Нить Лекаря

Очередной «новый порядок» развеялся как дым, оставив после себя пепелище. Следы преступления нельзя скрыть. Особенно, когда их число велико. Каждый новый день приносил всё более жуткие подробности оккупации. Без содрогания нельзя было смотреть на все те зверства, что чинили фашисты. Им нет оправданий, как и тем, кто предал собственный народ и служил немцам. Приговор над изменниками Родины, которым не удалось уйти, всегда был обоснованным. Нет ничего хуже предательства, отступничества, и служению тем, кто сжигал села и деревни, не щадил ни стариков, ни детей, уничтожал культуру.

Сколько горя и боли впитала в себя земля русская. Сколько стонов слышала она. Сколько пота и крови омывало лик её. Всё не напрасно. Сильнее люди стали, пройдя крещение огнём и мечом, отзывчивее, сплочённые одной общей бедой.

Везде развалины. Люди ютились в полуразрушенных домах, в сохранившихся подвалах. Жизнь возвращалась в город. Дети, женщины и старики разгребали и очищали улицы. Я тоже помогал со своей маленькой командой по мере своих сил. Ведь работы на моей ниве не убавилось, а, наоборот, прибавилось.

Проходили дни за днями. Тяжёлые, трудовые будни мирного времени. Это случилось в четверг. Небо заволокло тучами. Моросил мелкий дождь. Пасмурная погода очень точно тогда отражала моё внутреннее настроение. В дверь нашего подвальчика, где мы теперь жили, постучали. Жена пошла открывать и обратно вернулась уже в сопровождении трёх человек в форме.

– Фридрих Карлович? – спросил один из них, глядя на меня.

– Да, чем могу быть полезен?

– Вы должны проехать с нами, у вас 15 минут.

Немного, но хоть вежливо. В их появлении я не увидел ничего обнадёживающего. Меня никогда не арестовывали, но, как говорится, от сумы и от тюрьмы на зарекаются. Внутри было спокойно. Какое-то нелепое недоразумение. Однако нужно признаться, чего-то подобного я стал ожидать с возвращением советской власти.

Мысленно я поблагодарил жену, стоявшую у стены и молчаливо наблюдавшую за происходящим, за её дальновидный и своевременный поступок. Она отослала Коленьку погостить на недельку к моему приятелю, проживающему в деревне, которую немцы по счастливому стечению обстоятельств не тронули. Он с моим сыном нашёл общий язык, и потому за Колю я был спокоен. После его возвращения домой, Юля найдёт нужные слова и объяснит причину моего отсутствия какой-нибудь длительной командировкой, если что-то в моём случае пойдет не так.

Быстро собрав кое-какие вещи, мы с женой обнялись, и я сказал: «Я вернусь! Обязательно вернусь. Знай это!» Тяжело было расставаться с любимыми людьми. Но ничего не поделаешь. Предстояло разобраться с какой-то чудовищной ошибкой. Надо ехать.

«Я готов, пойдёмте». И с этими словами мы вышли на улицу, где нас ожидала машина. Как же она отличалась от машины полковника, всегда чистой, словно с парада. Эта же, трофейная, выглядела такой потрёпанной, местами битой, «уставшей», словно старый солдат от суровых армейских будней. По всему было видно, эксплуатировали её нещадно, не жалели. Она же тянула свою лямку, как все.

Редкие прохожие с недоумением останавливались и провожали нас взглядами. Это всё были мои пациенты, которые не раз ко мне обращались, и в трудные для них времена я помогал им чем мог.

Уже сидя в машине на заднем сиденье между двумя сопровождающими, мне виделось моё будущее. Ждать скорой благополучной развязки не стоило. Оставалось набраться терпения.

В кабинете следователя я спокойно отвечал на все задаваемые мне вопросы. Затем задали один, который меня сильно удивил – «Фридрих Карлович, почему вы не эвакуировались как вам было предписано?»

