Нить Лекаря

У каждого из них была своя неповторимая, удивительная, в чём-то трагическая судьба, сведшая нас воедино. «Поучительными историями» называл наши жизни Алексей Иванович. Глядя на сухого, подтянутого искусствоведа трудно было поверить в его бурную молодость. Он был бравым царским офицером, после 17-го года воевал на стороне белых, служил в контрразведке у Деникина, а потом в народной милиции. Этого интеллигентного человека, желавшего заниматься наукой и искусством, словно в насмешку судьба бросала в самое пекло противостояний, где от накала борьбы рвались нервы. Алексей Иванович всё время искал тишины и уединения, а находил поле битвы. И только он смирился с таким положением вещей, принял как неизбежность такое течение своей жизни, пришло наконец долгожданное успокоение. Но 39-й год снова спустил Алексея Ивановича «с Небес на грешную землю». В вверенном ему ведомстве ревизия вскрыла крупные хищения произведений искусства. Всегда проницательный, внимательный к людям, обстоятельствам Лукьянов в какой-то момент расслабился и потерял свою хвалённую бдительность. За что, по его словам, и поплатился. Довести до конца своё расследование он не успел. Уже будучи в лагере Алексей Иванович сумел восстановить всю картину преступления и выявить виновных в кражах ценностей лиц. Собственные умозаключения бывший следователь изложил в письме и отправил лично товарищу Сталину. Однако, ответ пока не пришёл. Не отчаиваясь, он продолжал писать в соответствующие инстанции прошения о пересмотре своего дела.

Надо уметь переносить то, чего нельзя избежать – сказал как-то Алексей Иванович в одной из наших нечастых первых совместных бесед.

Мне вообще очень импонировала жизненная позиция Лукьянова, которая покоилась на непреодолимой тяге к возвышению над любыми неблагоприятными жизненными обстоятельствами. Он был как высокая гора, своей вершиной уходящей куда-то в заоблачную даль. И там пребывал его дух, созерцающий оттуда нашу юдоль.

– Вы по-прежнему рассчитываете на пересмотр вашего дела? – спросил Алексея Ивановича Лядов.

– Дорогой друг, а вы предпочитаете сидеть в одной точке и смириться? Я, признаюсь, так не могу. Мне нужно движение. Пусть моё тело временно заточено в этих ужасных стенах, но мой разум свободен. И он не может остановиться думать и творить. Рано или поздно я отсюда всё равно выйду, вперёд ли ногами или снова в большой мир. Два естественных варианта, но сейчас я предпочитаю всё же второй. Хочу, видите ли, понянчить внуков на даче. А у вас нет такого желания, Артемий Всеволодович? Это же такая простая потребность, несущая столько радости!

– Главное, не стоять на месте, говорите. Да, я бы многое отдал бы сейчас, чтобы быть рядом с внуком. – неторопливо ответил биолог, – очень живо помню нашу последнюю прогулку с ним, прямо перед… Э, что теперь говорить.

– Так об этом и стоит говорить. Жизнь для каждого из нас сделала петлю. А, Фридрих Карлович, согласен?

Я кивнул головой. Тоже вспомнил жену и сына.

– И эта петля, – продолжал излагать свою мысль искусствовед, – совершив свой невообразимый реверанс, окажется не такой уж страшной, и всё вернётся на круги своя. Я в это верю. Я верю, что мы все обязательно вернёмся туда, откуда были вырваны так беспощадно и безапелляционно безжалостной рукой карающих органов. И тогда я буду чаще видеть, надеюсь, улыбку на лице нашего общего друга инженера, который говорит свои удивительные мысли порой с такой постной миной, что хочется зевнуть.

Я, Лядов и Алексей Иванович посмотрели на Сергей Сергеевича. Тот сначала вздрогнул, потом улыбнулся своей неповторимой доброй улыбкой. И перед нами снова сидел прежний «тот» инженер: открытый, спокойный, сильный человек, на какое-то мгновение сбросивший появившуюся здесь печать печали и внутренней боли. В 41-м он был привлечён к уголовной ответственности за срыв срока эвакуации завода, хотя его вины в том не было. Но это всплыло уже после окончания войны, когда органы госбезопасности установили истинные причины потери уникального оборудования. Они крылись в хорошо спланированной акции немецкой разведки.

