Енисей, река по меридиану

Метта к матери

Мать семнадцатилетней девчонкой ушла из дома, убежала из колхоза без паспорта через дальние сибирские прииски Теи в большую жизнь. Суровые зимы сковывали Енисей льдом, но жизнь не останавливалась. Зимник давал возможность сношений с внешним миром золотых приисков, которые летом были оторваны от цивилизации. Партийное руководство использовало малую авиацию уже после войны, и до 50-х годов золото вывозили почтовыми обозами в обмен. Продукты возили другие обозы, а не почтари. Семь «станков», семь дней пути и ночёвок. Станки – остановки в специальных зимовьях, часто и не были натоплены к почте и разогревались долго, если не жил там какой-нибудь смотритель, а ноги стыли в обмотках. Северо-Енисейский Соврудник, Тея на берегу Вельмо, впадающей в Подкаменную Тунгуску, были той маленькой калиткой в большой мир, куда чалдонам севера нельзя было попасть, паспортов им не давали. Бабушка Анна возила почту, она и отправила дочь в путь. А она с тех пор была должна своей родне, оставленной на берегу могучей реки, колхозу и рыбацкой артели.

Тис, станок

Была должна матери с хромой ногой, братьям, что кормили мать и невесткам. Как бы извиняясь на своё городское жильё, она каждую навигацию заходила с мужем в эту деревню, привозила подарки, становилась крёстной племянникам и опять уходила на старом теплоходе вниз и вверх по реке. А когда речная эпопея закончилась, но оставалась привычка к дому, она отправляла туда и его, где росло молодое непокорное племя, умеющее плавать в студёной воде и лазать по кедрам за незрелыми шишками. В той кержацкой деревне и прошло детство монаха. Там и случались те истории, которые не выходили за рамки обычных житейских рассказов, но сейчас вырисовывались характеристиками людей этого далёкого края.

Шутка о деревенских жителях Сибири – «да он слаще мороженой картошки ничего и не пробовал» родилась не случайно. Деревни по берегам сибирских рек сообщались с «большой землёй» только летом водой. В военные годы, да и долго после войны, сельские магазины имели на прилавках только соль, гвозди и спички. Редко завозимые слипшиеся карамельки «Дунькина радость» раскупались быстро, хранились в сундуках у бабушки и выдавались под чай по большим праздникам. Война выгребала все ресурсы с деревень и отощавшие чалдоны дожидались весны, когда тайга и река начинала снова кормить своих детей. Самым ранним приварком к столу была инспекция прошлогодних полей из-под картошки. Клубни, перезимовавшие в земле, были редки, приторно сластили, но были желанны. Порой это была единственная сладость за долгие зимние месяцы, ожидание лесной малины скрашивалось этой мороженой картошкой. Каким же чудом показалась полная сумка крупных молдавских яблок, привезённых матерью как гостинец. Ярко-жёлтые с розовым боком, удивительно круглые и большие. Ребятишки осторожно взяли по яблоку, вкус его был чудесен и незнаком, а запах ударял в ноздри и кружил голову. В голове складывалась картина далёкого юга страны, омытая жарким солнцем. Съеденной половины яблока оказалось достаточно для жестокой оскомины, даже старшие не смогли ничего есть до самого вечера. Взрослые подсмеивались над экзотикой, а матери от чего-то было неудобно, она извиняючись сказала – «Ничего, привыкнут». Она знала уже, что лихие годы заканчиваются, и что скоро будет у ребятишек радости побольше. Но будет ли это хорошо? Сохранят ли дети чистоту души, как и чистоту широкой реки и таёжных далей? Не займут ли место в голове блестящие красивые предметы там, где должно быть добро и щедрость.

