– Только письмо.
Бабушка пошла с письмом к дедушке. Долго ворожили: прочитать или отдать, не читая? Как же не прочитать, когда дело касается судьбы родной дочери? Да и не заклеено письмо: никто не узнает. Спрятались в своей комнате и прочитали. Странное письмо:
«Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат! Все на свете пустяки, и любовь игрушка. Если я – подлец, то, ей-Богу, не от природы, а главное – и не подлец вовсе, а такой же грешный человек, как и ты, как все мы теперь. Если принять во внимание, что мы оба с Ладой считали тебя расстрелянным и не могли в этом сомневаться по рассказанным тебе причинам, то в чем же моя подлость и наше преступление? Ты был покойным мужем, я был живым. Злая насмешка судьбы, и больше ничего. Ты явился, и я, отдавая тебе пальму первенства, поспешил ретироваться. Что я мог честнее придумать? Все это вышло, как в задаче про волка, козу и капусту. Пусть Лада сама разрешит эту задачу. Уехав сам, я лишь упростил ее разрешение. Оставил волка с капустой. Почему я лично не объяснился с тобой? Пойми, что после ночи, проведенной тобою в Ладиной комнате, мне не о чем было больше говорить с тобой. Кажется, я даже не простился с тобой, как надлежит братьям. А проститься надо: поеду на фронт, и потому можем больше никогда не встретиться. Итак, целую, и если возможно в твоем положении, от души желаю тебе снова сделаться счастливым. Поцелуй от меня свою жену и ребенка. Прощай! Твой Борис».
Бабушка с дедушкой прочитали шепотом это письмо, посмотрели друг на друга и, вздохнув, опустили руки на колени и глубоко задумались. Как же быть, и что делать? Тихо шепотом совещались, с которым будет счастливее Лада? Который должен остаться, а который…
– Что ж, убить, что ли, одного? Что тут сделаешь? – поматывая головой, прошептала бабушка.
Дедушка подумал и ответил еще тише и таинственнее:
– Надо вернуть Бориса…
– Знаю… А как это сделать?
– Я уже предложил Владимиру в вежливой форме оставить наш дом, потому что в нем не место ни красным, ни зеленым. Моя дочь не может быть женой этих… людей.
– Надо все-таки поговорить с Ладочкой…
– Разве ты забыла, как она в одной рубашке выбежала на балкон и умоляла Бориса вернуться?
– Не поймешь ее…
– Конечно, ей жалко и Владимира. По-человечески, и мне его жалко, но тут надо откинуть это чувство, иначе погубим Ладу… Владимир Павлыч для всех покойник и не воскреснет…
Опять помолчали.
– Ну так что же делать?
– Если сам не уйдет, я заявлю. Ни красных, ни зеленых я в своем доме скрывать не могу и не желаю… Такого позора на старости лет я принять на свою голову не могу. Если Лада изберет Владимира, пусть оба уходят.
– Ну ты уж очень!.. А куда девочка денется? Я ее не могу отдать, не могу…
И бабушка заплакала.
– Ни красным, ни зеленым я ее не отдам.
– Все-таки ведь он ей отец… – отирая слезы, пропищала бабушка.
– Я буду ей отцом!.. И надо все сделать скорее, пока Борис еще не ушел на фронт… Укрывать этого господина, на которого производятся по лесам облавы, я не могу, не желаю пятнать своего честного имени. Если бы он был даже моим сыном, я показал бы ему на дверь. Вот и все.
– Поговори с Ладой!
– Она теперь как полоумная, ничего не понимает. От жалости она, кажется, готова быть женою обоих… Только этого недоставало. Один белый, а другой зеленый. Этакая гадость на свете развелась.
Долго еще старики шептались в запертой комнате. Ссорились и мирились. Бабушка была мягче и боялась решиться на выдачу Владимира.
– Как бы там ни было, а это все-таки Иудино дело.
– Что ж, я Иуда по-твоему?
– Делай, как знаешь. Я умываю руки.
– Если я – Иуда, так ты – Пилат. «Умываю руки». Не умой их кровью своей дочери!
– Никакой крови я не хочу… никакой! Но ведь его могут расстрелять… – заплакала шепотом бабушка.