Я рассказал, что остался не по собственному желанию, а по просьбе комиссара государственной безопасности Безбородова, имевшего на мой счёт свои вполне разумные виды, с которыми, выслушав его, согласился. Поэтому для подтверждения моих слов следует связаться с Тимофеем Петровичем. На этом мой допрос закончился.

Спустя несколько дней я снова был вызван к следователю. Он меня буквально огорошил, заявив, что комиссар Безбородов погиб ещё в начале войны во время отступления. Как пропал и архив, который комиссар должен был вывезти из города. А значит никто подтвердить мои слова не сможет. Никаких документов, касающихся меня, не найдено.

Выходила совсем неприглядная картина. Мои сношения с немцами, дружеские связи с офицерами не могли теперь рассматриваться иначе как открытая симпатия оккупантам со всеми вытекающими последствиями.

– В вашем деле, Фридрих Карлович, есть показания полицая Ракитского, в них он утверждает, что вы были «на короткой ноге» со многими высокопоставленными сотрудниками СД, пользовались их расположением в своих личных интересах. Тоже самое подтверждают и другие свидетели.

Я сидел без единой мысли в голове, уставившись в край стола. Впереди маячила пропасть, бездонная, чёрная.

– Подумайте, может быть вам может кто-то помочь? – спросил следователь, посмотрев на меня.

– Нет, наше общение проходило с глазу на глаз, без свидетелей – ответил я.

Вообще, капитан, который вёл моё дело, мне понравился с первого раза. Это был вдумчивый, умный человек, со всей ответственностью подходящий к выполнению своих служебных обязанностей. Честность и порядочность читались на его лице. А такие понятия как долг, справедливость, несгибаемость представляли для него не пустой звук. Я видел сомнения капитана, видел толстую папку перед ним, что составляла моё дело и понимал, некоторые противоречия и очевидные факты в моей биографии не укладывались в простую схему врага, предателя, пособника. Что-то мешало ему вынести окончательное решение.

– Вы помогали подполью, спасли Вяткина и многих других советских граждан от неминуемой расправы. Об этом нам тоже хорошо известно – следователь сделал небольшую паузу…

– Однако, в свете моих связей с нацистами всё выглядит как способ спасти свою жизнь после восстановления Советской власти. Не правда ли? Так сказать, попытка загладить свою вину – закончил я за следователя его мысль. Он промолчал и продолжил.

– Фридрих Карлович, вы же немец и прекрасно понимали, что вас ждёт с нашим возвращением, так почему не покинули территорию Советского Союза? Уверен, такая возможность у вас была.

– Гражданин следователь, я русский. Тут моя Родина, извините за высокопарные слова! За несколько столетий мои предки окончательно обрусели. Я получил образование здесь. И здесь же нашёл своё призвание лечить людей. Надеюсь, делаю свою работу хорошо. Намерен и впредь заниматься ею.

– Вы действительно хороший доктор. В этом нет сомнений. В вашем деле много положительных отзывов о вашей профессиональной деятельности. Однако факт помощи немцам вы не можете отрицать.

– Я и не отрицаю.

– Вы принимали роды у жены полковника СС Отто фон Шварца.

– Я не принимал роды. Видите ли, сфера моих научных интересов сердечно-сосудистая система. У жены полковника больное сердце и меня пригласили как специалиста именно в этой области. Вдаваться в подробности операции, я думаю, не стоит. Вас же интересует сам факт контакта с полковником СС. Но, во-первых, я следовал просьбе комиссара Безбородова наладить отношения с офицерами, что, увы, не подтверждается, а, во-вторых, я способствовал появлению на свет нового человека, что является моей прямой обязанностью, оказание врачебной помощи нуждающимся. Даже с нравственной точки зрения я не совершал неблаговидного поступка, я помогал женщине. Разве это преступление?

– Фридрих Карлович, идёт война, давайте обойдёмся без сентиментальностей и философских дискуссий.

– Война не повод забывать о нравственных основах человечества, о семье, взаимопомощи. Но я согласен, не будем углубляться дальше.

Следователь на слово «семья» едва заметно напрягся.