Она из немногих приезжающих из города, ходила по гостям к старикам и старухам. И они её с радостью принимали, делились с ней своими переживаниями и рассказывали о жизни. Она была резидентом этого таёжного села в большом городе. Тётя Маруся Зимариха, дед Фокин, знаменитый своими рыбацкими рассказами, лёлька тётя Тюня Гуляева, дочь горного инженера. Все те, кто подкармливал в голодные годы соседских ребятишек и кто делегировал в новую жизнь, в поход за паспортом по зимним «станкам» через Тею. Она привозила гостинцы чуть ли не для половины деревни, и это было её благодарность своим землякам. Благодарность естественная, которая вырастала из желания увидеть радость в глазах друзей и соседей. А они в свою очередь давали с собой в город звенышко малосольной осетрины, пакетик жёлтой картошечки «кулички» и своё доброе отношение. И так незаметно, добро цеплялось за добро и множилось, а если и возникали в деревне какие-нито распри, но оно как-то само по себе пресекалось. Как учила её бабушка Анна, как она учила детей – «Пусть тебе делают плохо, а ты делай хорошо…». И вроде нехитрый совет, а сила в нём огромная. Сила любви, добра и справедливости.

Мать всегда говорила – «Боюсь реки», он так и не научилась плавать. «Боюсь болота ужасно», и шла с удовольствием вслед за проводником собирать клюкву по моховым кочкам. «Боюсь медведя» и, самым большим удовольствием для неё было походить по бору брусничному, собрать ведро белых боровых груздей и туес брусники. «Мишка медведь, где в ту пору был, когда батюшка Христос по земле ходил. Как в ту пору испугался его, бежал, рюхал, так и меня бойся, беги и рюхай», такой заговор снимал весь страх и служил гарантией безопасности в тайге от медведя. Если и встречался когда, мы кричали ему – «Здесь мы, здесь!», давая понять, что это нас надо бояться. Медведь уходил, сторонился женщины с ребятишками. Молитвы и заговоры передавались по поколениям и работали своей нехитрой магией. Потому что магия та заключалась в отношении людей между собой, в отношении чалдонов к реке-кормилице, в отношении кержаков к тайге и всему живому в ней. Принцип ахимсы соблюдался неукоснительно, а добыть зверя или рыбу было не только удачей, но правильным способом выживания. Ради баловства или спорного удовольствия никто никогда не ходил на охоту. Непричинение зла живому было в самой культуре таёжного люда, который был органичной частью этого мира.

Осень приходила неслышно и начиналась с холодных северных ветров. «Сивер» поднимал нешуточные волны, река и небо чернели даже в ясный день. На реку в ту пору никто не ходил, только колхозный катер «Чих-пох» боролся с волнами, увозя доярок на дойку. И периодически приходила грустная весть из соседних сёл, что опять кто-то «Енисей сквасил». Утонул по неосторожности, перевернув лодку на этих волнах, утянула вниз намокшая телогрейка. Когда дул Сивер, без телогрейки уже не ходили. Среднее течение рек Енисей в один день становилось Енисейским Севером. Относились к таким вестям с грустью и сожалением, молились украдкой и продолжали жить. Потому что в жизни было место и грустному, которое перемежалось с весёлыми праздниками, цветными половиками и хмельной брагой. И те же половики застилали скамьи на поминках, и поминали своих усопших той же брагой.

ПОКРОВ

Та осень выдалась долгая. Начало октября, мелкая морось вдруг прекратилась и стало сухо. Сухо и холодно. Енисей серой полосой катился к океану, верховка только немного морщила его поверхность, вода казалась тяжёлой, отражая осеннее небо. После окончания первого курса института и после первой долгой экспедиции в Саяны я приехал домой, в деревню. Мы сидели с братом на носу дюральки и курили. Енисейская галька шелестела под ногой. Серьга собирался в интернат, последний класс. Я уезжал из деревни. Уезжал в большую жизнь теперь навсегда. Мы курили Прибой и молчали. Наверное, понимали, что детство наше давно закончилось и без всякой юности давно уже вступило во взрослую жизнь. И понимали, что мы расстаёмся надолго, может, навсегда.

