5
Дана запустила пальцы в локоны. Кожа головы покрылась коркой, которую постоянно тянуло поковырять. Чтобы отвлечься и что-то почувствовать помимо разрываемого внутренности отчаяния и жажды вырвать деду глаза и заставить их проглотить. Дана посмотрела на ладонь, к ней прилип клочок волос. Попыталась пригладить взъерошенные кудри и вытащила еще один кустик засаленных прутьев. Зубы застучали, а в ребрах застонала боль.
– Дружок, – Дана повернулась к Сеньке, – надо убираться отсюда. Не знаю, что ты здесь пережил с Борькой, но пора. Мне кажется, еще пару дней, и я уже больше ничего не смогу сделать. Понимаешь? Я старалась, как могла, чтобы старик убрал цепи. Он сделал это. Но считает, что я уже под контролем, – Дана взглянула на прилипшие к рукам волосы. – Не могу упустить этот, пусть и крохотный шанс.
Сенька как-то по-детски обиженно смотрел то на нее, то на дверь. И псом скулил, силясь подобрать, что ответить.
– Что же ты молчишь? Без тебя мне не справиться. Понимаю, дед Веня тебе что-то сделал, из-за чего ты так его боишься. Но надо. Если ты мне сегодня не поможешь, то боюсь, что больше мы с тобой нормально не поговорим. Потому что я вылью ежевичное пойло ему в рожу, заберу ключ и убегу. А ты должен его задержать. Если этого не сделаешь, он причинит мне такую боль, что… Некому тебя будет обнять, понимаешь?
Сенька нахмурился, окинул взглядом лестницу и кивнул.
– Вот и славно. Не удержишь, он догонит. А я потом вернусь за тобой. Обещаю. И знай, даже если ты передумаешь и снова забьешься в угол, я все равно попробую – а там будь что будет.
Стемнело. Последние дни Вениамин Львович оттягивал спуск в подвал до последнего. Он стал холоден к Дане и перестал с ней подолгу сидеть. Приходил лишь для того, чтобы быстро взять образцы, ткнуть иглой в ногу и напоить ежевичным отваром. Глаза у Даны слипались, но сон как холодной водой смыло, когда дверь отворилась. Вениамин Львович закрыл за собой дверь, повесил ключ на пояс и осторожно перешагнул через капканы. Молча пододвинул к Дане стул и приступил к привычной процедуре.
Дана боялась, что силы в нужный момент ее покинут. Поэтому не тратила их на сопротивление, мольбу и ругательства. Старик не подавал виду, смутила ли его покладистость пленницы. Действовал он по-прежнему методично с невозмутимой маской на лице. Наконец, поднес ко рту Даны фляжку, та вяло к ней потянулась, впилась сухими губами к горлышку и с тем остатком жизненной силы, что смогла в себе почерпнуть, выхватила из кривых пальцев старика жидкость. Выплеснула ему в лицо, схватила ключ и побежала к лестнице.
– Ах, ты притворщица! СТОЙ!
Вениамин Львович вытер зеленовато-сиреневую жидкость с лица и вытащил из брюк нож. В углу блеснули два желтых огонька. Не успел старик встать со стула, как его повалила на пол склизкая туша.
– Дед Веня, не надо! Не надо, она холошая!
– Слезь, паскудник! Слезь, кому говорю! Ух, твареныш!
Дана перескочила через один капкан, другой. Глянула через плечо вниз – там бледное, длиннорукое и худющее нечто вдавливало старика в пол. Из спины монстрика торчали острые позвонки, которые вот-вот и продырявят кожу. Из ушей, рта и глаз текла слизь. Дрянь обволакивала старика, тот истерично вопил, отрыгивал последние ругательства, пока его пропахший медикаментами белый халат впитывал в себя органическую жижу существа.
В сердце Даны кольнуло. Она усомнилась в собственном обещании вернуться за монстром. Может, нужно оставить здесь – где ему и место, в глубине богом забытого леса, где умирают слезы и рождаются страхи? Но об этом она будет думать потом. Дана повернула ключ. Свет обласкал зеленоватое лицо, в глазах брызнули слезы, в ноздри полился свежий лесной ветерок из окна. И даже зловоние берлоги ученого после затхлого, сырого подвала не мешало насладиться ею. Сладкой, обманчиво теплой. Надеждой на свободу.