– Вы, гражданин следователь, совершили свой delicta privata и теперь расплачиваетесь за это.

– Не понял вас – и капитан вопросительно поднял на меня свои уставшие, но красивые глаза.

Каждый раз, когда мне открывалась судьба человека, передо мной неизменно вставал вопрос – стоит ли вообще говорить об этом, поймут ли меня правильно либо не благоразумно ли вообще умолчать об увиденном. Размышляя, я начинал усиленно взвешивать точно на весах все «за» и «против». Но в какой-то момент некая сила или воля помогала принять непростое решение, перевешивая чашу весов «по своему усмотрению», и затем, полностью доверившись ей, я говорил, невзирая на возможные неблагоприятные последствия для меня, руководствуясь лишь одним мотивом – помочь.

И в этот раз, видя перед собой душевные терзания капитана, вмешался в его судьбу. На войне надежда окрыляет, помогает подняться выше обстоятельств, даёт ясность и то удивительное состояние веры, без которого нет будущего, а лишь пустота да тёмная бездна.

– Выслушайте меня, пожалуйста, до конца и не перебивайте. – Следователь хотел что-то сказать, но сразу осёкся, – Перед войной вы совершили большую глупость несвойственную вам. Вы увлеклись молодой, красивой женщиной, с которой, правда, быстро расстались. Внезапно вспыхнувший костёр, так же внезапно и затух, оставив только холодные угли. Пыл прошёл. Ваша жена каким-то образом узнала о вашем коротком романе, и у вас состоялся нелицеприятный разговор с объяснениями. В порыве обуревающих её чувств от уязвлённого достоинства, предательства, она буквально выпалила, что не простит вас никогда и попросила немедленно покинуть дом. И вы ушли. Потом война, разлука, страшная пугающая неизвестность. Вы сделали всё возможное, чтобы найти своих близких. Но безуспешно, их следы затерялись. Отчаиваться вам не советую. В любом случае, теперь вы знаете, что значит для вас семья и та женщина. Жизнь, порой, преподносит нам не только приятные сюрпризы, но и уроки. Вы должны были научится ценить то, что имеете.

Следователь слушал не отрываясь, стараясь не пропустить ни единого слова. Затем хриплым от волнения голосом спросил: «Но…как? Откуда вам всё известно? Никто не знает об этом. Вы, может, даже, знаете, где они?»

– Могу сказать вам только одно – с ними всё в порядке, они живы.

– Фридрих Карлович, вы видели их? – с надеждой спросил капитан.

– Нет, я не встречался с вашей семьёй и, конечно, никто мне не рассказывал про вашу тайну. Видите ли, мне иногда открывается жизнь людей, как сейчас ваша. Вы хороший человек, но оступились. И, главное, простите за банальные слова, осознали свою вину. Судьба подарит вам ещё один шанс, вы скоро найдёте жену и детей. Только прошу, не упустите случай вернуть собственное счастье. А теперь, гражданин следователь, пожалуйста, не задавайте больше никаких вопросов. Это уже ни к чему.

Воцарилось молчание….

– И последнее, – нарушив безмолвие, обратился к капитану – я знаю, что ждёт меня скоро. Вы не сможете мне помочь быстро, как бы ни старались. Не терзайтесь по сему поводу. Всему своё время. Каждый проходит свою голгофу. Моя, видно, ещё не закончилась.

Следователь закрыл лежащую перед ним папку, моё дело с номером.

Вот так жизнь проверяет на прочность. Я не хотел думать о несправедливости, допущенной в отношении меня, гнал от себя все мысли об обиде. Быть униженным, всем сердцем служа Родине – разве такое не причина крушения идеалов? Я силился посмотреть свыше на свою ситуацию. Старался подняться над собой прежним, чтобы сохранить веру в правильность своего пути.

