Свет и тени русско-японской войны 1904-5 гг.

XV. Врачи на войне

…При дальнобойности современных ружей и орудий, всем врачам приходится работать под огнем, и, к чести их сказать, они все без исключения, как военные, так и наши, краснокрестные, повсюду ведут себя просто доблестно. Даже офицеры говорят, что в мирное время привыкли относиться к врачам, как к невоенным, а теперь убедились, что они такие же военные, как они сами, и столько же рискуют собой. Забираются наши врачи и на батареи, и один из врачей Евгениевского отряда, доктор С., временно бывший главным врачом одного из летучих отрядов, даже так увлекся, что вместе с офицерами высматривал японцев и просил в них стрелять. Он остался в восторге от действия артиллерии, работа которой, действительно, всеми признается безупречной.

Каждый из наших летучих отрядов заработал себе в частях, при которых действовал, самое лестное имя и самую сердечную благодарность; все свидетельствуют о их самоотверженности. Радостно и трогательно мне было вчера видеть, как сердечно и горячо относились в 12-м полку к уполномоченному Курляндского летучего отряда, барону фон-Хану.

Балтийские немцы, которых на войне здесь оказалось довольно много, вообще повсюду работают прекрасно: и курляндцы, и Евангелический госпиталь, выделивший свой летучий отряд, и профессор Мантейфель со своими учениками, и врачи отряда П. В. Родзянко, тоже из балтийских провинций, наконец, русско-голландского отряда, – все внушают к себе самое искреннее уважение и тем, конечно, что они приехали, и тем, как они себя держат и как работают. Здесь совсем не проявляется у них то, что меня обыкновенно так обижает с их стороны, – это неуважение к русскому человеку, неуважение, которое и было, по-моему, причиной враждования с ними. Здесь, как они сами заявляют, научаешься уважать русского мужика, а раньше многие из них его, пожалуй, и в глаза не видали.

Не помню уж, писал ли я тебе, что, памятуя свои обязанности заведующего медицинской частью Красного Креста, я, во время боя под Вафангоу, не хотел упорствовать в том, чтобы сидеть за фельдшера. Когда пришел военный фельдшер с другого перевязочного пункта, я спросил его, не может ли он за меня остаться, – он сказал, что должен спросить своего врача. Разумеется, я послал его в врачу, но он больше не возвращался.

Прибежал потом, запыхавшись, на гору ко мне профессор Цеге-Мантейфель с двумя санитарами и носилками.

– Говорят, у вас много раненых? – спрашивает он.

– Нет, – говорю, – и вы, пожалуйста, уходите.

Глядя на его огромную фигуру в большом белом шлеме, я думал, что по нем тотчас же откроют только-что затихший огонь.

– А вы что же здесь делаете? – спрашивает он.

– Я сижу за фельдшера, который ранен.

– Так я вам пришлю своего.

– Отлично, – говорю, – присылайте.

– Ах, нет, – вспомнил Мантейфель, – ведь он у меня совсем в другом отряде. Ну, я останусь за вас.

– Ну, нет, этого я не могу позволить; это я, терапевт, могу остаться за фельдшера, а вы, профессор хирургии, нужны на перевязочном пункте подальше. Дайте мне только, пожалуйста, папирос, потому что мои – на исходе, а сами уходите.

Так и проводил его. Никогда не забуду я ему этих папирос…

У нас здесь пока затишье продолжается, объясняемое разными слухами, но, может быть, поддерживаемое дождями, которые опять зарядили, особенно сегодня. Быть застигнутым ими здесь – мне одно удовольствие, но мне уже становится стыдно, что я здесь так долго отдыхаю. Неясно тоже вижу, почему меня оставляют здесь в покое.

P.S. 3-е августа 1904 года. Ночью получил телеграмму от Александровского из Ляояна: «Жду тебя с нетерпением». Завтра выезжаю.