– Вы как всегда, Алексей Иванович, умеете выдернуть меня из моих невесёлых дум. До сих пор ума не приложу, как такое вышло со мной. Я член КПСС с 27 года, имею правительственные награды, что подтверждает мою преданность делу партии и её доверия ко мне. И вдруг такое непонимание, и нежелание компетентных органов выслушать и проверить мою точку зрения. Я понимаю: война, неразбериха, отступление, но мы сделали всё возможное и невозможное для сохранения нашего завода. У директора, замечательного человека, от всех нелепых обвинений не выдержало сердце. Теперь я вместо того, чтобы служить Родине в трудное время вынужден сидеть здесь и шить варежки, да фуфайки.

– Согласитесь, Сергей Сергеевич, это тоже польза и немалая. Берите пример с нашего эскулапа Фридриха Карловича. Он помогает всем и везде. Поэтому его здесь ценят и уважают. У него удивительное человеколюбие, хоть и…– Алексей Иванович сделал театральную паузу, а после выпалил – немец! – искусствовед при последних словах лукаво посмотрел в мою сторону. Тоже самое сделали и остальные участники беседы.

– Я – русский.

– Вот вам ещё одно глобальное неоспоримое доказательство того, что истинное искусство не имеет национальных границ.

Все непроизвольно улыбнулись.

– Это в равной степени относится и к вам, уважаемый Артемий Всеволодович – обратился к биологу Алексей Иванович.

– Не понял вас…

– Всё просто. Порой заблуждения или даже зависть накрывают пеленой великие шедевры, но время сбрасывает тёмные чары и наступает заслуженное признание.

– Боюсь, не дождусь подобного – ответил с грустью Артемий Всеволодович.

Дело в том, что наш друг до войны работал в Институте генетики, директором которого был Николай Иванович Вавилов, арестованный в 40-м году. Через полгода осужденным оказался и сам Артемий Всеволодович, попавший под развёрнутую кампанию по дискредитации генетики как науки.

– Не стоит так думать – уже вмешался в разговор я, – поверьте, вы ещё будете трудиться на вашей ниве. Я солидарен с утверждением Алексея Ивановича, что предмет вашего научного интереса в нашей стране оценят по достоинству. Так уж повелось на Руси, всё хорошее должно быть выстрадано и проверено на прочность.

– Золотые слова, Фридрих Карлович. Золотые слова! – Алексей Иванович даже хлопнул меня по плечу, – И с этим пока приходится мириться.

– Вы знаете – вдруг заговорил с понижением интонации и даже с каким-то трепетом инженер – перед моими глазами буквально на мгновение показалась картина, где мы сидим за столом, а кругом люди. Нет, не здесь. Может в кафе или ресторане. Атмосфера лёгкая и свободная. Много света и огней. А главное, свобода…

Наступила тишина. Никто не хотел ничего говорить, словно боясь разрушить то видение, в которое каждый поверил как-то внезапно и всеми силами души. Будто заговорщики мы сидели так несколько минут, пока этот фантом из будущего не утвердился в нашем сознании крепко и надёжно.

***

В нашем бараке, благодаря стараниям Алексея Ивановича, этого неутомимого человека, установилась интересная традиция. Она сложилась ещё до моего появления здесь. Деятельная натура моего друга увлекла многих заключённых. В каждый вторник недели искусствовед рассказывал разные истории или пересказывал содержание художественных произведений. Его слушали всегда с живым интересом, не отрываясь. Обычно лишь изредка кто-то вставлял пару фраз во время повествования, поскольку особо желающих вмешиваться обрывали грубо и бесцеремонно. Хорошо помню один такой вторник, сильно затронувший сердца слушающих.