*
Внизу загромыхало. Раздался глухой удар, и Сенька застонал. Старик наконец-то умолк. Дана глубоко вздохнула и осмотрелась. На столе среди хлама растянута марля – на ней сияли набор скальпелей, хирургические ножницы и отполированный до блеска лобзик. Дана поморщилась и взглянула на ту самую дверь с гвоздем. Последний раз она ее видела, казалось, вечность назад – в прошлой жизни, когда вонь от разложившихся остатков еды в ведрах была для нее целой трагедией. Когда все, о чем могла думать, были выяснения отношений с парнем, неприятности на работе и выбор сериала на выходные.
Следовало покинуть хижину и уйти подальше – позвать помощь. Но что-то удерживало в лачуге. Необъяснимая тяга узнать, что там – за дверью с гвоздем, – была сильнее страха быть пойманной стариком. Дана прислушалась. Внизу ни шороха, только Сенька то и дело поскуливает, сожалея, что угробил деда Веню. А вдруг не угробил? Вдруг старик уже выбирает топор и готовится отрубить голову беглянке? Дана вернулась к двери в подвал, заглянула внутрь – старик с закрытыми глазами лежит на коленях своего монстра. Сенька плакал и поглаживал седые волосы деда Вени.
«Я только глазком, и ухожу», – убедила себя Дана и направилась к двери с гвоздем. Ключ на этот раз был в замочной скважине. Вениамин Львович заходил туда или хотел заглянуть после того, как проведает пленников в подвале. Дана медленно прикоснулась к холодному металлу, повернула ключ и потянула дверь на себя. Из полумрака глядел на нее силуэт. Дана прощупала стену у косяка и, наткнувшись на выключатель, нажала на кнопку. И обомлела.
Силуэт принадлежал человеку, никаких груд вещей здесь не было. Комната вообще в контрасте с остальной частью дома выглядела необычно и даже по-больничному чисто. Пол, стены вылизаны, на полках ни паутинки, а окна закрыты непроницаемыми жалюзи. Посреди стояла больничная койка. На ней под тонкой марлей лежал молодой мужчина, чье лицо отдаленно напоминало обтянутый сморщенной мертвой плотью череп. От острых скул тонкая кожа едва не лопалась, в сдувшихся щеках зияла чернота, а лоб и виски пульсировали тонкими иссиня-черными паутинками вен. Иссушенные и утыканные трубками руки-тростинки мертвым грузом свисали с кушетки. Серые губы прикрывала кислородная маска, она подавляла свистящее дыхание человека. По обе стороны от незнакомца стояли считывающие его пульс приборы и стойки для капельницы.
От взгляда худого мужчины на Дану накатила волна ужаса. Те же голубые внимательные глаза Вениамина Львовича, но от них не бурлит в горле ярость, не падает в ноги сердце от страха. Только лишь щекочет в затылке от жалости и кислой печали. За все недели в подвале, где приходилось справлять нужду и ежедневно представлять свою погибель, Дана, казалось, разучилась бояться. Но комната за дверью с гвоздем заставила ее вновь обрести потерянное чувство. От глаз веяло холодом, в их черноте на Дану глядела бездонная яма отчаяния. С них соскакивали стоны беспомощности и мольба о даре смертельного покоя. Худой мужчина перевел потерянный взгляд со своей нежданной гостьи на один из приборов. И моргнул – раз, другой, третий. Моргал так быстро, что было сил. Он умолял, кричал: «Помоги! Выдерни шнур! Убей меня! УБЕЙ!» Слеза скользнула по его щеке и тут же испарилась от жара на его вдруг покрасневшей коже. Мужчина слабо застучал пальцами по стойке с капельницей, не отрывая взгляда от Даны. И она сделала это.
Лампочки перестали мигать. В пакете с жидкостью что-то последний раз булькнуло. И худой мужчина уснул. Дана не стала закрывать дверь, будто хотела, чтобы уставший от подобия жизни дух свободно, без преград улетел в небо. Его лицо изменилось. Красноту сменил чистый свет. А под маской скользнула тень улыбки, которая легла на сердце Даны если не теплом, то чувством великого, но несправедливого дара, что так был желаем и недоступен.