Сидя в камере среди подозреваемых, по большей части уже сознавшихся под грузом доказательств в содеянных преступлениях, ловил на себе косые взгляды. В них читалось торжество зависти. Даже сейчас, в таком положении, некоторые злорадствовали, видя меня в своей компании. Перед смертью их душу грело не раскаянье, а горькое огорчение от потери своего статуса, упущенных возможностей. Самолюбие тешилось от мысли, что пойдут на тот свет не одни, а вместе, скреплённые накрепко цепью, густо обагренной кровью невинных жертв. Только судить их там будут поодиночке и отвечать им придётся каждому самолично. Там нет толпы, в которой можно затеряться или спрятаться. Там один на Один…

Часть 3

… А потом поезда, этапы и здравствуй Север! Ещё с детства меня манили бескрайние просторы суровой земли, её неразгаданные тайны, богатства. Я взахлёб читал всё, что попадалось мне в руки на животрепещущую для меня тему. Моё воображение ребёнка рисовало подвиги, мужественное преодоление всех тягот жизни на краю света.

Морозы, снежные бури, бескрайние леса, тишина, отвага первооткрывателей, потери, скорбь, слёзы – всё это сплелось в один тугой узел под названием детские грёзы.

И вот она, моя мечта, сбылась. Во всём своём величии предстал предо мной бескрайний, непокорённый, свободолюбивый, живущий по своим неведомым и только ему понятным законам, господин Север.

Конечно, не так я ожидал воплощения романтики отрочества. Путь к мечте был обильно устлан теми лишениями, которые всегда выпадали на долю каждого заключённого того времени. Нет смысла их перечислять. Я всё равно благодарил судьбу, ибо неисповедимы пути Господни. И в этом находил утешение и надежду на положительный исход из очередного неблагоприятного жизненного изворота, стараясь замечать вокруг себя исключительно хорошее. Только так можно было не впасть в уныние и не рассыпаться, сохранить цельность натуры и силы.

Где-то там, за невидимой чертой, остались заслуги, достижения, близкие люди, друзья. А здесь, сейчас, серые однообразные будни казённого положения, тяжесть которого давила со всех сторон на психику, заставляя её съёживаться и подстраиваться под непривычные условия существования по новым правилам, распорядкам, законам. Я наблюдал, как личность свободного до недавнего времени человека претерпевала кардинальные перемены. Подобные метаморфозы никогда не проходили бесследно. Они отражались на лице, походке, внутреннем состоянии, словно печать или клеймо. И это на всю жизнь. Бывшие всегда распознают в толпе себе подобных.

Здесь некая сила лепила из представленного материала точно по фабричному шаблону свой тип Homo sapiens. Тюрьма и Север проверяли на стойкость человеческую природу. Кто-то через раскаяние освобождался и становился спокойным, другие держали своё достоинство до конца, третьи тихо сходили с ума, но большинство подстраивалось под новые обстоятельства и позволяло манипулировать собой, уступала внешнему давлению, превращаясь в серую безликую массу. Выживали кто как мог, но сделать это можно было только сообща. Одиночек здесь не любят. Они всегда выглядят подозрительно. Чужаки для всех. Даже среди чёрных роб и тёмных душ их сторонились, их выталкивали, их провоцировали. Участь обособленцев зачастую была незавидна.

Лично меня многие острые моменты лагерной жизни обошли стороной, подводные камни я очень хорошо научился распознавать. Меня, как врача, определили в тюремную больницу, где я полностью погрузился в привычные для себя заботы. Работы было достаточно. Больше всего меня тяготило отсутствие порой необходимых лекарств, чтобы оказать наиболее полно медицинскую помощь. Приходилось обходиться тем, что имелось. Но это понятно, «всё для фронта, всё для победы!» В лагере вещало радио, и сводки СовИнформБюро все слушали регулярно и радовались победам. Многие не понаслышке знали, что такое оккупация, плен, война.

Ночевал я в бараке со всеми: с политическими, изменниками, обычными уголовниками. Держались все кучками. Только моё положение эскулапа ставило меня в некое привилегированное положение. Иногда мне выпадала и иная роль. Приходилось разрешать споры и предотвращать кровавые разборки. «Белый халат» здесь немало значил. Да и к моему почтенному возрасту было уважение. В общем, по сравнению с другими, жаловаться мне на житьё вроде как ни к чему.