Жалобно пела муха в тенетах паука, оса прыгала у стекла, вторя ее жалобам, как виолончель скрипке. То было в комнате, где сладко и крепко, как настоящий покойник, спал Владимир. А в другой комнате плакала шепотом, как муха, старушка, и гудел, как шмель, старичок…
Глава двадцать четвертая
– Володечка! Отопрись!
Владимир очнулся, но не сразу сообразил, где он находится и кто назвал его имя. Опять было закрыл глаза, но звонкий голосок ребенка, прозвучавший в отдалении, сразу прогнал дрему и прояснил затуманенное сознание. Но голос не повторялся. Владимир сел и огляделся. Увидал на полу у двери два письма. Поднял, осмотрел: ему! Прочитал письмо брата и грустно так улыбнулся. Ведь все это правда: он для всех был покойник и… не воскреснет. Нет, не воскреснет! Связь Лады с Борисом тяжелым камнем придавила могилу, в которой он погребен заживо. Ну а это еще что за послание? «Милостивый государь!» Так… Письмо к покойному зятю. Угроза донести, очень прозрачно прикрытая лицемерными словами чести, какого-то «долга» неизвестно перед кем. Ну, а Лада? Неужели и она передает на пропятие?
– Володечка! Ты проснулся?
Такой кроткий, ласковый и любящий голос спрашивает там, за дверью. Что это такое? Действительность или страшный сон?
– Ну отопрись же скорее!
– Ты, Лада? – спросил, словно не верил своим ушам.
– Да, да, я.
Отпер дверь. Вошла Лада с кроткой печальной улыбкой на губах:
– Ты так крепко спал. Я несколько раз подходила и звала…
– Да. Я спал, Лада, как мертвый… Как оно и полагается покойнику… И лучше было бы не просыпаться, потому что… покойников можно только три дня держать в доме, иначе засмердит…
– Что ты говоришь? Я ничего не понимаю, – пониженным испуганным голосом спросила Лада, потирая лоб тонкими пальцами своей красивой руки.
Владимир молча подал ей два письма. Лада с испугом взяла их в руки и не сразу стала читать. Он отвернулся и стал смотреть в окно.
– Что тут? От кого?
– Прочитай!
– Я боюсь… Это рука Бориса… Он…
Замолкла, ушла в письмо. Лицо ее то бледнело, то загоралось полымем, грудь стала высоко вздыматься, рука с письмом дрожала, на ресницах сверкали и спрыгивали на бумагу слезы. Упала лицом в подушку и замерла. Сделалась вдруг маленькой обиженной девочкой, которой так тяжело и стыдно, что хочется спрятаться. Владимир подсел на диван и ласково погладил ее по спине:
– Не бойся и не терзайся!.. Что ж делать, если жизнь так злобно подшутила над нами? Я все понял и все простил… И тебе, и Борису… И вот что, Лада. Я – покойник и не воскресну для нашей… для наших прежних отношений. Но никто и ничто не может нам помешать быть друзьями во имя прошлого, невозвратного. Пусть из этого прошлого уцелеет хотя один обломок нашей любви – дружба! И во имя этой дружбы я тебе искренне скажу: я для тебя покойник, а Борис… Ты его любишь? Не скрывай! Сейчас надо говорить только правду, не надо бояться этой правды…
– Я люблю… вас обоих… – шепотом, не отрываясь от подушки, сказала Лада, задыхаясь от душивших ее слов.
– Это тебе так кажется… Ну а если бы судьба заставила тебя избрать одного из нас? Ну представь себе, что наша братская бойня потребовала бы от тебя отдать одного из нас… смерти… Чья смерть была бы для тебя… страшнее?
– Господи, как вы меня измучили!
– Родная моя, бедная… Проклятая жизнь ставит перед тобой этот вопрос. Не я, а проклятая жизнь. Если я уйду на фронт или вообще куда-нибудь, то Борис вернется к тебе… Я все равно должен идти или туда, или сюда, а Борис… он пошел добровольно, чтобы оставить нас с тобой…
– Он даже не простился со мной… Он жестокий… а ты – добрый… Я его боюсь, а тебя мне… только стыдно.
Снова жалость потоком хлынула и затопила душу Владимира. Он склонился и поцеловал Ладины волосы. Захотелось посмотреть в ее лицо, но она крепко впилась в подушку и отцепляла его руку, почувствовав его желание повернуть ее голову.