*
Лес не желал кончаться, а ноги слишком быстро начали подводить. Во рту стало сухо, но Дане хотелось не воды – а ежевичной отравы. Сколько сил подарило бы снадобье… И леса мало, чтобы охватить эту мощь. Но надо идти, отбросить мысли о пойле и думать о доме, где можно лечь в пушистую кровать, забыв старого костолома как безликую нечисть из страшного сна.
Дана старалась рисовать в воображении собственную квартирку. Вот диван, где она обязательно соберет всех своих друзей, чтобы рассказать страшилку. Вот столик, где расставит угощения. Торт, вино и большая, глубокая, чудесно пахнущая тарелка ежевики. Ягода. Сочная, сладкая ягода, посланная небожителями – для того, чтобы человек понял, что такое вкус. Именно ежевичное вино плескалось в святом граале. Амброзия, воспетая Гомером, имела вкус ежевики. Как же ей хотелось пить.
Губы покрылись твердой коркой, по ним брызнули кровавые трещины. Ноги немели с каждым шагом все сильнее. Утыканное островками мха бревнышко стало непреодолимой преградой. Дана держалась за ветки, пыталась перелезть, но сил не хватало – пришлось обойти гигантское поваленное дерево. Высокая трава цеплялась за стопы, путала и тормозила. Сам воздух хлестал жидким металлом плечи, грудь, заставляя тянуться к земле. Но Дана продолжала идти и представлять, как обчистит на рынке все прилавки с ежевикой и выжмет целое ведро сока, или даже больше. Только мысль о ежевике помогала ей двигаться.
Сквозь тонкие ветки и высокие кусты проглядывал пустырь, перед которым расступились могучие деревья. Послышался до боли знакомый шум. Двигатель. Приближалось тарахтение чьей-то старой колымаги. Дана сжала кулаки и рванула, что было мочи, на звук.
– Дорога, – выдохнула она надтреснутым от изнеможения шепотом.
Настигла овраг, оставалось только его перешагнуть, и вот оно – спасение. Машина приближалась, надо делать все быстро. Дана ступила вперед, ямка оказалась неглубокой. Но преодолеть ее энергии не оставалось. Дана качнулась, ноги охватило судорогой, и она повалилась на колени. Протянула дрожащую руку к оглушающе близкому звуку мотора. Машина промчалась мимо, даже не замедлившись. Дана продолжала тянуться к звуку, пока поток поддерживающих в ней жизнь соков не поутих, а сознание не провалилось в темную пропасть. Шум отдалился, а затем и вовсе исчез. Как и всякий шанс вернуться к дивану и собрать друзей, чтобы рассказать страшилку за бокалом горького, ядовитого и божественного ежевичного сока.
*
Дану разбудил до ужаса знакомый хруст, который укутался в леденящий душу больничный запах. Его сопровождало довольное причмокивание.
– Обезво-о-оживание, милая? – это был Вениамин Львович. Все еще живой, в его голосе прежний задор сменила задумчивая печаль. – Не мудрено. Совсем пока не готова без ежевички косточками передвигать. Пойдем, что уж.
Старик закинул тело в тележку и повез обратно в лес. Всю дорогу молчал, или Дана слишком часто проваливалась в сон, чтобы уловить хоть словцо. Проснулась уже на ровном, твердом и мертвецки холодном столе в ставшем родным, но нескончаемо удушающем полумраке.
– Сбежала, погубила моего Гришеньку… – старик раскладывал на краю стола инструменты. – Думала, что после всех гадостей я останусь прежним, старым-добрым дедом Веней? Сенька, а ты чего там прячешься? Подходи, негодник паршивый, учись. В люди тебя не пустить, хоть помогать потом будешь.
Снова наступила тьма. В ней кружили заплесневелые воспоминания. Джип, Егор и любимый диван… Во влажной, беспокойной тьме вспыхнул жар, раскатами охвативший тело Даны. Виски сдавило невидимыми тисками, а ноги прожгло юркой плетью. Один удар, другой – во сне Дана казалась себе загнанным в клетку цирковым уродцем, над которым измывался дрессировщик. Боль не утихала, Дана пыталась спрятаться от нее в темном углу клетки, но та всегда настигала и била яростнее, царапая конечности и стягивая жгут вокруг шеи. Со лба текли слишком осязаемые для видения горячие ручьи, а страшные, кровавые образы уничтожали границу между подсознанием и реальностью.