В лагере мне открылась иная юдоль, оторванная от большой земли, затерянная среди бескрайних лесов, с её героями и антигероями. Царствовал здесь Арсений Петрович Горонько – «хозяин», всемогущий начальник лагеря. Это был человек старой формации, не терпящий новшеств. Он установил здесь жёсткий порядок, который всё равно изредка, но нарушался, однако очень серьёзных происшествий при нём не случалось. Арсений Петрович нашёл золотую середину или, вернее будет сказать, баланс сил, который устроил, прежде всего, блатных. А посему жизнь в лагере протекала довольно спокойно.

Как всякий честолюбивый человек, он тщательно следил за своим здоровьем, часто наведываясь ко мне. Предпочитая, однако, в домашних условиях делать все необходимые процедуры. По этой причине я стал расконвоированным заключённым, что значительно облегчило мне жизнь, прежде всего морально. Хоть на небольшое время колючая стена не ограничивала моё жизненное пространство, не делила его на «здесь и там». Этот неотъемлемый атрибут неволи оставался за моей спиной, возвращалось чувство гражданина, пусть сильно урезанного в правах, но всё же могущего ходить среди свободных людей.

В небольшом посёлке, расположенном рядом с лагерем, куда я часто направлялся проживала вся его администрация, а также в основном те, кому после освобождения некуда было возвращаться или те, кто решился остаться на Севере по своим внутренним соображениям. Незначительную прослойку составляли также специалисты, откомандированные сюда с Большой земли, ведущие метеорологические наблюдения и какие-то научные исследования. Их отдельно стоящие от остальных домов бараки я посетил несколько раз. Вызывали меня в связи с осложнениями у некоторых больных. Так что мой привычный маршрут за незначительным исключением неуклонно пролегал к квартире Горонько.

Как-то, поднимаясь по лестнице и подходя к входной двери, я услышал резкий недовольный голос начальника лагеря. Я позвонил. На какое-то мгновение всё стихло. Потом, когда вошёл, рокот недовольства возобновился с большей силой и напором. Пока я раздевался, жена, Ксения Анатольевна, вернулась к мужу и попыталась его успокоить.

– Что это? – неслось из дальней комнаты с еле сдерживаемым гневом – Почему? Сколько ещё я должен торчать здесь?

– Тише-тише – слышался женский голос – к тебе доктор пришёл.

– Нет, ты мне скажи, я что, должен тут вечно сидеть? – не унимался Горонько, – до каких пор меня будут игнорировать?

– Перестань, в конце – концов, так волноваться. Они вынуждены будут положительно ответить на твой раппорт. Надо набраться терпения и ждать.

– Терпение…! Мы с тобой уже давно не молоды, хотелось бы перебраться поближе к солнцу.

– Это не тактично с твоей стороны намекать на мой возраст!

– Прости, я не хотел тебя обидеть.

– Тогда возьми себя в руки и выйди, наконец, к доктору. Не стоит его держать в коридоре и заставлять ждать.

– Да, ты права.

Мужской голос понемногу стихал, снова обретя своё привычное звучание.

– Добрый день, Фридрих Карлович – поздоровался со мной Арсений Петрович, выйдя из комнаты в военном кителе с полковничьими погонами. – Вы, как всегда, точны. Пройдёмте.

Мы прошли в его личный кабинет. Я измерил давление начальнику лагеря.

– Повышенное…

– Служба – ответил тот.

Далее осмотр продолжался почти в полной тишине. Когда он закончился, меня поблагодарили и, не задерживая ни минуты, отпустили. Я пошёл обратно в лагерь.

