власти 30 января 1933 года вызвал в немецкой колонии в Риме и среди немцев, живущих в Италии, гораздо больший переполох, чем среди итальянцев. Спокойная жизнь для немецких институтов в Риме и молодых немецких студентов закончилась.

Куртиус все реже и реже раскрывал двери своих салонов, хотя он остался верен своим еврейским друзьям, к которым сохранил теплую, не омраченную ничем привязанность. Поклонник Микеланджело Штайнман предпочел общению с нацистами швейцарское гостеприимство. Мнения молодежи разделились. Многие из студентов с самого начала не скрывали своей неприязни, а лучше сказать, горячей ненависти к Гитлеру и его режиму. Главным среди них был Теодор Моммзен, внук историка, работавший в Прусском историческом институте. Я долго обсуждал с ним вопрос, как мне лучше поступить. Уже в 1933 году Моммзен принял твердое решение при первой же возможности эмигрировать в Америку. И хотя американцы вполне могли спутать внука с его знаменитым дедом, имя Теодора Моммзена было достаточно известно, чтобы обеспечить ему хорошее место в одном из многочисленных американских университетов. У меня же такого имени не было. Я был уверен, что там еще помнят старого императора Франца-Иосифа, – хотя, вполне возможно, что его начали забывать, – но имена Лоссова, Книллинга, Шренк-Нотцинга и других великих людей времен моей молодости не произведут никакого впечатления. Моммзен мягко заметил, что многие молодые люди начинали свою карьеру по другую сторону Атлантики в качестве посудомойщиков или барменов и заканчивали профессорами, но меня такая перспектива не прельщала.

Устав от бесконечных дискуссий с посетителями немецких институтов в Риме, с которыми я так весело и беззаботно проводил время до моей поездки в Парму и Неаполь, я обратил свои взоры на учреждение, чья главная задача заключалась в том, чтобы указать мне и многим другим немцам, жившим в Италии, цель и направить нас на верный путь, а именно на немецкое посольство, располагавшееся на Квиринале. Некоторое время его занимал бывший Государственный секретарь в правительстве Штреземана, господин фон Шуберт, чьи виноградники, росшие по берегам Рейна, производили гораздо более приятное впечатление, чем их владелец. После его отставки в доме на Квиринале поселились господин и госпожа фон Хассель. Как и его предшественник, новый посол был профессиональным дипломатом. Он выглядел великолепно и знал это. Римские дамы с удовольствием останавливали взор на его аристократической внешности, а он с неменьшим удовольствием отвечал на эти взгляды. Он любил читать лекции, посвященные политике, которые охотно посещались публикой и делали жизнь римского общества более насыщенной. Он относился к Муссолини и фашистам с холодным скептицизмом, но свои чувства по отношению к Адольфу Гитлеру и национал-социализму держал при себе.

Отношение посла к фашизму разделяла его жена, дочь адмирала фон Тирпица, который вместе с князем Бюловом был одним из самых опасных и агрессивных советников кайзера Вильгельма II. Хотя фрау фон Хассель, вне всякого сомнения, была настоящей светской дамой, ей крупно не повезло – она заняла место фрау фон Шуберт, урожденной графини Харрах, которая была гранд-дамой до мозга костей. Фрау фон Хассель идеально подходила на роль жены прусского обер-президента, но Рим, к несчастью для нее, не был столицей Пруссии. Она даже не старалась скрыть свое отвращение и презрение к посетителям из Новой Германии, что конечно же никак не соответствовало представлению о том, какой должна быть настоящая жена дипломата.

Ее муж отличался гораздо большими дипломатическими способностями. Он умел с большим тактом поставить на место нацистов, обращавшихся в его посольство, забывая о том, – как выяснилось, это было весьма глупо с его стороны, – что в нацистской партии состояли не только пьяницы и мелкие буржуа. Но не это было главным. Самое важное, что он скоро начал приходить на приемы в форме оберфюрера NSKK (Национал-социалистического автомобильного корпуса). Он носил фуражку набекрень, и слова «Хайль Гитлер!» легко слетали с его губ, хотя тон, которым он их произносил, был слегка насмешлив. Когда однажды я спросил его, что должен теперь делать немец с академическим образованием, он с усталым видом пожал плечами и успокаивающе произнес: «Chacun a son gout».^[5]

Мне вряд ли пригодился бы совет этого оракула, если бы не представился случай увидеть вскоре после этого его практическое воплощение. Однажды мы с друзьями сидели на главной площади небольшого, но прославленного своими виноградниками городка Фраскати, в который раз обсуждая наше положение, как вдруг мимо нас проехала открытая машина посла. В ней сидел господин фон Хассель, одетый в форму оберфюрера NSKK, а рядом с ним, облаченный в черное, восседал молодой генерал СС. Один из моих друзей узнал его и возбужденно прошептал нам, что это Гейдрих. Тогда еще это имя было мало кому известно, но, по крайней мере, мы узнали, кому посол демонстрировал красоты Фраскати. Посол и генерал были поглощены оживленной беседой. Так что и вправду каждый мог делать «все, что захочет».