Мы не были приучены к сентиментальности, и когда Серьга пошёл к поселковскому автобусу, он только махнул рукой на прощание. У самой двери оглянулся и что-то хотел сказать, но только вздохнул. Обнялись в первый раз мы после долгих 20 лет, а тогда даже не обменялись рукопожатием. Нам не надо было лишних слов или движений, мы понимали друг друга и так. Серьга оставался, а я уезжал навсегда. Потом я ещё несколько раз навещал деревню, но ненадолго, уже только гостем, а затем и вообще канул в горной тайге, ушёл в далёкие дали. В мои краткие приезды мы уже не виделись с ним, брата забрали в армию. После института я стал догонять его, перебрасывались мы с ним письмами на полевую почту и бравыми фотографиями в форме. Но свидеться довелось только в Красноярске, когда приехал он орден получать от генерал-губернатора Лебедя, а я спустился с Алтайских гор изрядно потрепанным.

Покров на носу и шелестящая галька под ногами. Ещё не вывезенные поленницы дров под угором и серебристые тела казанок цепями прикованных к мёртвым якорям на берегу. Только в самом верху деревни оставалось несколько больших деревянных лодок для того, чтоб можно было сено приплавить из-за реки. Лежали они черными китами у кержацких изб в ожидании следующей навигации и деревня на том обрывалась. Мельница так и осталась своим названием, растворяясь в небытие. Не осталось даже старых лисвяжных окладов крест на крест положенных высотой в мальчишеский рост. Мелкие почерневшие кустики душички между камушками уже умерли до весны. Тишина казалась осязаемой. Никогда я ещё не бродил один по берегу и все как будто дали мне возможность попрощаться с прошлым. Берег был пуст.

Молодёжь собралась на конюшне, той половине большого деревянного строения, что пустовала. На толстых бревнах потолочных балок были подвешены качели. Качались и качали девчонок, одетые уже в свитера и фуфайки. Место то являлось явочным перед походом в клуб для всех верховских. «Ну что, городской? Поехал? Не плошай там, да и не забывай». Девчонки лукаво смялись, парни пожали руку. Многих из них я долго не увижу.

К вечеру Енисей стал свинцовым, небо опустилось низко, похолодало. А наутро, проснувшись, увидели тоже серое низкое небо, но река была белёсой, летел мелкий снег. Покров. Здесь он не лежал тонким покрывалом на земле и травах, он делал скользкой береговые камушки, колол лицо и вихрем кружился над серой водой, вместе с ней уносился к Ледовитому океану. Но это ненастье приносило какое-то облегчение. Оно было заключительным аккордом осени, свершившимся событием. И хоть не был это снег на Енисейском севере белым и пушистым, он всё равно оставлял то ощущение, которое старики выразили точно – «Вот и выпал снежок, все грехи наши прикрыл». И на самом деле, снег постепенно закрывал вырытые огороды, почерневшую крапиву под заборами из дранки, коровьи лепёшки на скотном дворе. Холод усиливался, но всем приносил облегчение. Вот и зима уже.

Как ни пытались нам представить великий двунадесятые праздник Покрова Святой Богородицы, все от мала до велика знали, Покров закрывает землю одеялом до весны. Это окончание осени, «отжинки» в колхозах и совхозах, после него уже можно капусту рубить, а там и скотину прибирать на зиму. За Покровом и рыба скатываться начинала с речек, и последняя утка отходила стаями на юг. Белка и соболь начинали выкунивать вдруг быстро, прямо за день. Покров для нас был ежегодной вехой в жизни. Для старой сибирской деревни без крестных ходов и церковных песнопений. Просто перекреститься «Слава тебе, господи», как кряжистые бородатые дядя Лёня и дядя Вена, стоя на угоре и смотря куда-то вдаль.

Покров помнился всегда. И всегда оставался не светлым праздником, а днём, который сулил теперь сытость и отдых, да смену занятий и распорядка. Как тяжело было услышать из письма от Серьги, что брат Коля ушёл как раз в Покров. Как всегда, где бы я ни находился, выходил на стылую улицу и подставлял лицо колючим осенним снежинкам. Закуривал папиросу, прикрывая в ладошках огонёк спички, и всплывало ощущение свинцовой ширины Енисея и берега размытого белёсым туманом. Оно так и осталось в сердце на всю жизнь.