Ходили слухи, что уже неоднократно Арсению Петровичу отказывали в прошении о переводе в другое место, отчего он мрачнел с каждым новым отрицательным ответом. Жена как могла питала его стойкость, но со временем давалось ей это всё трудней. Причина крылась в судьбе давнишних приятелей Арсения Петровича, которые сумели дослужиться до более значительных должностей и званий. Каждый раз новости об их успешной карьере вызывали тоску и нескрываемое раздражение у начальника лагеря. Когда он находился в таком состоянии негодования, то всегда запирался в своём кабинете и лучше в такие минуты его было не беспокоить. Всё вокруг как-то сразу замирало: осужденные прекращали ненужные разговоры, конфликты, если имели место, разрешались как-то сами собой. Все знали, любое нарушение правил в данной ситуации будет наказываться строже, а потому точно единый организм пережидали грозу. После её окончания ритм жизни быстро входил в своё обычное течение.

Как-то после очередного подобного срыва я пришёл на квартиру Арсения Петровича, однако дома его не застал, задержался на работе. О чём меня уведомила Ксения Анатольевна.

– Фридрих Карлович, неудобно получилось. Вы пришли, а мужа нет.

– Ничего, я подожду его на улице.

– Ни в коем случае – возразила быстро и категорично хозяйка, – во-первых, там холодно, а во-вторых, вам лучше обождать его здесь, в тепле. Я и чай уже поставила. Прошу вас в гостиную.

– Вам не стоит так беспокоится обо мне, Ксения Анатольевна.

– Чай с вареньем на столе. Раздевайтесь и проходите. Не заставляйте даму ждать и повторять дважды.

Это была интересная женщина. Очень напоминала добродушную барыню, пухленькую с миловидным лицом. Но в ней угадывался сильный характер и умение стоять на своём, доводить до конца свои решения.

Мы прошли в жарко натопленную комнату и сели за стол.

– Фридрих Карлович, – продолжала Ксения Анатольевна, наливая мне чай и пододвигая варенье, – я женщина и простите заранее мою болтливость. Мы с мужей иногда обсуждаем вас. И знаете, считаем, что с вами произошла какая-то чудовищная ошибка. Я думаю, «там» разберутся и снимут с вас все обвинения. В таких делах я не ошибаюсь. За годы здесь научилась чувствовать такие вещи.

– Благодарю вас за тёплые слова, Ксения Анатольевна!

– Вы пейте-пейте. Давайте, я вам ещё подолью. – хозяйка немного суетилась. Моя кружка ещё была полна, но её это не остановило, и она добавила кипятку, – Вы умный образованный человек. А так иногда хочется поговорить по душам. А не с кем! Хоть волком вой. С мужем некоторые вещи не обсудишь. Не поймёт. Я очень обрадовалась, когда вы у нас появились. Хоть долго и не решалась, как вы заметили, с вами заговорить. Всё как-то о пустом у нас с вами речь заходила.

– Вас что-то беспокоит, Ксения Анатольевна?

Женщина заволновалась, но останавливаться на полдороги она, как обычно, не собиралась.

– Об этом непросто говорить, Фридрих Карлович. Речь пойдёт об Арсении Петровиче. В последнее время он стал сам не свой, ходит и молчит. Со мной почти перестал разговаривать. Замкнулся. Я вижу, переживает. Понимаете, когда началась война, муж стал проситься на фронт, говорил, что противно сидеть в тылу и охранять всех этих уголовников. Такой он человек. Не удовлетворили. А тут теперь другая напасть, с каждым новым днём ему всё больше хочется уехать отсюда. Недавно сказал в сердцах: «Ощущение такое, будто сам сижу за колючей проволокой, а не всякую сволочь стерегу, чтоб не разбежались. Осточертело всё! Каждый день одни и те же лица». Я уже не знаю, как помочь ему. Чувствую – переведут, но не так скоро. Арсений Петрович раньше прислушивался ко мне, сбывалось всё. А в этот раз терпение у него лопнуло. Домой придёт и всё курит, – Ксения Петровна нервно вертела в руках чайную ложечку, – Тут на днях ещё получил известие от сослуживца о повышении. Это совсем расстроило моего мужа. Я никогда не видела его таким отстранённым.

Моя рассказчица замолчала.

