Свет и тени русско-японской войны 1904-5 гг.

XIII. В ожидании боя

28-го июля 1904 года. Кофенцзы.

Ложимся мы здесь спать довольно рано, не позже одиннадцати, а под-утро спишь уже сквозным сном: с одной стороны, бока разболятся от жесткого ложа, с другой – невольно прислушиваешься к жизни лагеря, не начинается ли, мол, что, и присматриваешься к небу; с третьей – начинают одолевать мухи. Это настоящие мухи-назои, которые называются здесь некоторыми египетскою казнью. Обилие их, действительно, неимоверное, и, глядя на них, я себе ясно представляю, как могут японцы нам досаждать уже одною своею численностью. Мухи покрывают собою все съестное, так что все приходится защищать колпаками, для чего пользуются обычными китайскими соломенными шляпами конической формы; чуть на столе появится кусок сахару, он тотчас делается черным от насевших на него мух; потолки черны и от мух, и от их следов; пока стоит рюмка вина или ты пьешь чай, тебе неоднократно приходится вылавливать оттуда утопленниц; иной раз вздохнешь неосторожно, и тебе в горло попадает муха; чтобы спастись от них, тебе нужно и окна, и двери затянуть кисеей, первые никогда не открывать, вторые держать на блоке, чтобы они были открыты только когда пропускают человека; где этого нет – облегчаешь свое существование веером, который заводят здесь почти все в борьбе со страшной жарой. китайцы все ходят с веерами, даже самые бедные (нам продают веера по пятнадцати копеек), а от мух у них особые опахала из конских волос. Я тоже ложусь спать с веером (окна у вас в фанзе, конечно, никогда не запираются) и под утро обмахиваюсь им, иногда даже во сне.

Боя все нет, и я продолжаю писать.

Следовало бы брать пример с солдатиков. Спрашиваю одного раненого в Евангелическом госпитале, которого застал за письмом.

– Что, друг, домой пишешь?

Обыкновенно лицо солдатика при этом засияет.

– Домой, – говорит.

– Что же, описываешь, как тебя ранили (он был ранен легко) и как ты молодцом дрался?

– Никак нет, пишу, что жив и здоров, а то бы старики страховаться стали.

Вот оно – величие и деликатность простой русской души!

В том же Евангелическом госпитале была следующая трогательная сцена. Куропаткин обходил раненых и раздавал георгиевские кресты. Получил и один фельдфебель или унтер-офицер 34-го севского полка. расспросив, по обыкновению, раненого о деле и похвалив за него: «хорошо работали», Куропаткин своим громким, покойным голосом, передавая ему знак военного отличия, говорит:

– Именем Государя Императора поздравляю тебя кавалером.

– Покорнейше благодарю, ваше высокопревосходительство! – молодецки выкликает раненый.

– Теперь тебе всюду и всегда почет будет за этот крест. Постарайся его еще раз заслужить, – продолжает Куропаткин и отходит.

– Рад стараться, ваше высокопревосходительство! – громко раздается ему вслед.

Так обошел он весь барак и вышел. Я задержался за какими-то расспросами, когда меня остановил новый кавалер 34-го севского полка и в волнении заговорил:

– Ваше высокородие, я еще должен доложить, я непременно должен доложить его высокопревосходительству…

– Что, друг?

– Меня командир полка от плена японского спас; когда я был ранен, он мне отдал свою лошадь и велел скорее везти. Я непременно должен это доложить, – повторял со слезами на глазах благодарный солдатик.

– Хорошо, я передам.

На первом же обеде у Куропаткина я рассказал ему это.

– За таким командиром – сказал он, – конечно, весь полк, как один человек, пойдет.

Через несколько времени в Кудзяцзы мне пришлось обедать у Куропаткина как-раз рядом с этим командиром. Это оказался высокий, полный, с большой белокурой бородой и добродушным лицом человек. Я рассказал ему все, что написал тебе, и он был, видимо, доволен.

– Повидимому, солдатик уверен, что вы сами рисковали пленом японским, когда отдали ему свою лошадь. Верно ли это?

– Нет, конечно, этого риска не было, но он все верно рассказал.

После этого обеда Куропаткин собрал у себя в палатке всех полковых командиров и других начальников частей исказал им, как мне потом передавали слышавшие, блестящую импровизированную речь. Он очертил им весь ход истекшей кампании, описал дальнейшие планы, указал на назначение 10-го корпуса и коснулся некоторых, замеченных им, недостатков.