ДЕРЕВЯННОЕ КРЫЛЬЦО

День лесника – праздник посредине сентября в самое бабье лето. Горячее солнце, как бы прощаясь на долгую зиму, грело усердно, ласкало. Старый инженер охраны и защиты леса сидел на крыльце лесхоз и подставлял ладони этим лучам. В посёлке было тихо, как бывает всегда в рабочий полдень. До 200 лет Лесного департамента он не дожил совсем немного, до юбилея дела, которому он отдал всю свою жизнь. Сейчас, вспоминая Ветрова Владимира Ивановича, я вспоминаю и все свои лесхозы, деревянное крыльцо каждого, доски которого ласково нагреты осенним солнцем.

Лесники – народ особый. Корпоративная общность работников леса, особая каста среди людей, они отличаются даже от охотников и лесорубов. Бережное отношение к лесу, охрана леса, а не его эксплуатация. Люди это разные, плохие и хорошие, пьяницы и трезвенники, попадаются и хапуги, и бессребреники. Но все они лесники, люди, которые охраняют лес от пожара, отводят его в рубку, проверяют деляны и, сажают, сажают молодой лес. День Лесника для лесных посёлков – день особый. День, в который весь посёлок чувствует какую-то общность.

Тёплое солнце конца лета, нагретые доски Туруханского лесхоза. Я сижу на этом крыльце, ожидая прихода кого-нибудь. Прокопчённая энцефалитка и драный ватник никого не удивил в этом северном посёлке, когда я ранним утром узнавал, как пройти к конторе. Нож на боку и борода тоже никого не удивляли. Переплавили меня через Енисей трое местных подростков, которые в Сивер случайно оказались на реке. Наша партия вышла из болот к Енисею потому, что уже неделю не было хлеба и курева, вяленая рыба и немного рисовой крупы – это было всё наших продуктовых мешках. Переночевав на дебаркадере, появился самым ранним утром в конторе. Никого. По лесному обычаю, калитка не закрыта, замок накинут. Крыльцо из толстых лисвяжных досок покрашенных суриком уже нагревалось, солнце в этих широтах летом не заходит. Появившийся директор только развёл руками – «Волна же Енисее», потому и не забрали нас в оговоренное время. Доски скрипнули под ногами, прохлада в кабинете и приятный запах пыли от планшетов. Пили чай с сахаром и сушками, помощник лесничего, молодой совсем рассказывал о нелёгком житье на севере и агитировал приезжать. Я же писал диплом и выпускался этим годом. Он не подозревал, что сам я почти местный, вырос на этой реке чуть выше, а то, что он хочет ретироваться, тоже понял сразу. Выдал мне карту лесонасаждений, планшет кварталов, которые мы исследовали, пошёл распорядиться отправить за моими товарищами лодку. Запылённые окна небольших окошек, широкие доски пола, старый сейф и запах лесной конторы. Запах, который отныне на долгие годы будет частью моей жизни. Бумажная пыль картографических планшетов, запах кожи сёдел и уздечек, резиновых РЛО и чуть кислый запах дождевиков из брезента. Прохладный сумрак и яркие блики солнца в окошко. Комнаты в лесхозовских конторах никогда не заливает яркий солнечный свет. Вокруг всегда посажены ели и кедры.

Следующее крыльцо в головном районном лесхозе села Турачак было для меня транзитным. Высокое, на несколько ступенек и резными балясинами. Перевалочный пункт для многих лесников, для которых родные лесхозы находились за перевалами, по грунтовым дорогам в ста километрах. Растущие сосны с пронзительного золота стволами, нагретые деревянные ступени и незнакомое чувство затихшего воздуха. Весной и осенью на радиостанции в лесхозах всегда дежурство, пожароопасный период, сушь. Но если весной множество дел и жизнь в лесхозах кипит, то сентябрь притих, нежась в последних летних лучах и настороженно прислушиваясь к эфиру.