5-ое августа 1904 года. Ляоян

На днях, кажется, опять поеду в Харбин разбирать одно дело. Много у меня таких «дипломатических» поручений, – надо бы как-нибудь и о них рассказать. Удручен я ужасно сведениями о вашем флоте. Если он погиб, погиб и Артур, быть может, – погибла и кампания, особенно, если в Петербурге пойдет внутренняя передряга.

13-ое августа 1904 года.

Вот я опять я еду в Харбин. Туда приехал второй Георгиевский отряд, приехали бактериологические отряды «имени С. П. Боткина», снаряженные комитетом великой княгини Елизаветы Феодоровны, приезжает лазарет для сестер, посланный Императрицей Марией Феодоровной.

Еду туда с удовольствием, рассчитывая, что ничего не пропущу на юге, и радуясь встрече с М. Необыкновенно приятно здесь, на чужбине, знать, что увидишь искренно, сердечно расположенного к тебе человека, так исключительно расположенного, как милый М.

Должен, впрочем, сказать, что на этот раз я попал и в Ляоян, действительно, как домой: не в пример предыдущим разам меня ждала хорошая комната, которую я разделяю с другом своим, уполномоченным Г.

В Георгиевском госпитале нашел ряд больных из персонала: доктор Ш. болен брюшным тифом; сначала он был легкий, но вторая волна посильнее; переносит он его очень удовлетворительно; сестра Л. проделывает совсем серьезный тиф, но к моему отъезду температура стала спадать; студент О. тоже в тифе, теперь ему получше; наконец, делопроизводитель Ж. тоже, но и у него дело идет на улучшение.

XVI. Бомбардировка Ляояна

3-ье сентября 1904 года. Мукден.

Ехал я в Ляоян, как писал тебе с дороги, с большим волнением. Уже в Мукдене слышалась пальба, на станции Шахэ ясно видны были и дымки орудий и снарядов.

Мы добрались до Ляояна в среду, 18-го августа. Много физиономий переменил он на моих глазах: застал я его скромной и довольно безлюдной резиденцией «папаши» Линевича, как называют офицеры своего любимого старика-генерала; присутствовал при встрече командующего армией Куропаткина и при последовавшем затем оживлении этого городка, приковавшего к себе внимание всего мира; видел его, наконец, совсем опустевшим большим этапом, когда командующий перенес свою квартиру на юг, и Ляоян стал только отголоском былого и местом отдохновения замученных и изнервничавшихся офицеров.

18-го августа, я нашел его в совершенно новом, боевом наряде. Должен признаться, что этот наряд уже тогда произвел на меня впечатление дорожного костюма: как будто воин облачился, чтобы выступать. Несмотря на отсутствие командующего, который уже был на востоке, оживление на станции было чрезвычайное, но с характером железнодорожной лихорадки, в смысле немецкого «Reisefieber». Наш санитарный поезд ожидался с нетерпением, сам Ф. Ф. Трепов встречал его и тотчас же приступил к деловым переговорам с комендантом и главным врачом поезда. На платформе ходила масса военного народа со спешными движениями и деловыми серьезными лицами. На станции, около станции, в городе, на вашей окраине (около Георгиевского госпиталя) развевались новые флаги с красным крестом, виднелись новые колонии палаток. Громкий многоголосый говор станционной толпы казался виртуозными вариациями правой руки под односложный аккомпанимент левой, в виде гула орудий, заставлявшего всех невольно повышать голос. Разыгрывалась сложная боевая симфония…

Со мной приехали сестры и врачи, и я поспешил в наше Управление, чтобы узнать положение дел и получить распоряжения. Там я застал только инвалидов: генерала Р. и нашего уполномоченного, П. П. В., тоже свалившагося с лошади и повредившего себе колено; остальные были на позициях. Я попросил свою лошадь, – оказалось, что на ней уехал мой казак; другой не осталось, да и куда было ехать, – я не знал, на каких позициях идет бой; к тому же приехал санитар, объявивший, что сейчас возвращается Александровский. Тем временем канонада достигла своего апогея, гром орудий стал непрерывным: мы отбивали отчаянную аттаку японцев с высокой горы впереди Ляояна. Мы удерживали ее второй день и были довольны ходом дела.