Случилось это однажды в Мексике – начал свой рассказ Лукьянов, – во время правления диктатора Порфирио Диаса.

– А кто такой этот Диас? – поинтересовался некий лагерник.

– Правитель, при котором местное коренное население считали низшей расой, чем-то вроде животных, и относились к ним соответствующе. Очень бедно жили тогда в Мексике простые люди, много лишений терпели, а за открытое недовольство их зачастую продавали в рабство, где они быстро умирали от болезней.

– Во житуха, не позавидуешь!

– У тебя что ль лучше?

– Так-то оно так. Не сахар, конечно. Но правды у нас поболе будет.

– Хватит рты открывать, дайте послушать.

После такого окрика все умолкали точно дети в детском саду и уже сидели тихо и смирно.

– Так вот! – продолжал рассказчик, – в обычной индейской семье родился мальчик, которого назвали Санчо. Он рос и на фоне своих сверстников ничем особым не выделялся. Разве что, в нём иногда проскальзывало высокомерие, но оно тут же бесследно исчезало в тёмных глазах ребёнка. Мать же тихо радовалась своему счастью и постоянно воспевала благодарственные гимны Деве Марии.

– Кому-кому? – перебили Алексея Ивановича вопросом.

– Дева Мария для мексиканцев святыня – пояснил Лукьянов, – в трудные минуты и в минуты радости они обращаются именно к ней.

– А-а, понятно, верующая…

– Итак – продолжил Алексей Иванович, – спустя некоторое время соседи стали замечать за ним один существенный недостаток. Он не очень любил трудиться и гнуть спину, предпочитая увильнуть от своих обязанностей, переложить их на чьи-либо другие плечи. Однако, в тринадцать лет у него умирает отец, и Санчо остаётся с матерью вдвоём. Не покладая рук, не жалея себя, горячо любя своего единственного сына, мать в одиночестве начинает заботится о нём, стараясь поставить того «на ноги». Часто не досыпая, не доедая, она отдавала всё самое лучшее своему чаду. Санчо же вместо помощи начинал всё принимать как должное, даже слова благодарности редко слетали с губ уже юноши. А сердце черствело день ото дня, будто жгучее солнце соноры высушивало его изнутри.

В один из палящих знойных дней мать не смогла выйти в поле, чувствуя недомогание. И попросила она поработать сына. Санчо нехотя поднялся со своего лежака и вышел под обжигающие лучи раскалённого светила, в глубине души проклиная всё, чего касался его взор. Лениво работая мотыгой, он вдруг наткнулся на что-то твёрдое. От досады к горлу тут же поднялась обида, камень мешал идти дальше. Санчо нагнулся и достал его. От изумления молодой человек буквально остолбенел, а руки непроизвольно сжали находку с такой силой, от которой побелели костяшки пальцев. Мотыга лежала на земле, брошенная и забытая. Но какое до неё дело, когда всё померкло вокруг, кроме крупного самородка золота. В глазах Санчо жадность и алчность стали танцевать свой танец, вовлекая ещё неокрепшую душу в вихрь безудержных желаний и неизведанных страстей. Послышался звон монет, буйное веселье от заката до рассвета под неистовые звуки гитары. Манящие образы вечного праздника: огни, беззаботность, красивые нарядные женщины, слуги, ловящие каждый жест, вставали перед завороженным взором бедняка. И чем больше видение новой жизни завладевало Санчо, тем тише становился негромкий голос совести. Затем совсем он стих.

Не сказав матери ни слова, молодой человек просто ушёл в неизвестном направлении. Соседи рассказали ей потом, как сын её спешно, трусливо, постоянно оглядываясь по сторонам, удалялся в сторону большого города.