Стылое крыльцо в морозные тёмные дни Бийкинского лесопункта трещало от первых шагов, половицы визжали на морозе и щёлкали. Там жили мои товарищи, мастера. Сам я, мастер Чуйкинского лесопункта забегал лишь на минутку погреться. А когда сюда въехал лесхоз, крыльцо расслабилось, выровняло широкие кедровые доски свои, как будто расправило многолетние морщины старого вальщика. Здесь и сидел на завалинке Владимир Иванович, щурился на солнце по старчески и грел в его лучах ладони. В посёлке над ним подтрунивали, но глубоко уважали, как уважают всякого чудака, преданного своему делу. За его фотографии, слайды, каждый год показанные в клубе на наш профессиональный праздник, и за незлобливость. А контора лесничества на кордоне укрывалась выросшими елями и была уютной своей темнотой и знакомыми запахами, бумаг, седельной упряжи и резины РЛО. Каждое утро собирались лесники, курили в печку и резъезжались. Оставался только помощник лесничего да истопник. И было лесничество родным и неизменным в этом лесном посёлке, пережило смену многих директоров и лесничих, но оставалось верным своему долгу. Как оставались неизменными лесниками несколько мужиков при любой администрации.

Когда лесничество отстроило новую контору, на взлобке, на солнышке, с широким двором. Мы посадили там несколько ёлочек и кедров, старательно ухаживали за ними. Выходили покурить на солнышко и радовались ему. Старая контора в 50 метрах не ревновала нас, она оставалась конторой в наших разговорах, заезжей избой для гостей из других лесничеств и управления. Кордон так и оставался кордоном, стоял особняком в посёлке. Два жилых дома, старая контора и новая, кузница и конюшня. И сентябрьское солнце прогревало землю, курчавилась ромашка и спорыш, дышалось свободно. Здесь всегда оставалось ощущение, что ты на месте. Единственное место в посёлке, где солнце было весь день, не пряталось за гору. День лесника праздновали здесь. Смеялись, радовались тому, что все мы вместе, что ещё год прожит, и лесхоз не развалили. 200 лет лесному департаменту с моими фотографиями в республиканском альбоме, вместе с картинками других лесхозов. Все гордились, что Байгол тоже тут. Жалко только было, что нет некоторых, кто вложил свой труд в этот Байгол.

Солнце грело ступеньки крыльца, сентябрьский воздух висел неподвижно. Горы с синей тайгой улыбались, готовились к скорому ненастью. Мы знали, что эта тишина останется с нами. В осенние дожди, в лютые скрипучие морозы, в предновогодние дни, согревая лесников с ёлочных заготовок. Потому что кедровые доски крыльца напитывали солнце в себя, и это было нашей душой.

Кедровая доска, как ладонь матери – вроде и шершавая, а никогда не занозишься.

ОБЛАСОК

«Дай коры мне, о Береза!

Желтой дай коры, Береза,

Ты, что высишься в долине

Стройным станом над потоком!

Я свяжу себе пирогу,

Легкий челн себе построю,

И в воде он будет плавать,

Словно желтый лист осенний,

Словно желтая кувшинка!

Генри Лонгфелло, 1855 г. – в переводе И. Бунина

Лодочка лежала на берегу вверх днищем. Его, городского жителя и лесного таксатора, забросили сюда на моторке, пожелали удачи и оставили на две недели в одиночестве. Маленькая охотничья избушка и обласок – это всё, что напоминало о человеке в этих глухих болотистых местах. Север. Первое, что он сделал, это осмотрел маленькую лодочку на её надёжность. Дно было ровным и гладким, борта нашиты единственной досочкой, стык промазан смолой, весло лежала тут же, под ней. Очевидно, хозяин приходил сюда ранней весной, прибрал и избушку, и обласок, приготовил к лету. Городской таксатор в гудении комаров и мошек перетащил нехитрый скарб и провиант в охотничий закуток, а сам решил жить в палатке. Благо полянка перед избушкой была ровная и чистая, трава еще не успела подняться. Место было замечательным. Охотник никогда не поселился в худом. На Севере не принято прятать избушки, здесь чужаки не ходят, а старожилы свято блюдут охотничьи законы.