– Нет, нет, не надо. Так лучше говорить… Не стыдно… всю правду… – и она, захлебываясь от слез и волнения, порывами, начала бросать эту страшную «правду»… Она говорила, что отдалась Борису как во сне, от тоски по нему, Володечке, и от того, что он похож на Володечку и у него на руке, на том же месте, как у Володечки, – родимое пятнышко, а потом полюбила его, потому что он спас ее от смерти и не бросил в Новороссийске, когда она заболела тифом…
– Я его люблю и ненавижу. А когда его нет, то не могу: тоскую, как и по тебе… Не понимаю, что со мной, Володечка!.. Обоих вас люблю… Я никому из вас не буду женой… я хочу, чтобы вы оба были… тут, со мной. Я не хочу выбирать… Оба… со мной… Буду, как сестра вам… Пусть Борис женится и живет… с нами… И если ты кого-нибудь любишь, я не стану… сердиться… Тоже будете с нами… Боже мой, Володечка, я, верно, сойду с ума…
Владимир, слушая этот полубред превратившейся в ребенка женщины, едва сдерживался, чтобы не разрыдаться, и темный ужас безвыходности вставал перед ним угрожающими призраками близкого будущего. Казалось, что уже смерть тихо притаилась в этом белом домике и только ждет еще чего-то, что не кончилось и скоро должно кончиться… Такая безумная да вырвать этого ребенка-женщину из рук угрожающих призраков нового несчастья, страшнейшего и непоправимого, и сознание полного бессилия и его неустранимости никакими человеческими силами!.. В своем детском бреду Лада нечаянно, инстинктивно, женским чутьем своего материнства нашла единственный выход – в любви, очищенной от властвующего теперь во всех человеческих отношениях «Зверя», но для этого надо победить его внезапным преображением, приближающим человека к подобию Божьему. И другого выхода нет, и никакой ум, просветленный познаниями всего мира, не придумает иного… Нечаянная мудрость женщины, превратившейся в того из младенцев, устами которых глаголет сам Бог… Вот жертва любящей женщины-матери: она отказывается от плотских наслаждений во имя другой любви, извечно освещавшей путь человечеству… Может быть, и сама Лада не поднимет этой жертвы на своих плечах, но она хочет ее поднять и просит их, мужчин: «Помогите мне!»
– Лада! Если бы ты сразу сказала мне правду… и мы…
– Володечка! Я в эту ночь любила тебя, как тогда… давно, когда мы жили в моей комнатке после свадьбы… И все забыла, все забыла от радости… что вернулось то… Но это последняя ночь. Ее мне должен простить Борис, если ты простишь ему и мне…
Перестала плакать, только всхлипывала, как долго плакавший ребенок. Уже решалась показать на мгновение лицо, озаренное каким-то святым наитием. Такие лица встречаются на картинах Нестерова… Уже улыбка пугливо, как зарница ночью, моментами вспыхивала на этом одухотворенном человеческом лице…
– Лада!.. Я должен увидать Бориса и все сказать ему… объяснить… Я думаю, что смогу… быть тебе только братом, но…
Лада села, перестала прятать лицо. Озарение вдруг потухло, и на лбу обозначилась складочка:
– Борис… Он… посмеется… А может быть, он… Его любовь жестокая, Володечка… Ты добрый! Понимаешь… Он грубый стал… и в любви, и в ласках… Я стала бояться его ласк… Ему приятно делать больно, оскорбить, а потом… Он совсем переменился…
– Но если он тебя…
Лада испуганно оборвала:
– Нет, нет! Не думай! Он меня любит… очень сильно любит, но…
Лада спрятала лицо в подушку и договорила:
– Иногда он ласкает, и кажется, что хочет… убить… Лицо страшное, как у зверя… Один раз… Нет, не могу тебе рассказать это… Стыдно…
– Не надо. Не говори.
– Это было так страшно… Я думала, что он сошел с ума… Ты не такой.
Притихла. Потом, изменив тон, спросила, не поднимая лица:
– Ведь неправду он мне рассказал, что один раз вы напоили допьяна грязную бабу и…
Владимир вспыхнул, потупился и тихо произнес:
– Правда… Мы все стали зверями, Лада…
– А я не поверила, что и ты… Ты мне изменял? Там, на фронте?
– Да. Все мы там… Жизнь там, Лада, звериная…
Лада опять села. Сделалась грустной и вялой.
– Ну… и я такая же… и для вас обоих только как «пьяная баба»…
– Нет, Лада… Это другое.