Мать ждала своё дитя. Но напрасно. Время шло, Санчо не возвращался. Занемогла бедная женщина от свалившегося несчастья, угасать начала. Да люди добрые вы̀ходили, а затем поведали, что видели сына её в городе в богатом доме и адрес ей сказали. Пошла она сына искать и нашла его действительно в указанном месте. Только встретил он мать свою неприветливо. Даже воды не предложил выпить с дальней дороги. Немая сцена вышла между ними. Видела женщина перед собой незнакомого мужчину, только внешне напоминавшего родного Санчо. Больно поразили сердце матери надменность, холодность, отчуждённость. Не укрылся от неё и взгляд его недовольный на пыль от сандалий гостьи, осевшей на чистый пол. Последний раз посмотрела мать в глаза сына, пытаясь отыскать в них своего мальчика, но нашла лишь пустоту. Не сказав больше ни слова, она развернулась и зашагала прочь. Никто её не окликнул, не остановил. На пол – пути домой женщина остановилась. Слезы горя душили, не давали идти дальше. Без сил рухнула она на землю. Глубокой ночью, когда звёзды ярко сверкали над головой, убитая горем мать вернулась в свою хижину.

А на следующий день слуга принёс деньги от господина Санчо. Увидев, что женщина отвергла подарок, он принялся умолять взять его, боясь гнева хозяина за невыполненное поручение. В конце концов, оставив деньги возле порога, слуга удалился. Песо богача остались лежать у входа…

Лукьянов умолк.

– Вот же ***!

– Как такого земля носит? Родную мать бросить!

– Продался!

– Попался бы мне, враз поумнел бы!

– А дальше-то что было? Неужели всё так и кончилось?

– Есть и продолжение этой истории – ответил Алексей Иванович, – через несколько лет Санчо стал одним из богатейших людей северо-востока Мексики, ему принадлежали обширные земли, на него трудилось много крестьян. Всё казалось незыблемым и вечным, как движение солнца. Но короткий миг может поменять местами верх и низ. И вот Санчо уже лежит на земле в предсмертных конвульсиях. Любимый конь на конюшне ударил своего хозяина в грудь обоими задними копытами. Так никто и не понял, за что обычно смиренное животное вдруг так взбрыкнулось. Навсегда осталась тайной его смерть.

Горестно было матери получить известие о кончине своего сына. Всё нажитое им, после вступления в наследство, она раздала нуждающимся, оплачивая долги бедняков. За что в родной деревне её почитали как святую…

– Собаке собачья смерть!

– Есть же правда на грешной земле.

– Справедливость заключается в том, чтобы воздать каждому своё – сказал вдруг один щуплый, похожий на подростка, заключённый в круглых очках.

– Сам выдумал?

– Нет, не я, Цицерон.

– Ну, всё верно сказал…

Я слушал эмоциональное обсуждение поступка этого Санчо. Вымышленная эта история или нет, не имело значение. Важно то, что несмотря на тяжесть порой содеянного, в людях сохранилось и проявилось сострадание, чувство справедливости, отзывчивость. И для многих из них понятие «мать» осталось священным, нежно оберегаемым.

***

В лагере жизнь шла по установленному порядку, с рутиной и трудовыми вахтами. Пока не случилось одно происшествие, сильно встряхнувшее всех обитателей не только нашего барака, но и всего лагеря.

В один из хмурых ненастных дней из-за сильного шквального ветра и непогоды работы закончились намного раньше обычного. И усталые, обозлённые люди возвращались на свои места. Надо сказать, предстоящей трагедии уже способствовали некоторые обстоятельства. Они словно угли тлели в нашем блоке, пока не разгорелись, и костёр не запылал ярко. Ещё с утра у всех было какое-то гнетущее настроение. Появилась с острыми выпирающими краями озлобленность, цепляющая всех как заразная болезнь. Нервозность, чувство опасности буквально витали в воздухе, отравляя и без того «нечистую» атмосферу, готовую взорваться по малейшему поводу. Было как-то жутко, непередаваемо тоскливо и противно. Молнии, в виде возникающих в разных местах барака потасовок, уже сверкали. Следовала очередь грома. Как в театре, каждому явлению свой акт. Тучи вокруг стали чёрными, почти осязаемыми. Внутренне я содрогнулся от той поднимающейся агрессии, которая безудержно искала выход. Напряжение стало столь велико, что искрило уже повсеместно.