После этого случая я раздумал мыть посуду в Америке. Я решил последовать примеру главного немца в Италии и подал заявление о приеме в партию. Я сделал это без особой радости, но и без тайной надежды улучшить за счет этого свое положение. Я не собирался становиться партийным работником, поскольку мог бы прожить и без партийного билета, а мое сотрудничество с кардиналом и его семьей не являлось подходящей рекомендацией. Но перед тем как вступить в партию, я решил нанести еще один визит отцу Такки-Вентури, использовав в качестве предлога для этого исследование жизни Александра Фарнезе. Как человек, много сделавший для примирения фашизма и церкви, а также как один из инициаторов Латеранского договора 1929 года, он обладал всем необходимым опытом, чтобы посоветовать мне, как установить контакт с диктаторским режимом.

Историк ордена иезуитов принял меня, как и в первый раз, с вежливым интересом. Мой переход от кардинала XVI века к кардиналам ХХ осуществился без осложнений. Такки-Вентури долго просвещал меня по поводу того, сколько пользы принесло Италии соглашение между церковью и государством, а также между римским папой и Муссолини. До конца моего визита святой отец не дал мне возможности раскрыть рот. И Александр Фарнезе, и его любимец святой Игнатий Лайола, я думаю, выслушали бы монолог историка с большим одобрением. Это был шедевр тонких намеков. Несколько раз Такко-Вентури подчеркивал, каких замечательных результатов добился нынешний папа, Пий ХII, проводя политику сотрудничества с Муссолини и фашизмом; он рассказал мне и о том, что Ватикан очень рассчитывает на то, что конкордат, который недавно обсуждался с правительством Германии, даст аналогичные результаты. Такко-Вентури намекнул, что орден иезуитов никогда в течение всей его весьма непростой истории не подчинялся полностью и безоговорочно одному какому-нибудь режиму или форме правления, но всегда стремился сотрудничать в первую очередь с молодежью. Из этого намека можно было сделать кое-какие выводы. Я покинул духовника Муссолини весьма приободренным; аналогичную поддержку получил я и от сотрудников архивов Ватикана, библиотеки Ватикана и Компосанто-Тевтонико, с которыми я обсуждал мои намерения.

1 февраля 1934 года я вступил в партию и получил билет за номером 3402541. Не знаю, какой номер имел партбилет господина фон Хасселя, но я до сих пор не могу понять, какие мотивы заставили его вступить в нацистскую партию. Я глубоко уважаю его за благородное поведение во время суда в 1944 году и за то мужество, с каким он встретил свою смерть. С другой стороны, если он и вправду испытывал к Адольфу Гитлеру и его режиму такую сильную ненависть, почему он не сделал из этого нужных выводов в 1933 году и не помог многим немцам, жившим в Италии, выбрать правильный путь?

Передо мной лежит папка с двумя факсимильными копиями писем от посла. Первый, документ за номером 11, представляет собой письмо Хасселя Герману Герингу, датированное 23 декабря 1937 года. В нем он пишет:

«Мой дорогой и уважаемый герр Геринг, статьи, приобретенные профессором Вайкертом, отправлены Вам с сегодняшним курьером. Я рад, что в Германии решили их напечатать. Нет нужды говорить о том, что не надо упоминать, в какой стране они появились.

Я заплатил за них сто двадцать тысяч лир и был бы очень благодарен, если бы мне вернули эти деньги со следующим курьером, поскольку наличные суммы лир, которыми располагает посольство, весьма невелики.

С наилучшими пожеланиями, хайль Гитлер,

искренне Ваш,

Хассель».

Внизу пометка, сделанная рукой Геринга: «Большое спасибо и наилучшие пожелания с Новым годом».

Второе письмо, документ за номером 30, также адресовано Герингу и датировано 18 апреля 1938 года, то есть оно было написано после того, как Хассель был освобожден от занимаемой должности, и озаглавлено «Хаус-Тирпиц, Фельдоринг (Верхняя Бавария)».