– Единственное, что я могу вам посоветовать в данной ситуации, Ксения Анатольевна, так это продолжать верить в себя. Вы для Арсения Петровича надежда и опора. Без вас, вашей поддержки, он не сможет справиться с выпавшим на него испытанием. Для такого, простите, амбициозного человека каким является ваш муж, подобное положение вещей подрывает ни много ни мало самый смысл его существования. Продолжайте быть рядом. Пусть он чувствует вашу близость и наконец поймёт, что вы разделяете его судьбу вместе с ним, всё поровну. Подобная мысль отрезвит Арсения Петровича, ведь он человек ответственный. Ваш муж ни в коем случае не желает причинять вам какую-либо боль. Арсений Петрович придёт в себя. Вы же знаете, терпение всегда сторицей воздаётся.

– Спасибо вам, Фридрих Карлович.

– И ещё, если позволите.

– Продолжайте-продолжайте…

– Ваша любовь – оберег для него. Вы защищаете мужа от больших неприятностей. Можно даже сказать, ваша любовь не пускает его пока с Севера. Но это правильно.

Ксения Анатольевна ещё что-то хотела сказать, но услышала открывающуюся дверь. Засуетилась сначала, а затем приняла своё обычное спокойное выражение лица и со словами: «Допивайте, пожалуйста чай», вышла встречать мужа.

– Наконец-то ты пришёл, а то доктор тебя заждался.

– Я сегодня никого больше не хочу видеть.

И прошёл мимо гостиной в свою комнату, мельком бросив на меня взгляд. Ксения Анатольевна сопровождала мужа. Затем они тихо о чём-то поговорили и разошлись.

– Благодарю за чай. Варенье было очень вкусное!

Я вышел из-за стола и направился в коридор.

– Это вам, возьмите – Ксения Анатольевна дала мне в руки увесистый свёрток, когда я оделся – даже не возражайте. Берегите себя.

– Спасибо за продукты! До свидания.

На улице было морозно. Хрустел и искрился под ногами снег. Редкие прохожие спешили в тёплое жильё. Из домов и бараков поднимался вверх густой дым.

Я шёл обратно и думал о сегодняшней беседе. Мне было хорошо понятно состояние Арсения Петровича, человека, упёршегося в кажущееся непроходимым препятствие. В эту глыбу льда, отчуждения чего-то великого могущественного, что определяет судьбу, что даёт и отбирает единственный шанс на такие долгожданные перемены. Нечто проверяет на стойкость. Худо в создавшемся положении именно невозможность найти хоть какой-то разумный довод, аргумент, объясняющий сложившийся не в твою пользу порядок вещей. Хочется заглянуть в щёлочку и посмотреть «как там», где всё решается. «Там» – близкое и одновременно безгранично далёкое. Вот когда начинаешь чувствовать существование чего-то безликого, неотъемлемого от тебя самого. Сильным людям остаётся верить в свою звезду, свой фатум, набраться терпения и не бездеятельно выжидать удобного случая изменить неблагоприятный ход событий, слабым же достаётся удел смирения и такое поражение, которое не идёт в зачёт.

Нужно знать, иногда подобная остановка нужна. Порой она сохраняет жизнь. Ведь вместо счастливого поворота нас может ждать несчастье, обман и крушение иллюзий. Но в любом случае задержка есть повод задуматься о себе. Ключи от всех дверей в конце концов кроются в нас самих.

По поводу же начальника лагеря я знал, у Арсения Петровича всё сложится хорошо. Ксения Анатольевна станет тем спасительным кругом, что поможет сбыться его мечтам. Это будет трудно, но возможно. Его доверие к любящей жене, её женской интуиции, способной видеть значительно дальше, чем он сам, станет почти безграничным. Умение полностью доверять близкому человеку будет залогом его будущих побед и карьерного роста.