И гром грянул… К нам в барак привели новую партию заключённых. Среди них был один, с виду обычный мужчина средних лет, без особых ярких примет. Но он выделялся от остальных неким неуловимым признаком. В нём сидело или жило нечто такое, что решительно всех настроило против него. Очень странным он показался и мне. Именно в нём я увидел ту роковую неминуемую развязку.

Затем мне пришлось уйти и всё происшествие случилось уже в моё отсутствие. Уже после я благодарил судьбу за то, что «там» не оказалось и моих друзей, коих накануне положил в больницу. Так я старался поддержать их здоровье и оградить от чрезмерных физических нагрузок.

Итак, тот человек шёл робко, исподволь оглядываясь по сторонам и съёживаясь, точно чувствуя в отношении себя неслышимый гул неодобрения и неприятия его со стороны «коренных» обитателей барака. И тут один из уголовников по кличке Босяк вскочил со своего места как ужаленный. Быстро подошёл пружинистой походкой к «гостю» и внимательно осмотрел того с ног до головы, точно коня на продаже. Потом очень довольный обернулся к своим приятелям и проговорил: «Это он, я из-за этой гниды здесь кантуюсь!». Те тоже приподнялись и впились цепкими колючими ничего не предвещающими хорошего взглядами в лицо новенького. Похоже, каким-то образом пути Босяка с этим человеком пересекались, и разошлись они крайне плохо. Настолько недружелюбно, что все его дружки имели полное представление о сути конфликта.

«Ну что, я же говорил тебе, встретимся, земля она круглая!» – и Босяк стал чернее ночи. Вскоре пару окружила толпа матёрых уголовников. Все их действия напоминали стаю ворон, готовых расправиться с чужаком. Причём в их действиях не прослеживалось ничего личного. Скорее они руководствовались исключительно справедливостью «по своим понятиям». Это был суд – расплата за нарушение воровского кодекса, неумолимая и приводящаяся в исполнение сразу же, как только появится такая возможность.

Били его жестоко, долго. И никто не посмел вмешаться. Страшная картина. Разумное уступает место дикому, необузданному. И причины такого замещения кроются в глубинах человеческой психики. Я знаю, что во всём есть смысл. Все участники драмы были людьми неслучайными. Некая сила собрала их здесь, каждый подошёл к этой кульминации со своим багажом и своей тропой. И пусть тогда никто не понимал закономерности происходящего, но чувство личной причастности к мести посетило всех. Точно также пришло всеобщее облегчение после завершения расправы.

Я вернулся в барак «под самый занавес», найдя на грязном полу окровавленное тело, ещё находящееся в сознании, испытывающее нестерпимую боль, идущую непрерывным потоком от увечий, многочисленных переломов и повреждений. Мне сразу дали понять, чтобы я не вмешивался и оставил избитого человека в покое. Проигнорировав данное требование, приступил к осмотру. Было очевидно, что пострадавший уже не жилец. Касаясь аккуратно его головы, тела, мне вдруг открылись картины прошлого из жизни умирающего, причём не только настоящей, наполненной предательством, трусостью, бесчестием, но и предыдущей. Я погрузился весь в иную реальность.

Странные картины пробегали перед глазами. Внешне непохожие люди совершали действия порочные, жестокие и даже кощунственные. Они жили в разные эпохи, но объединяло их всех нечто общее – нечеловеческое лицо злости, обмана и предательства – одно нутро. В какой-то момент я понял, что это один человек, кочуя из жизни в жизнь, не прекращая творил на земле зло. За ним по пятам следовала вереница обездоленных, обманутых, обиженных, даже погибших, требовавших справедливости и суда.