После установки палатки можно приступать к приготовлению ужина. Северный летний день длинный, но солнце уже начало задевать верхушки лиственниц, уже вечер. Комары гудели непрерывно и лезли во все щелки, даже вдохнуть, чтоб не проглотить пару особей, казалось было невозможно. Таксатор развёл костерок под ветхим навесиком, нацепил на таганок котелочек и чайник, найденный в избушке, закурил. Небольшая речка спокойно текла под берегом, кое-где рябило на кустиках осоки, но вода всё равно была как зеркало. Гладь её отражала берега, ивовые заросли и уходящее солнце. Вдруг захотелось опробовать эту гладь, глянуть, что там за поворотом, опробовать пирогу индейскую, напомнившую детские игры в индейцев и зачитанные книги. Хоть чуть-чуть, пока чай варится.

Горожанин осторожно спустил лёгкую лодку на воду, положил весло поперёк бортов, шагнул с берега. Лодка бешено закачалась, намереваясь опрокинуться, зачерпнуть воды, скинуть своего седока, как норовистая лошадь. Он присел от испуга, ухватился руками за борта, опустился на низенькую баночку у самого днища. Старенькая досточка-баночка, служившая сиденьем, была затёрта до блеска охотничьими штанами, это успокаивало. А лодочка сама, незаметно отходила от берега, как лёгкое пёрышко на глади коричневой болотной воды. Вода кофейного цвета в речке была по причине того, что речушка текла из болот Западно-Сибирской низменности, торфяные отложения красили её, но были и хорошей основой для различных мелких рачков, которые служили пищей рыбе. Рыбы, говорят, в таких речках полно.

Опустил весло в воду и гребанул. Лодка резко накренилась, чуть не зачерпывая бортом воду, развернулась почти на месте. Как же тут грести то? При посадке человека, лодочка просела, от края борта до воды не больше десяти сантиметров. Короткое весло с одной лопастью было удобным, но тяжёлым. Вся романтика индейской пироги сразу же сошла на нет полной невозможностью справиться с ней. Кое-как вернулся к берегу, вылез, вымочив ноги, так как лодка и тут стремилась вывернуться из-под неумехи. Привязал к колышку на берегу и пошёл пить чай. Котелок почти весь выкипел, но чайник был почти полон. Горсть заварки сразу же наполнила окружающий мир волнующим запахом. Банка тушёнки и щедрый ломоть свежего хлеба. Благодушное настроение вернулось. Комары сбились в большой тёмный столб, висели над поляной. Это к ветру, скорее всего. Досаждать стали чуть меньше, хотя своих атак полностью не оставили. Надо идти спать, хоть день никак не хотел уходить. Солнце, как заколдованное, висело над краем леса и не хотело уходить. Наконец оно нырнуло в хвою, оставляя красное зарево заката. Вокруг всё смолкло. Надо успевать заснуть, а то сейчас и восход незадолгим последует.

Утро оказалось ясным, потянувший с севера ветерок разогнал тучи, сдул с берега лишних комаров. Остались только самые стойкие, которые жаждали напиться крови для продолжения потомства. Раннелетние комары – прошлогодние, для свежей массы надо отложить яички в воду, а они уж там быстро выведутся в личинки и дружным роем поднимутся в самый разгар лета, вместе с прочим таёжным гнусом. Вот когда невозможно будет в лесу на болотах находиться. Сейчас терпимо. Краткий завтрак и подготовка к полевому сезону. За эти две недели надо обследовать ближайшие лиственничники и единственный сосняк в округе. Заложить две-три пробы, подготовиться к последующим экспедициям по изучению северной тайги. Сказать по правде, хотелось обуздать всё-таки обласок, научиться управлять им.