Стали спускаться сумерки, стрельба поредела, приехал Александровский, усталый, серьезный, и велел тотчас же собрать санитаров, желающих ехать выбирать из траншей раненых.

Канонада совсем смолкла, наступила темнота, и с нею пришло известие, что раненых нужно убрать до 9 часов вечера, так как мы… отступаем: мы отдавали гору и переходили на форты, которыми давно окружен Ляоян.

Мы с М. пошли в Георгиевский госпиталь искать еще врачей, которые с перевязочным материалом и санитарами поехали бы за ранеными в деревню Маэтунь. Разумеется, Александровский и я ехали тоже. В Георгиевском госпитале застали транспорт в двести с лишком раненых, в новом перевязочном пункте еще шли перевязки прежде доставленных. Тем временем разразилась гроза со страшным ливнем, промочившим меня насквозь и в несколько минут обратившим дороги в едва пролазную скользкую грязь, по которой я двигался лишь с трудом, опираясь на руку М., но и то, наконец, поскользнулся, упал и чуть не свалил своего спутника. Когда мы добрались до вашего Управления, Сергей Васильевич уже изменил план, послал за ранеными только уполномоченного В. В. Ширкова с санитарами, так как в такой грязи и темноте немыслимо было делать перевязки, – а мы с ним пошли на платформу нашего госпиталя принимать раненых с поезда, который должен был сейчас придти с южных позиций. Вместе с тем мне необходимо было расспросить Александровского про все, что было сделано без меня, дабы войти в курс дела.

Оказалось, что, кроме ранее намеченных перевязочных пунктов в Георгиевском госпитале и на этапе, – в городе развернулся Евгениевский госпиталь, снова отлично оборудовавший полученный дом, опустевший за выездом какого-то Правления; около станции – земские отряды, которые предполагалось поставить в ближайшей деревне, оказавшейся, однако, под сильным расстрелом; наконец, на разъезде, в расстоянии полуверсты от северного семафора, были поставлены два подвижных лазарета, куда отсылались из наших городских госпиталей все легко раненые. Разъезд этот уже стал называться Ляояном № 2; из него шла усиленная эвакуация раненых, помощью всегда стоявших там теплушек.

Мы приняли привезенных раненых, спеша поскорее освободить железнодорожный путь для подвоза снарядов. «Если ябуду иметь возможность, – сказал, будто, командующий, – я вывезу всех раненых; если же мне нужны будут снаряди, а сперва их подвезу, а потом буду вывозить раненых», – и это, разумеется, совершенно правильно, так как эти снаряды защищают и этих самых раненых. Сергей Васильевич поехал к Трепову, а я пошел в госпиталь Мантейфеля и Галле, куда вновь прибывшие раненые были направлены. Два больших керосиновых факела освещали подходившие носилки и двуколки, в перевязочных шла нервная работа над несчастными окровавленными солдатиками, большая палата барака была заполнена страдальцами. Да, уж это не Тюренчен!

Вот они, ничем нескрашенные ужасы войны!.. В воздухе стояла ужасная, подавляющая масса стонов. Налево стонет без сознания раненый в голову; рядом другой – в полном сознании – громко жалуется на боль; впереди кличет тебя несчастный, прося глоток воды; направо – раненый в живот жестоко страдает оттого, что не может выпустить жидкость, его распирающую… Кого напоив, к кому направив сестру или врача, я, совершенно удрученный, подавленный, вошел домой.

Каюсь, вид раненого японца в своем кэпи среди всех этих мук мне был неприятен, и я заставил себя подойти с нему. Это, конечно, глупо: чем он-то виноват в страданиях наших солдатиков, с которыми он их разделяет! – но уж слишком душа переворачивается за своего, родного…

Сергей Васильевич привез известия, подтверждавшие наше отступление с доминирующей горы, – опять, казалось, ничем не вызванное и непонятное.