Множество прегрешений этого человека сплелось в один тугой клубок. И возмездие свершилось! Но это было только первой ступенькой к очищению от всей сотворённой скверны. Слишком полна чаша искупления, и один глоток, даже большой, не может её осушить. Всё это я, нагнувшись к самому уху умирающего, поведал ему. Я видел, он слушал меня. Последнее, что попросил его сделать, это простить всех, ему станет легче, не физически, разумеется, но морально. В конце, с неимоверным усилием, собрав последние оставшиеся силы, неизвестный мне человек, произнёс: «Прощаю!» Скорее я внутренне услышал его тихий шёпот, разбитые губы почти не шевелились. Потом вдох, выдох и всё…, душа покинула бренное тело.

В бараке установилась мёртвая тишина. Я оглянулся вокруг и встретился с горящими холодной яростью глазами его убийц, ещё жаждавших крови. Человеческое по-прежнему уступало место звериному, стадному. Передо мной стояли настоящие волки, управляемые инстинктом лютого, расчётливого, безжалостного хищника. Но я остался спокоен, выдержав взгляды палачей. Противостояние между нами нарастало. Они готовы были продолжить своё дело, но в момент почти их броска, я, не спеша, проговаривая каждое слово, обратился к «вожаку»: «Он простил вас! Вы совершили свой суд, дальше будет простое убийство. Моя смерть станет для вас ненужной обузой. Я скажу хозяину, когда начнётся разбирательство, что виновником драки были не вы. Думаю, мои слова подтвердят все. Это наилучший выход из создавшегося положения. Никто больше не должен пострадать».

И они остановились. Постепенно в глазах стала появляться осмысленность, и вот передо мной снова стояли люди. Всё закончилось!

Уже потом, спустя некоторое время, вспоминая случившееся, я удивлялся тому хладнокровию, которое овладело мной. Несомненно, моя профессия, оккупация, возраст, наконец, разные жизненные ситуации научили меня спокойствию, выдержке, но в тот раз моё состояние было самым необычным. Больше я такого не испытывал. Смесь льда, небывалой уверенности в своей правоте, сила убеждения, повелительность, непререкаемость. Всё слилось в одну точку, в одно мгновение, не давшее разгореться новому пожару, в пламени которого могли сгинуть ещё жизни, и моя в том числе.

Может быть по этой причине, а, может, по другой, но в лагере, ещё долгое время продолжали обсуждать, оказавшимся нерядовым, инцидент. Что-то в нём находили нешаблонное, нетипичное. Серая от единообразия будней людская мысль зашевелилась, появились краски, желание понять в чём особенность случившегося, и почему оно так цепляет за живое. На какое-то время, словно от спячки, пришло пробуждение сознания. Замалчиваемые человеческие ценности ненадолго всплыли на поверхность и стали определять поступки заключённых, влиять на отношения между ними.

По прошествии нескольких дней, когда всё немного улеглось, хотя расследование ещё продолжалось, ко мне подошел авторитетный в уголовном мире человек, маленький, худой, весь в наколках. Надо отметить, что даже уголовники не позволяли себе при разговоре со мной использовать жаргонную лексику, старались говорить культурно, отчего порой их речь выглядела чересчур простой. Но были и такие, кто не понаслышке имел представление об этикете, свободно выражал свою мысль на литературном языке. Именно такой образованной личностью был и мой собеседник.

– Добрый день, доктор, – начал он, – у меня к вам разговор есть. Уделите время?

– Пожалуйста. Я к вашим услугам.

– Фридрих Карлович, вы сказали, что он простил нас. Но я сам видел, что говорить он не мог. Тогда зачем вы такое сказали?

– Верно, не мог. Но вы должны были заметить, как он еле шевельнул головой. Я попросил его просить всех. Так легче уходить. Тем более, он действительно поступил в отношении вас неправильно. Почему, в таком случае, ему быть на вас в обиде. Вы вернули долг. Да, большой. Настолько, что ему пришлось «унести» его с собой.

Во время начала разговора я думал о том, поймёт ли этот человек то, что я намеревался ему сказать. Трудно объяснить некоторые вещи, кажущиеся простыми на первый взгляд. Как отреагирует собеседник на слова о прожитых жизнях, о неисчезающих связях между ними, о справедливости? Как донести правду?