– Мы не привыкли, – говорил он, – к горной войне, идумаем уж, что трудности её непреодолимы. Такое представление передается от офицеров и нижним чинам. Между тем, к ней можно приучиться, – нужно только упражняться.

На другой же день солдат стали заставлять брать приступом сопки или, как их здесь нежно называют, «сопочки». Пошли на одну из них и генералы осматривать позиции, но один, бедняга, отстал на первой трети и стал взывать о помощи: он не мог уж сойти – так у него кружилась голова. Красный Крест и тут помог.

– Ну, вот, – говорил бедный генерал, спустившись, – я, пехотный генерал, говорят, должен видеть все расположение моих частей, – ну, где мне с моим сердцем!

– Да зачем вам самому, ваше превосходительство, у вас есть заместитель, – утешает его другой генерал.

– Да он совсем не может по горам ходить! – с отчаянием воскликнул первый. –Отяжелели мы, засиделись!

XIV. В Евгениевском госпитале

1-ое августа 1904 г. Сяолинцзы.

Удивительная энергия у этого талантливого человека H. Н. Исаченко, не могу на все налюбоваться! Если б ты видела, что он, вместе с уполномоченным, графом П. Н. Апраксиным, другими врачами и сестрами создал в Евгениевском госпитале?! Наняв несколько жалких фанз на склоне горы, он часть её срыл, образовал две террасы, на одной расположил хирургических больных (ближе в перевязочной), надругой – терапевтических, все в шатрах, соединенных между собою брезентами и вытянутых в линию, и свою палатку поставил так, что от неё виден весь госпиталь; по всему участку проложил дорожки и прорыл канавки; установил правильную выносную систему человеческих отбросов; устроил церковь в шатре и образовал хор из сотрудников и выздоравливающих. Больных ведет и относится к ним идеально. Все чрезвычайно милые люди, евгениевцы приобрели и массу личных друзей, благодаря которым они для своего госпиталя, пользующагося во всем Восточном отряде самой блестящей репутацией и любовью, в различные трудные минуты со всех сторон получают необходимую помощь. Только от них я и слышу о вашем движении вперед, о наступлении на японцев, как о чем-то реальном, что будет непременно, и я сам начинаю верить, что оно может наступить, даже скоро.

Теперь их все отзывали отсюда, в виду нашего отступления, приказывали сниматься, а я все отстаивал, и госпиталь удержался, продолжая приносить свою громадную пользу. Все, без чего можно обойтись, отослано в Ляоян, и все-таки всего еще достаточно.

Пришлось отослать и иконостас, и шатер, в котором так мило была устроена церковь, но служба все-таки продолжается: по канавке, которой был окружен церковный шатер, натыкали сосенок, сделали из них Царские Врата, поставили одну сосенку за алтарем, другую – впереди перед аналоем, приготовленным для молебна; на две последние сосенки повесили по образу – и получилась церковь, которая казалась еще ближе всех других в Богу потому, что стоит непосредственно под Его небесным покровом. Его присутствие чувствовалось в ней больше, чем в какой-либо другой, и так вспоминались слова Христа: «Где двое или трое соберутся во Имя Мое, там и Я посреди их». Эта всенощная среди сосен в полутьме создавала такое чудное молитвенное настроение, что нельзя было не подтягивать хору и не уйти в молитву, забыв все житейские мелочи…

Это было в субботу вечером, в тот самый вечер, когда на наших горах, «сих проклятых цопках», как их называют солдатики, впервые за эту кампанию раздалось ваше радостное русское «ура». Я возвращался в это время из штаба, расположенного в соседней деревне в Чинертуне, и как вы был далек от ожидавшагося события, сейчас же предположил, что родился Наследник, ибо какое другое событие могло вас теперь порадовать?!

Как раз в Сяолинцзы расположен тот славный 12-ый полк, шефом которого назначен Наследник.

Вечером третьего дня раздавались музыка и пение, и вчера с утра тоже. В это время в нашей сосновой церкви шла обедница; едва затихало церковное пение – к вам летели звуки бравурного марша, напоминая мне церковную католическую процессию во время состязания автомобилей, виденную вами с тобой в Полланце. Тогда мы чувствовали в этом совпадении борьбу церкви с мирским началом, – теперь, наоборот, эти противоположные мотивы звучали в унисон: так, казалось, в счастливой душе сливаются песня радости с благодарной молитвой к Богу.