Несколько минут тому назад казалось, что выход найден, и душа Владимира просветлела от озаренного тихим нездешним светом лица Лады, а теперь точно снова свет погас, и в душе – сумерки. Разве это неверно, что есть две «правды», Божеская и человеческая? Промелькнула в душах правда Божеская и потухла от «правды человеческой». Потому что теперь в этой правде жил «Зверь из бездны». И он выглянул… и испугал обоих… «Володечка», стоявший после своей «смерти» в Ладиной душе, как святая икона, на которую она молилась в минуты скорбей и тоски, «ее чистый, добрый и непорочный Володечка», перед которым она так грешна, – давно уже, еще раньше ее самой, опоганил любовь вместе с Борисом на «пьяной бабе». Такой же, как все, как Борис…
Лада долго смотрела неподвижным взором в пространство и потом вздохнула:
– Ты что?
– Так. Не знаю… Скучно. И страшно…
Лада вдруг почувствовала смятое в руке второе письмо, развернула и стала читать:
– Не понимаю. Кто это? К кому?
– Это пишет твой отец. Ко мне. Видишь: я все равно не могу остаться…
– Но какой же ты красный или зеленый? Ведь это – ложь.
– Был у белых, потом – у красных, потом – у зеленых, а теперь и сам не знаю… какого цвета. Скажи своему отцу, что я пестрый. Или – серый… Вроде «волка», и скажи еще, чтобы лучше не трогал волка, а то он съест. Когда «волка» травят, он делается бешеным… Видно, с волками жить – по-волчьи выть… Защитники «священной собственности»! Забыл, что он живет не в Москве в собственном доме, а в Крыму в моем доме, и предлагает оставить мне мой дом, называя его тоже собственным…
– Что с папой?.. Он тебя так любил…
– Лада! Ты здесь? – спросил голос за дверью.
– Здесь, папа. Войди!
Лада отворила дверь. Старик не вошел, остался у двери:
– Мне бы нужно было поговорить с тобой… наедине.
– Моя жена читала письма… У меня от нее нет никаких секретов. А потому говорите прямо… Кстати, и мне надо вам ответить на письмо, писать я разучился…
– Все, что я хотел, я вам высказал в письме… и больше ничего не имею.
– В таком случае я скажу… Вы в письме делаете весьма существенную ошибку: я, моя жена и мой ребенок живем не в вашем доме, а в моем.
– Я, собственно, неверно выразился… Я хотел сказать не в доме, а в квартире, в смысле одного помещения, под одной, так сказать, кровлей…
– В таком случае, найдите себе другое помещение. Я вас не задерживаю.
– Ах, вот что…
– Папа, ты не имеешь права… Ты… лучше не вмешивайся в наши отношения!
– Но если не вмешается твой отец, то может вмешаться кто-нибудь другой. Это будет хуже для всех. И поскольку я твой отец…
– Папа! Уйди! Оставь!.. Не ваше дело… Я не девочка…
– Ты не девочка, но… ты… Тебя надо лечить!..
Лада вздрогнула всем телом. Ей часто чудилось, что она сходит с ума, и теперь, услыхав от отца, что «ей надо лечиться», Лада с ужасом подумала: «Значит, это правда?..» Может быть, она сама не замечает, что это уже случилось, а другие видят и понимают? Лада на мгновение отдалась этой мысли, и ужас скомкал ее душу. Она испытующе метнула глазами на отца, на Владимира. Почему он смотрит на нее с такой жалостью и тоской в глазах? Он тоже замечает, но скрывает? Вспомнилось, как в далеком детстве она с матерью была однажды в сумасшедшем доме у «тети Дуни» и видела ее в «смирительной рубахе», точно в саване. Неужели и ее ждет тоже самое? Нет, нет!.. Она не хочет… Лучше смерть, чем этот ужас безумия, превращающего человека в страшное и грязное животное…
– Не смотри на меня так! – закричала вдруг Лада на Владимира и выбежала из комнаты. Заперлась с девочкой, схватила ее на руки и, точно стараясь убедиться, что ничего не случилось с ее мозгом, начала разговаривать с ребенком, радуясь, что и она, и девочка понимают друг друга, как всегда… Когда Лада выбежала из комнаты, отец проводил ее испытующим взором и произнес:
– Вот, видели? Это – на вашей совести!.. Замучили вы ее.