– Профессор, мы лишили его жизни. Кто за это спасибо говорит?

– Он и сказал. Вы остановили его, сам он этого сделать не мог. Понимаете?

– Что-то не очень…

– Не мог он дальше так жить. Не вы, так другие отправили бы его на тот свет. Слишком груз тяжёлый нёс, не по силам ему стал.

– Теперь понимаю. Вы правы, не жилец он уже был, задержался здесь. Претензий к нему много накопилось. И у меня была одна личная…

И рассказал мне Богданов, так звали моего собеседника, свою историю. Его и младшего брата мать растила одна. Отец погиб на заработках. Поэтому ему пришлось рано идти трудиться. На ещё неокрепшую психику подростка легли обязанность кормильца и социальное неравенство. И хоть Богданов видел, что также, как они, живут большинство семей, мириться с нищетой и нуждой он не захотел. Нечестные заработки хлынули рекой. Ни мать ни подросший брат даже не догадывались, откуда старший сын приносил деньги, на которые они жили. Богданов уже подростком проявил свои качества делового, осторожного, смелого человека. Но сколько верёвочке не виться, всё равно конец придёт. Взяли его перед самой революцией, она же его и освободила. Получил шанс «исправиться», но им не воспользовался. О прожитой жизни Богданов не жалел. Говорил, что мать и брата любил, но последнего по-особенному, беззаветно, «жил им». Был с ним как «чёрное и белое», ассоциируя себя с тёмной стороной, потому что брат вырос честным, открытым, человеком с добрым сердцем.

Беда в их семью пришла откуда не ждали. Арестовали младшего брата по доносу Плеева. Срок небольшой дали. Да и разобрались потом быстро, обвинение сняли. Только погиб он на лесоповале, бревном придавило. Бросился спасать бригадира, тот выжил, а брата не стало.

У матери сердце не выдержало. И поклялся Богданов Плеева достать и своим судом судить.

– Когда узнал в новоприбывших Плеева, – продолжал своё повествование мой собеседник, – сознание враз помутилось. Не поверите, руки тряслись после всего, дрожь по телу никак не унималась. Ощущение такое, не вся накопленная злоба вышла. Всё внутри ещё бурлило. Рвать на куски хотелось. Сделай хоть кто-нибудь шаг в сторону, новой беды не миновать. И тут вы, Фридрих Карлович. Ваше спокойствие, но главное, глаза в тот момент вернули меня в осмысленное состояние. Я справился с бешенством и злобой внутри. Всё отпустило.

Богданов умолк, затем продолжил: «Мне осталось полгода отсидеть. Выйду, вернусь домой, в деревню, откуда в город перебрались. Потянуло туда со страшной силой. У нас там большой берёзовый лес есть, белых много. Часто вместе с братом ходили собирать их. Бывало так нагрузишься, что идти не можешь. К хозяйству потянуло, к земле. По всему видать, воровская жизнь моя кончилась. И слова ваши, Фридрих Карлович, что простил он нас, глубоко засели. Перевернули они меня. Брат встал перед глазами. Так и слышу голос его: «заживём тогда хорошо, по-честному, по совести». Не могу память предать. Вот и излил душу свою перед вами, Фридрих Карлович. Знаю, что сочувствуете. Трудное это дело. Но такова видно доля ваша. Вот. Всё сказал. Если что, обращайтесь».

Не суждено было сбыться его мечтам. В эту ночь человек по прозвищу Богдан, который держал в страхе весь лагерь, чьё мнение никем не оспаривалось, лёг спать и больше не проснулся. Сердце во сне остановилось. Я констатировал его смерть.