Такие обласки горожанин видел уже. Если индейские пироги делались из берёсты, как это в сказаниях описано, то сибирские челны долбились из осины. Некоторые его институтские товарищи и старшие руководители называли этот челн «оморочка», по аналогии с дальневосточными лодочками охотников. Но те тоже изготовлялись из берёсты, распирались кедровыми гибкими сучьями, шпангоуты тоже кедровые. Вспомнил, когда был малым совсем, бабушка в долгие зимние вечера на потеху ребятишкам шила, складывала берестяные коробочки, туески, маленькие лодочки. Гладкие берестинки прошивались суровой ниткой, умело скроенные. Затем по краю обжигалось изделие спичками, краешки заворачивались, припаивались друг к другу. Такие игрушки были крепкими, почти вечными. Они не рассыхались, не рвались. Наверное, такие же были и лодки в тех дальних землях. Лишь бы берёсту широкую найти без изъянов. На Енисее такие гладкие берёзы попадались не часто. Каяки северных народов из кожи. А вот сибирские обласки – долблёнки.

Берёзы ровные здесь редкость, а вот осина стройная да не гнилая чаще встречается. С неё то и ладят лодки. Ровный сутунок выкладывают на стапеля, по одному краю тангентально срезают пилой, а лучше топором стесывать, не более четверти. По этой плоскости и начинают выдалбливать лодку. Постепенно получается корытце с тонкими бортами. Чтоб толщину бортов выдержать ровную и не испортить лодку, в бортах засверливают несколько маячков. В отверстия эти забивают палочку из сухой кедровой древесины. Розовый кедр прекрасно видно в белой осине. Длина этой кедровой палочки и есть толщина борта будущей лодки. Такие лодки бываю и большими. А вот обласок лёгкий изготовить попроще. Когда выдолблено всё аккуратно, заовален нос и корма, лодку «разводят» на огне. С этим надо не опоздать, древесина должна быть свежей, тогда она легче распаривается и не подгорает. Под лодкой разводят костёр, греют выдолбленный остов, обласок начинает раскрываться бортами. Тут главное не проморгать, не переусердствовать с огнём. Вовремя вставляются распорки в борта, крепко стягиваются слои древесины по носу и корме ивовыми «вязами». При нужной ширине изделие оставляется на просушку в тени. Периодически проверять и сбрызгивать надо, не дай бог, чтоб не порвало. Когда лодка высохла и стала лёгкой, нашивают борт в одну сосновую досочку, укрепляют изнутри тремя-четырьмя шпангоутами из сосны. Можно спускать на воду.

Таксатор погладил старый добрый обласок и еще раз попытался с ним сладить. За ночь в лодку набралась вода, но течи не было. Микротрещинки, которые закиснут в процессе. От долгого лежания на берегу такие маленькие течи неизбежны, но они уходят, как только спустишь на воду. Сел в лодку, оттолкнулся веслом от берега. Сегодня уже проще. Увереннее себя чувствуешь, не торопишься, пытаешься уловить всю хитрость управления челноком.

Лодочка легко скользила по речке вниз по течению. Гладкая торфяная вода, между тем, текла напористо. Течение в этой речке было достаточно быстрым, но глубина и мягкий грунт дна скрадывал это, речка не бурлила, не имела перекатов. Ветки ив, опускающиеся в воду, ясно показывали скорость течения, трепетали в быстрых струях. Решение повернуть назад к дому оказалось выполнить не так просто. Удалось развернуть обласок только на широком плёсе, куда скоро вылетели. Весло упиралось в воду, лодка кренилась, угрожая начерпать воды или перевернуться. Оригинальный способ разворота был найден быстро – зацепиться за таловые ветки, течение развернёт само. Теперь обласок с незадачливым капитаном спускался кормой вперёд. Осторожные гребки веслом остановили его, стали постепенно продвигать вперёд. Лодочка еще рыскала носом при каждом движении весла, но постепенно таксатору приходил навык. Гребки становились ровными и сильными, а весло не извлекалось сразу, а чуть подруливало, выравнивало лодку. С одной стороны гребок, перенос весла, с другой стороны гребок. Затем попробовал по два гребка по каждому борту, лодка пошла ходко. Справился! А течение то не такое быстрое, как показалось вначале.