Старик заплакал, прижавшись у косяка двери. Вынул платок и в него плакал, точно смеялся потихоньку. А из Ладиной комнаты доносился звонкий и веселый, похожий на птичье пение голосок девочки, игравшей в мяч с мамочкой.
И опять душа Владимира очистилась от злобы: стало жаль всех и даже этого старика, которого он минуту тому назад готов был избить и вышвырнуть из дома.
– Все мы ненормальные… все сумасшедшие!.. – говорил он, ходя взад и вперед по комнате. Подошел, положил руку на плечо старика и тихо сказал: – Не плачь, старина!.. Волк уйдет… Все будет, как вы пожелали… Идите ко мне в комнату!.. Поговорим по душам.
Он взял старика под руку, и тот, продолжая отирать слезы, покорно пошел за ним. Владимир усадил его на диван, запер комнату и стал осторожно, чтобы не услыхала Лада, говорить:
– Я хочу сделать все, что могу, для Лады и нашего ребенка. Я готов исчезнуть с лица земли, если это потребуется для их спасения и благополучия.
Старик изумленно поднял лицо и покашлял:
– Вы всегда были… благородным человеком, Владимир Павлыч…
Владимир ухмыльнулся. Был! А теперь? Когда воскрес из мертвых? Очевидно, воскрес «подлецом»… Ну да не в этом дело.
– Мне выхода все равно нет…
– Полноте вы, пожалуйста! Пойдете на фронт, все загладите и опять будете героем, каким были раньше…
– Вот в том-то и дело, что героем не буду. Не верю белым, ненавижу красных и тоже не верю им… Просто не верю! Все идеи потонули в грязи и в крови. Одни обманывают, другие обманываются, и все вместе занимаются убийствами, разбоями и разрушением… И не только сами занимаются, а еще принуждают к этому и все население.
Старик насупил брови и молчал. Он не знал всей правды жизни, и слова Владимира глубоко оскорбляли его в той части, которая относилась к белым. Белые неизменно оставались для него только «героями», и он не верил, что они способны на грабежи, насилия, расстрелы и что к этому движению давно уже примешались и его опоганили «живые покойники», мечтавшие воскреснуть в прежней славе и блеске, мстящие народу за свои убытки и обиды, и разные аферисты, ловившие рыбу в мутной воде.
– Вас распропагандировали большевики, когда вы у них жили, Владимир Павлыч… Вы стали рассуждать совсем иначе, чем…
– Жизнь, а не большевики. Но не в этом дело. Если жизнь все-таки заставляет продолжать убийства, то не все ли равно на какой стороне? Убивать без идеи и веры – это самая страшная из мук для интеллигентного человека.
– Ну-с!
Старик ждал, что еще скажет Владимир. Сдерживал свое раздражение и ждал.
– Так вот… Я отправлюсь в Севастополь, постараюсь увидеть Бориса, уговорить его вернуться, а сам…
– Куда же вы… сами?
– А там видно будет.
– Но Лада…
– Пусть для нее останусь прежним героем… Это потом… после.
Старик встал, подошел к Владимиру, обнял и, целуя, опять заплакал, словно потихоньку засмеялся у него на плече. Владимиру уже не было жаль этого заживо оплакивавшего его человека, а был он ему противен. Но скрыл.
– Ну, не надо! Оставим эти сентиментальности…
Старик ушел с успокоением: все как-то устроилось.
Но когда Владимир остался один и стал думать, то вышло, что ничего не устроилось, а все осталось, как было, неразрешенной загадкой. Нет сил убивать людей. И некуда уйти от всех этих белых, красных, зеленых. Слушал беспечный лепет своего ребенка и цеплялся за этот чистый прозрачный лепет. Вошла вдруг Лада с ребенком на руках, улыбается и говорит:
– Поцелуй папочку!
– Дядя?
– Папа, а не дядя.
Владимир протянул руки. Девочка недоверчиво улыбалась, но не шла.
– Это же папа!
Девочка смотрела смеющимися глазами на Владимира и вдруг согласилась, протянула ручки и сказала:
– На!
О, с какой необъятной радостью и благодарностью Владимир в первый раз держал своего ребенка. Безграничная любовь засветилась в его душе и радостью напитала все тело. От этих чистых прозрачных глазок, от теплоты маленького тела, от трогающей колючий подбородок бархатной ручонки было можно умереть от счастья. И лицо Лады опять сделалось просветленным и счастливым, и казалось, что все проклятые вопросы так просто разрешались через этого маленького человечка… Уйти от него? Нет сил. Весь мир отдал бы за этого маленького человечка на руках, умер бы за него!