Поспав часа четыре – пять, мы, проснувшись, были удивлены затишьем. Как будто и войны нет. Яркое солнце озаряло ваш милый садик, где не было видно крови и не слышно было стонов, кругом царили тишина и, казалось, полный мир. Сергей Васильевич решил, что мне непременно нужно поехать отыскивать новые места для перевязочных пунктов севернее Ляояна, стал отчаянно торопить меня, а когда я уехал (верхом, конечно), послал за мной еще Михайлова с целым штабом: уполномоченного, студентов и санитаров с флагами Красного Креста.

Как прогулка, поездка была очень приятной. В ближайшей деревне я нашел прелестную усадьбу богатого китайца, окруженную каменной стеной, с хорошими фанзами, чистыми дворами, садиками и огородами. Мы все съехались к ней и на ней сошлись: ее выбрал бы и каждый из нас в отдельности, тем более, что другой такой и не было в деревне. Отпустив домой весь лишний персонал, Михайлов поехал со мной на 101-ый разъезд, – конечная цель нашего путешествия, верстах в двенадцати от Ляояна. Заняв и там несколько смежных фанз, мы зашли к будущим соседям, врачам дивизионного лазарета, где нашли старых знакомых и выпили чайку. Казалось, мир продолжался, несмотря даже на орудийные выстрелы, которые стали изредка долетать до вас со стороны Ляояна. Вот прошел мимо вас товарный поезд. С ранеными? Нет, почти пустой, с чьим-то скарбом. Значит, раненые не прибывают, – слава Богу! Еще поезд, – опять без раненых. Должно быть, пассажирский, потому что с классными вагонами, тоже почти пустой. В одном из товарных вагонов замечаем нашего правителя канцелярия, который уже дня два назад сложил ее и дневал и ночевал на ней в товарном вагоне. Весело раскланялись и едем еще искать помещений, – так как Сергей Васильевич просил занять все свободные фанзы. Поражаемся, однако, что подходят все еще и еще поезда, устанавливаясь цепью один за другим на пути, за невозможностью проехать.

– Да ведь это отступление, – догадывается Михайлов. – Ляоян очищается!

На поезде, остановившемся на разъезде, замечаю врача одного из земских отрядов и подъезжаю к нему.

– Что делается в Ляояне? – спрашиваю.

– О, станция обстреливается, одной сестре Харьковского отряда ноги оторвало, врача ранило. Все вывозится.

Этого и следовало ожидать. Отступая на переднюю линию ваших фортов (а их было, если не ошибаюсь, три вокруг Ляояна), мы еще далеко не отдавали города, но, очистив доминирующую гору, мы передали ее японцам и тем поставили себя под расстрел. Говорят, будто на этой горе утром появился японец с белым флагом. Пока у вас рассуждали, стрелять в него или нет, он скрылся, а вслед за этим неприятель поднял на гору свою артиллерию и начал вас громить.

Взволнованные известиями, мы с Михайловым поскакали в Ляоян и, помнится, всю дорогу мы с ним были единственные, ехавшие в этом направлении. Когда встретившийся нам врач узнал, куда мы едем, он удивился.

– Там страшно, – сказал он.

И все шло вам навстречу: арбы, двуколки, верховые, солдаты, китайцы, – все это тянулось нескончаемой смешанной унылой чередой, будто шествие умерших на тот свет.

Канонада становилась все громче и злее.

На станции Ляоян № 2 мы нашли аккуратно сложенное имущество Евгениевского госпиталя, убранное из города уже под огнем, когда снарядом была попорчена крыша их дома. Впоследствии Александровский рассказывал, что когда он приехал к евгениевцам в эти опасные часы и предложил вынести самое для них дорогое, через несколько минут появились врачи, неся на руках гроб С телом умершего у них офицера (раненые были все уже эвакуированы).