Каждый проходит свои уроки, свои ступени совершенствования, где вера – краеугольный камень нашего бытия. Credo quia verum⁶…

***

Я верил в людей. Всегда верил в их добродетель, как бы низко они не падали в нравственных требованиях к себе. Право снова обрести человеческое лицо остаётся всегда. Путь наверх ни для кого никогда не закрывается. Он становится труднее, опаснее, отвеснее. Главное, не допустить в себе перехода за ту черту, за которой заканчивается собственно сама человеческая природа и начинается другое сущностное, живущее и развивающееся по иным законам.

Здесь, в лагере, особенно чётко проявлялись все характеры, всё нутро, скрытое до поры до времени. Собранные в одном месте люди из разных социальных слоёв, разных профессий создали неповторимый колорит, климат лагеря, с его сложной системой иерархичности и подчинения, жестокостью авторитетов, кастовостью.

В нашем бараке было достаточно выходцев из интеллигенции. Многие из них попали сюда не по своей вине, они не преступали закон, но интриги, зависть, недальновидность делали своё грязное дело, обрекая таланты на прозябание.

Конечно, большинство находящихся в лагере сидели не случайно. Я не говорю даже про уголовные элементы, но их разбои, грабежи порой выглядели менее отталкивающе, чем деяния с виду обычных людей. В любом случае, жизненные пути привели всех в одно место, где вынуждены теперь жить бок о бок разные личности.

Я думаю не один великий ум пытался вывести какие-нибудь научные теории из такого богатого материала, постоянно пополнявшегося новыми чертами и качествами. Криминальные таланты, шулеры, картёжники, карманники были настоящими виртуозами своего дела и их умение вызывало у меня порой восхищение, но одновременно и горькое понимание того, что много энергии и сил было направлено не в то русло, сколько жизней загублено напрасно.

За колючей проволокой люди продолжали рисовать, писать, творить, невзирая ни на какие лишения. Один из заключённых, скульптор, подарил мне мой бюст, маленький, сделанный из хлебного мякиша. Он сохранился у меня до сих пор. Посмотрю бывало на него и вспомню золотые руки и чистое сердце Архипа Белого. Дело было ещё до войны. Архип заступился в ресторане за девушку, к которой приставал сильно подвыпивший мужчина. Вёл посетитель себя крайне вызывающе. В итоге вышла крупная ссора. Свидетели происшедшего при первоначальном разбирательстве показали на настоящего виновника, поддержав скульптора. Но потом на закрытом суде картина случившегося была полностью искажена: следствие представило всё так, будто сам Архип Белый в нетрезвом виде устроил погром и даже хулил власть. Зачинщиком скандала оказался кто-то «из верхов». Он отомстил так, что Архип теперь на Севере «студию» имел.

Подобные случаи всегда задевали меня за живое. Использование своего высокого общественного положения в личных низменных интересах кощунственно, безнравственно. Те, кто так поступают даже не задумываются о последствиях для них самих. Фемида никогда не остаётся слепа к таким персонам. И если им кажется, что всё сходит с рук, то это очень глубокое опасное заблуждение.

А вообще, в лагере я сошёлся с тремя очень интересными людьми приблизительно равными мне по возрасту. Их судьбы в чём-то схожи с моей, все они надеялись на пересмотр своих дел и возвращению к привычной повседневной жизни. Я находил отдушину в общении с ними. Мы сообща заполняли ту пустоту, что непременно возникает после лишения человеком привычной ему атмосферы. Наши встречи были поистине замечательным временем, светлым ярким пятном на фоне безликости лагерного существования. Наша дружба, зародившаяся «в неволе», нашла продолжение и после. Окрепла ещё более и превратилась в нерушимую связь, сохранившуюся до конца наших жизней. Как крепчайший канат, она держала нас на плаву, помогая сопротивляться физической смерти. Сергей Сергеевич Донских, инженер, Алексей Иванович Лукьянов, искусствовед, Артемий Всеволодович Лядов, биолог, стали для меня родными и очень близкими людьми, братьями не по крови, а по родству духовному. С ними моя мысль обретала живость, устремлялась ввысь, искала новое и неизведанное. Она отодвигала мою старость, немощь, давала бодрость, силу.