– Володечка! Папа говорит, что ты решил опять поступить в армию? Но я тебя не отпущу так скоро. Ты поживешь, отдохнешь, а потом… Тебе не хочется в армию? Ты устал? Проклятая бойня! Когда она кончится, и мы…
Тут Лада опять заговорила о том, что они будут жить все вместе… И вдруг оборвала и радостно так огляделась по сторонам:
– Борис вернется, а ты… Я тебя спрячу и буду приходить к тебе с…
Лада показала на девочку. Потом стала шепотом, радостным и торопливым, рассказывать неожиданно пришедший ей в голову план – спасти от бойни обоих: и его, и Бориса. Борис вернется, а Владимир убежит назад и будет прятаться в «хаосе»…
– Помнишь нашу пещеру под соснами? Там никто никогда не найдет!
А она будет ночью класть в условленное место пищу, а вода близко: там есть ямка, в которой всегда стоит вода из подземного источника. Будет приходить к нему… и даже с девочкой.
– И меня поймают и как дезертира… Владимир возражал, но мысль Лады уже владела им. Да, это единственный выход для него, не желающего убивать людей, все равно каких: красных, белых или зеленых. Только надо хранить тайну и быть осторожным.
– Разболтаете… Кому-нибудь скажешь… Пьяный Борис как-нибудь неосторожно… или твой отец, вообще… рискованно.
Лада стала клясться, что никто не узнает. Даже и Борису не надо говорить.
– Только я и девочка! А она не расскажет… Не сумеет… А потом все пройдет, кончится…
– А зимой?
– Какая у нас зима, Володечка? И снегу не бывает. А там можно устроить… сделать теплую комнатку.
– Положим, мне не привыкать…
Неожиданная мысль Лады захватила обоих. С бешеным вихрем обсуждал Владимир этот план. Хотелось сейчас же пойти в «хаос» и убедиться, что все это приемлемо. Он помнил те места: там действительно сам черт не найдет. Если будет обеспечена пища, можно год прожить совершенно спокойно. А что будет через год – кто теперь заглядывает на год?.. Прожил день – и ладно.
– Выследят, куда ты ходишь, и могут раскрыть…
– Володечка! Я буду хитрой, как лиса. Я знаю все тропинки и, как лиса, буду заметать все свои следы… Я и раньше гуляла, ходила за сосновыми шишками… одна, в тот конец, и там же никого нет, только птицы. Пойду пасти нашу козу, а сама спущусь в хаос к тебе… И никому в голову не придет…
– Постой, постой! А как же…
– Отправишься на фронт, а сам – сюда и прямо в хаос!.. Пойдем сейчас погулять и незаметно спустимся в хаос, отыщем нашу пещеру и условимся, как видеться, как переменить место, если опасность, где мне прятать пищу…
Оба загорелись радостью такого неожиданного плана – спастись от «бойни», и лица их сверкали улыбками. Точно и ребенок понял их радость и захотел принять участие в ней: глядя на смеющуюся маму, девочка вдруг тоже громко засмеялась и захлопала в ладошки. Это было неожиданно, но так кстати, что и Лада с Владимиром засмеялись. Поняла и одобрила!
– Теперь тебе не надо прятаться: приехал какой-то знакомый офицер к Борису и потом уехал…
– А знаешь, Лада, я вдруг страшно проголодался.
– Голубчик! Я тебя накормлю…
Лада вышла, Владимир остался с ребенком. Ничего, Евочка освоилась и не боялась больше «чужого дяди». Прилив любви и нежности к ребенку снова загорелся в душе Владимира бурным пламенем. Он целовал девочку, щекоча ее усами, а та откидывалась навзничь и звонко хохотала. Целовал в глазки, в шейку, в обнаженный животик и пьянел от радости и счастья, связанных с сознанием себя отцом этого крошечного чистого ангела… Уйти от него? Нет, это невозможно! Можно согласиться прожить целый год в берлоге медведем, лишь бы, хотя раз еще вот так же подержать и поцеловать сотворенного по образу и подобию Божьему из твоей крови и плоти маленького человека. Весь мир только в нем… Только в нем весь мир!..