«Дорогой и глубокоуважаемый господин Геринг, 11 марта, возвращаясь из Рима, я пересек Бреннер и проехал через всю Австрию, так что стал свидетелем великих событий, в которых, как мне известно лучше всех, Вы сыграли такую важную роль. Я также хорошо понимаю, какие чувства Вы испытывали в эти дни – я все время думал о Маутендорфе, и Вашей сестре, и бедном Ригеле, которым, к сожалению, не довелось увидеть всего этого. С политической точки зрения я был доволен позицией, занятой Муссолини, и верю, что моя работа в этой области оказалась полезной.

Совершенно естественно, что события дня затмили мое дело. Однако новые почтовые сообщения были исчерпывающими. 5 февраля Вы сообщили мне, что никто не имеет ничего против меня, что фюрер хочет поручить мне другой пост и что я, без сомнения, вскоре получу новые известия и буду принят фюрером. За последние два с половиной месяца я не получал ничего, кроме пустячных указаний находиться в постоянной готовности. Считаю такое отношение к себе несправедливым. Не знаю, что мне сейчас делать, – моя мебель хранится в Мюнхене. Предполагаю прибыть в Берлин вечером 21-го, доложить о своем приезде господину Ф. Риббентропу и попросить аудиенции у фюрера. Я буду Вам очень признателен, если Вы оторветесь на некоторое время от своих дел и попросите кого-нибудь позвонить в отель «Алдон» и сообщить мне когда.

Преданный фюреру, хайль Гитлер!

Искренне Ваш,

Ульрих Хассель».

Но из этих настойчивых просьб принять его ничего не вышло – Геринг просто подшивал его письма в папки. Я думаю, что, если бы прошение господина фон Хасселя о предоставлении ему новой должности в Третьем рейхе было удовлетворено, во внешней политике, возможно, произошли бы некоторые перемены к лучшему. Риббентроп вполне мог бы найти применение его дипломатическим талантам и знанию других стран. Для Хасселя, конечно, период с 1933 по 1937 год был очень трудным. Он презирал руководителей Третьего рейха, а к итальянским фашистам относился, в лучшем случае, с холодным уважением. Ему пришлось столкнуться, с одной стороны, с расколом немецкой колонии, вызванным приходом к власти Гитлера, который все более усиливался, и с открытой враждебностью со стороны Муссолини и его коллег по отношению к национал-социалистам – с другой.

Первая встреча двух диктаторов в Стра и Венеции в июне 1934 года потерпела полный провал и только усилила намерение дуче относиться к Гитлеру как к германскому губернатору в римской провинции. Последовавшее вскоре после этой встречи жестокое подавление путча Рема, а также убийство Дольфуса, любимца Рима, случившееся 25 июля, не улучшили отношений между двумя диктаторами. И хотя министерство пропаганды в Риме подвергало все газеты цензуре, итальянская пресса могла позволить себе называть немцев «нацией педерастов и убийц».

Отношения между двумя странами начали улучшаться только во время абиссинской войны 1935–1936 годов и сразу же после нее. Италия, оказавшаяся в результате этой войны в международной изоляции, получила моральную поддержку от одной только Германии. В начале мая 1936 года Бенито Муссолини был в зените своей славы. Я видел, как Рим чествовал его на Пьяцца Венеция в ту ночь, когда было объявлено о победе и о провозглашении Imperio. В отличие от организованных и обязательных демонстраций это был искренний душевный порыв масс. Все горожане по своему собственному желанию пришли посмотреть на дуче и послушать его речь. Если бы в эту минуту милосердные боги вознесли его с балкона палаццо на небо, сколько горя удалось бы избежать и ему самому, и всей Италии!

Это был его звездный час, хотя я слышал, как он сам говорил – всего за несколько дней до своей казни в 1945 году, – что самым счастливым днем в его жизни была Мюнхенская конференция 1938 года.

«Вся страна участвовала в этой войне… Вдохновленные словами, которыми наш любимый король напутствовал нас, отправляя на подвиг, руководимые дуче во всех боевых действиях, мы чувствовали, что горячая душа нашего народа всегда с нами.

Все наши дети, наша Балилла и Организация итальянских девушек, все правительство, вся партия, все органы управления, весь народ – все были с нами.

И весь этот конгломерат сил, называемый фашистской нацией, быстро помог нам завершить войну полным разгромом врага».