А на лице у него застыла улыбка. И сам он выглядел спокойным и расслабленным, примирившимся с миром, где для него не было больше бедных и богатых, обманутых и обманщиков. Наверно, он вернулся в деревню, в берёзовый лес, к грибам, брату, матери…

Первоначально я расстроился от неожиданной смерти авторитета, ставшая шоком для многих. Установилась на некоторое время непривычная тишина во всём. Два события, следующие один за другим, нарушили привычный уклад жизни арестантов не только в быту, но и в мировоззрении. Такое надо было осознать. Ушли «палач» и «приговорённый», и оба как-то «неестественно», «необычно».

Ничего не предвещало подобной развязки. Я и предположить не мог, что наша с авторитетом последняя беседа окажется столь откровенной. Немногословно, даже скупо, он поведал мне о своей жизни. Сложно не согласится с мыслью, что возможность украсть создаёт вора. Только эта возможность в голове, когда человек приписывает себе право брать у других или лучше сказать отбирать. Плохо, если данное право проистекает из дурного воспитания или испорченного характера. Значительно хуже, когда в обществе сами люди поддерживают устои, при которых достойно жить могут лишь немногие, а для большинства уготована судьба влачить своё существование, бороться за выживание, порою пренебрегая человеческой моралью.

Все пороки проистекают из нищеты, невежества, зависти, злобы и несправедливости, хаоса, царящего в душах. Живи каждый человек в совести и, прежде всего те, кто играет руководящую роль, мир давно бы изменился, избавился бы от всей заразы и оздоровился.

И всё-таки уход авторитета не давал мне покоя. Я видел в каких мучениях, тяготах умирали люди, оставившие после себя тёмный шлейф деяний. А здесь во сне, в светлых грёзах. Лёгкая смерть для того, кто жил по жестоким воровским законам, кто их поддерживал. Видно, что внутри сохранилось нечто неиспорченное, незапятнанное грязью и изъянами нашей юдоли. Понадобилось мгновение, и бывший вор отказался от всего внешнего, наносного. Согласие с совестью, понимание простоты жизни, с её девственной чистотой, с берёзками, грибами, в кругу близких, стало поворотным пунктом в судьбе, длинной-предлинной дороге.

Можно ли избежать этого блуждания по трагедиям, потерям? Я верю, что настанет такое долгожданное время, когда каждая рождённая на земле душа больше не испытает страхов, унижений, несправедливостей. Ей будут рады, и она сама с первых и до последних дней щедро одарит радостью и добром.

***

Прошло ещё несколько дней. Меня вызвали к начальнику лагеря, где я опять подробно рассказал о случившемся. Арсений Петрович крайне деликатно задавал вопросы, а после предложил выпить с ним чаю, чего никогда не случалось, даже учитывая наши отношения врач-пациент. Я был крайне удивлен его учтивостью. Он же, по-видимому, нисколько не видел странностей в своём поведении. Затем начальник лагеря уведомил меня о необходимости собраться в кротчайшие сроки, передать дела моему помощнику и отправиться на машине на железнодорожную станцию. Я решительно ничего не понимал. События развивались столь стремительно, что мне оставалось им только подчиниться. Задавать же вопросы в таком случае было как-то неуместно. Само объявление о поездке не содержало ни нотки надменности, ни повелительности. Выглядело всё крайне странным. Крепкий мужчина 45-ти лет, привыкший повелевать, иногда кричать, вёл себя чересчур обходительно, изображая даже дружелюбие. Арсений Петрович продолжал «лить елей», говоря о том, что за время моего пребывания он успел ко мне привыкнуть, что уважает людей в белых халатах, особенно меня, не просто врача, но учёного, профессора. Его монолог продолжался строго до тех пор, пока ему не доложили о готовности машины. Тогда начальник лагеря ещё раз попросил меня поторопиться. Пожал руку, пожелав счастливого пути.

***

Порой судьба обманчиво коварна, а порой сверкнёт своей улыбкой. От её теплоты на душе становится хорошо, светло, радостно. Тихое ощущение счастья проникнет в тебя, греет, обнадёживает, пробуждая забытые мечты. Ты словно просыпаешься от тяжёлого гнетущего дурмана, начинаешь дышать легко и свободно. Молодеешь.