Под навесом охотничьей избушки видел сетку. Попробовать надо и порыбачить. Сеть была короткая, ячея 50 мм. Деревянные поплавки-досочки, берестяные карманы-грузила с камушками. Как детством пахнуло. Выше по течению от избушки довольно широкий плёс с небольшим течением. Два вытесанных шеста для укрепления сети, верхнюю тетиву привязал к кустам. Вернувшись на берег к биваку принялся готовить обед. Затем надо и к работе приступать. Удовлетворение от того, что справился с лодкой, дало уверенности и в остальном. По едва заметной тропинке пошёл в лес, осмотрелся. Через полчаса ходу наткнулся на заросшую болотину, зачавкало под ногами. Осторожность и еще раз осторожность. Нет, нормально держит, просто сырое место, а может, ещё от весны не отошло. За болотинкой небольшой взгорок и совсем другой ландшафт. Вот куда и надо. Белый мох, брусничник, сосны с оранжевыми стволами. Хоть и низкие, у некоторых крону можно топором достать, но уже настоящий сосняк. Здесь и будем пробы закладывать. А пока, домой, сети проверить.

Так прошло несколько дней. Обласок слушался всё лучше, сетка приносила сорожняк, окуней и даже небольших щучек. Рыбы и вправду было много. Утки кряковые пролиняли и усаживались на гнёзда. Больше всего нырковых уток. Иногда табунков стремительно пролетали над плёсом. Ружьё с собой было, но только для самообороны от косолапого. Таксатор за неделю так обжился, что уже и не брал его с собой на охоту, а оставлял в избе. Избушка приветливо его принимала. Приходил иногда в неё покурить. Почему-то не было в ней комаров, можно было расслабиться. Маленькая, из нетолстых лисвяжных брёвен, тем ни менее, она была приподнята над землёй на стульях метра на полтора. Избушка на курьих ножках. Такая постройка позволяла избе оставаться всегда сухой. Да и место выбрано удачно. Небольшой поднавес для хранения разных бытовых вещей, нары и столик. Печки нет, одна труба. Печку увозят, а потом привозят вновь. Может, для того, чтоб не жил никто, а может – просто время сменить пришло.

Через какое-то время тушёнка приелась, рыбная диета тоже. Хлеба уже не было, лепёшки из муки стряпал не часто. В одиночку жить на биваке не так ужу и легко. Пришла идея поохотиться на уток. В один прекрасный ясный день она была осуществлена во всём своём великолепии. Под вечер, выплыв на широкий плёс, где стояла сеть, укрылся горожанин у кустов и стал ждать. Он знал, что ближе к закату утки всегда пролетают над речушкой. Вот и подкараулить. Громкое хлопанье крыльев, три чирка заложили круг и сели недалеко от сети. Горожанин медленно поднял ружьё, выстрел. Сильная отдача поперёк лодки толкнула в плечо, вывела из равновесия и лодка черпанула бортом, кувырнулся охотник в холодную воду. Даже не заметил, как это произошло. С перепугу ухватился за прибрежные кусты, вылез на поляну. Ружьё болталось на погоне за рукой. Хорошо его не утопил, пришлось бы нырять – чужое. Вот те раз, посмеялся над собой, выжал одежду, вычерпал воду из лодки веслом.

Много раз пытался попробовать зачерпнуть воды бортами. Как ни раскачивай утлую посудинку, как ни низко сидит она над водой, а зачерпнуть не удаётся. Оказывается, для этого надо с ружья выстрелить поперёк. Впредь наука – стрелять только по курсу лодки. Но охотиться больше не хотелось. Доплыл до сетей, выбрал рыбу. Подобрал чирушку. Всё-таки достала её дробь. Вернулся к стану. Вот так и дальше будем. Копчёная на костре рыба, лепёшки из муки, которая кончается, да северное незакатное солнце. Так прошла и вторая неделя, началась третья. Лето разгоралось, полярный день пришёл. Вечером «задавная» мошка и комары нового поколения, днём – пауты. Пора выбираться на Енисей. Тем более главные задачи выполнены. Пробы намечены, маршруты и профиля пробиты и нанесены на карту.