Такими словами заканчивается книга «Абиссинская война», написанная Пьетро Бадольо, маршалом Италии, герцогом Аддис-Абебским, которую я перевел на немецкий язык. Это была моя первая встреча с человеком, который возглавлял тогда Генеральный штаб итальянской армии. Я и не знал тогда, что мне снова придется столкнуться с ним в июле и сентябре 1943 года, только на этот раз в качестве смертельного врага фашизма и преемника Муссолини, которого он когда-то превозносил до небес. Я думаю, что был единственным немцем, который по-настоящему знал его – в той мере, в какой можно познать истинного пьемонтца. Позже мне пришлось часто встречаться с другим пьемонтцем, которого победная кампания Бадольо в Абиссинии возвела в ранг императора, а именно с его величеством королем Виктором-Эммануилом III. Я хочу только подчеркнуть тот факт, что немцы прекрасно знали Флоренцию и Тоскану, словно оттуда были родом их бабушки; что еще со времен Гёте и Вин-кельмана они поддерживали тесную связь с Римом, как будто сами родились в нем; а благодаря императорам из рода Гогенштауфенов смотрели на Апулию и Сицилию как на немецкое имперское владение, однако они ничего не знали о Пьемонте.

Король и его маршал были бережливы до скупости, проницательны и хитры, любили блеск и пышность во всех их видах, больше думали о своей личной власти, чем о выполнении обязанностей перед государством, оба были прирожденными солдафонами и ненавидели любую форму диктатуры. Впрочем, они держали свои мысли при себе, и в 1936 году один из них спокойно позволил правящему диктатору короновать себя в качестве императора Абиссинии, а другой получил все высшие титулы и награды Италии.

Мои беседы с победителем Аддис-Абебы во время перевода его книги напоминали разговоры, которые мог бы вести Юлий Цезарь с германским историком, которому он поручил бы перевести его «Галльскую войну» – если бы в ту пору существовали историки. Германцев той поры чаще всего ассоциируют с тростниковыми хижинами, рогами, из которых они пили мед, и жизнью в лесу.

Бадольо был скуп на слова и держал себя с достоинством, как и полагается истинному пьемонтцу. Он признавал военные дарования немцев, но побаивался их. Он считал, что все наши битвы были выиграны потому, что немецкие полководцы никогда не жалели солдат, и я с трудом удержался от того, чтобы не заметить ему, что во время абиссинской войны случились одна или две весьма кровопролитные битвы, в которых пало огромное число солдат негуса. Когда я, в конце нашего совместного предприятия, протянул ему последнюю пачку гранок в здании Генерального штаба в Риме, он пожал мне руку крепким солдатским пожатием и подарил свою фотографию с надписью – без рамки, кстати сказать.

– Надеюсь, вы понимаете, что приобрели в лице маршала Бадольо друга, – произнес он.

Я тоже думал, что приобрел. На это же надеялись в 1943 году и многие другие немцы, в особенности фельдмаршал Кессельринг, Верховный главнокомандующий Средиземноморским фронтом. Но наши надежды не оправдались. Вечером 25 июля 1943 года его императорское и королевское величество назначил маршала Пьетро Бадольо главой нового правительства Италии и преемником дуче. Пьемонтец торжествовал. Первый указ нового премьера сообщал, что война продолжается. Все на это надеялись, но я был настроен более скептически. Переводя книгу Пьетро Бадольо, я хорошо изучил его.

Таков был первый результат, с моей точки зрения, войны против Иудейского Льва, как с незапамятных времен называл себя негус. Второй был совсем другого рода и находился в тесной связи с моим прощальным обедом в Неаполе, о котором я уже писал.

Я хорошо запомнил очень приятных, истинно неаполитанских господ, которые заставили меня принять рекомендательное письмо для Артуро Боккини, шефа итальянской полиции. В конце лета 1936 года мне позвонили и спросили, готов ли я явиться на прием к его превосходительству в министерство внутренних дел.

Конечно, я был готов. Многие «герои» станут теперь заявлять, что они ни за что бы не пошли туда, подобно тому как тысячи и десятки тысяч утверждают, что они никогда не состояли в нацистской партии, а если и состояли, то вступили в нее по принуждению.

Я пошел добровольно. Время приближалось к полудню, и приемная его превосходительства была забита, словно покои французского короля во время его утреннего выхода, людьми разного положения – высокого и низкого, офицерами, префектами, квесторами, владельцами фабрик и красивыми женщинами. Его превосходительство был не только влиятельным человеком, но и большим любителем женщин. Я вписал свое имя в список посетителей и приготовился к долгому ожиданию. Кто я такой, в конце концов? Уж конечно, меня вызвали совсем не потому, что я был обладателем партбилета с семизначным номером, скорее всего, это дело рук моих неаполитанцев, с которыми я изредка встречался на макаронных оргиях в Риме и которые всегда сожалели, что военные проблемы не дают дону Артуро возможности встретиться со мной.

Однако мне пришлось ждать всего несколько минут. К огорчению и досаде присутствующих, появился помощник дона Артуро и прошептал мне, чтобы я следовал за ним. Я любезно улыбнулся и прошел за ним в кабинет шефа полиции, большую, полную воздуха комнату с огромным столом, стоявшим у стены. У человека, сидевшего за ним, было совсем молодое лицо, на котором, впрочем, бургундское и омары оставили весьма заметные следы. Он вежливо протянул мне мягкую, ухоженную руку, выставив небольшой животик. Я отметил, как хорошо он одет, и вспомнил, что его друзья говорили мне об этом. У него было семьсот галстуков, восемьдесят костюмов от Сарачени, самого дорогого портного в Риме, и бесчисленное множество туфель, изготовленных на заказ сапожником, который был не менее дорогим и столь же хорошо известным.

Он вовлек меня в разговор, полный очарования и остроумия. Дон Артуро сказал мне, как сильно обрадовало его старых друзей из Неаполя мое восхищение их городом. Далее он сообщил мне, что маршал Бадольо очень доволен моим переводом. Он спросил, нравится ли мне Италия и как продвигается работа над книгой о Фарнезе. Он был очень хорошо информирован, но я понимал, что он вызвал меня не за этим. Приемная была полна людей гораздо более важных, чем я. Наконец он заговорил о деле.

Его превосходительство решил доверить мне большую тайну. Узнав о моем веселом вечере в Неаполе и о моем таланте переводчика, он проникся ко мне доверием. Он также знал, что я был уже «molto italianizzato», то есть «очень итальянизированным» человеком. Кроме того, – и этот момент стал кульминацией всего риторического представления его превосходительства, – я, вероятно, собираюсь остаться в Италии надолго, а ничто не доставит ему такого удовольствия, как стремление сделать мое пребывание здесь как можно более приятным. Двери его дома всегда будут открыты для меня. Для иностранца в фашистской Италии это была весьма приятная весть. Я сказал, что понимаю, и вежливо попросил открыть свою тайну. Короче, дуче собирался послать его в Германию. Боккини должен был стать чем-то вроде личного посланца Муссолини, и его задача заключалась в том, чтобы изучить положение и взгляды лидеров национал-социалистической партии, поскольку поведение Германии во время абиссинской войны значительно улучшило отношения между двумя странами. Предлогом для его путешествия должна будет стать организация совместного крестового похода против коммунизма, что входит в задачу полиции обеих стран и различных ее организаций.

Все это было очень интересно, но я по-прежнему не понимал, какое отношение ко всему этому имею я. Дон Артуро спросил, знаю ли я синьора Гиммлера, но я вынужден был разочаровать его. Когда же он спросил, встречался ли я с синьором Гитлером, я, по крайней мере, мог пересказать ему то, что сообщил мне генерал Лоссов.

Дон Артуро очень развеселился. Затем он попросил меня о том, о чем ни один немецкий начальник полиции никогда бы не позволил себе попросить. Дон Артуро заявил, что хотел бы узнать побольше о моих соотечественниках – что они любят, что им хочется услышать и что им лучше не рассказывать вовсе. Короче, он попросил меня дать современную версию знаменитого труда Тацита Germania, de origine, situ, moribus ac populis Germanorum.

Он открыто признал – и это навсегда расположило его ко мне, – что, не слишком доверяя докладам посольства и министерства иностранных дел, он пытался познать Германию и немцев с помощью книг, но то, что ему удалось прочитать, представляло собой большей частью литературные или журналистские сплетни.

Соответственно, я прочел ему лекцию о своей родной стране. Я подозреваю, что, как всякий неотрепетированный и не написанный заранее рассказ, мое повествование было весьма занимательным, по крайней мере с точки зрения итальянца. Не зная, с чего начать, я ухватился за привычную палочку-выручалочку, Гёте. Что он сказал когда-то канцлеру фон Мюллеру? К счастью, я быстро вспомнил слова великого поэта, поскольку в студенческие годы они произвели на меня неизгладимое впечатление: «Разве кто-нибудь решится иметь чувство юмора, зная, какое множество обязанностей лежит на его плечах и плечах других людей?»