После службы мы пошли на площадь, где были выстроены именинный 12-ый полк и другие, в ожидании начальства и молебна. Приехал начальник Восточного отряда Н. И. Иванов со штабом (из Чинертуни).

– Здравствуй, славный 12-ый полк! – раздалось на площади, «покоем» окруженной войсками. Грянул ответ; поздравление продолжалось, мы пошли туда. В это время вдали появился генерал Бильдерлинг, командующий всем восточным флангом. Он со всеми поздоровался, обошел войска и пригласил всех в середину каррэ к молебну. Перед аналоем стали знамена 11-го и 12-го полков. Я залюбовался знаменщиками, георгиевскими кавалерами, особенно одним из них, высоким белокурым молодцом с двумя Георгиями. С какой счастливой гордостью держал он это воплощение идеи полка, идеи их единства и верности Царю и Отечеству, с какой нежностью подносил, вернее – опускал его перед священником для окропления святой водой! Совсем как любящая и гордая своим ребенком мать подносит его в причастию…

Перед молебном священник 12-го полка, в бою под сильным огнем причащавший умирающих, как, впрочем, и многие другие, сказал несколько простых и сердечных слов, на тему о том, что за Богом молитва, а за Царем служба не пропадают. Его громкий голос ясным эхо раздавался над ближайшей горой в направлении к Ляояну, и казалось, что эти звуки из нашего жуткого далека так и будут скакать с горы на гору к нашим родным и близким, в вашу бедную, дорогую отчизну пастыря для того, чтобы и вы все, родные, услыхали их…

После молебна генерал Бильдерлинг провозгласил тост за здоровье Государя, и оркестры двух полков грянули «Боже, Царя храни!» Темпераменты обоих капельмейстеров оказались совершенно разными: один вел торжественным «andante», другой – радостным, ликующим «allegro». После первых же звуков, вместо чудного величественного гимна, послышалась трудно понятная какофония. Так-то, – подумал я, – и наши русские сердца, даже одинаково преданные своему Царю, бьются и звучат совершенно по разному, и что из этого получается?! А когда в тот же хор вплетаются еще души, настроенные не на ваш гимн, а на «Wacht am Rhein», или марсельезу, или камаринскую?!

В 12½ часов дня, в 12-м полку был обед, на который и мы все были приглашены. Знаменитый полковой командир, полковник Цыбульский, необыкновенного, как говорят, хладнокровия в бою, встречал гостей. Большой шатер был убрав зеленью, скамейки – покрыты синей китайской материей; из солдатских палаток – сделан второй шатер, в котором, за недостатком скамеек, были вырыты канавки: в них гости ставили свои ноги, садясь на землю, покрытую зеленью, и имея другую сторону канавки столом. Тем не менее, обед был обильный и яствами, и питьем, и тостами, и прошел очень мило и оживленно. Очень кстати выпал и на вашу долю праздник, – маленький отдых многим измученных душам; как чувствовалось это в различных речах и пр.!

Бильдерлинг оставался долго и сказал офицерам-хозяевам очень милое слово: «Однажды Наполеон расспрашивал своих приближенных, кто имел каких знаменитых предков. Один из них ответил, что он не имеет знатных людей среди своих предков, но постарается, чтобы потомки его имели такого. Вот вы, господа, являетесь такими предками, которыми потомки ваши будут гордиться», и т. д.

В ответ на тост за мое здоровье, я просил слова и рассказал, как был поражен мужеством я терпением, с которыми раненые под Тюренченом переносили свои страдания, в глубоком убеждении, что они делают свое великое дело за Царя и Отечество. «Они умели биться, умели и страдать», – сказал я и предложил выпить за здоровье тех из тюренченских раненых, которые еще не поправились. Тост был встречен очень сочувственно; генерал Иванов поцеловал меня и предложил всем офицерам 12-го полка сделать то же, что я было очень мило исполнено, и я с удовольствием расцеловал этих скромных, но истинных героев в серых изношенных рубашках.

Пили и за здоровье иностранных представителей, из которых двое, в том числе и германский, отвечали на русском языке. Последний подчеркнул, что германская армия, особенно прусская, была всегда союзницей русской.

Одним из распорядителей обеда был очень милый офицер полка, сын полкового командира. Что чувствуют оба, отец и сын, когда вместе идут в бой?! Жутко мне поставить себя на их место…

…В Ляншангуани я познакомился с одним офицером; сперва он был помощником коменданта. Когда полк его, 24-ый, пошел в поход, он, молодой муж и отец малолетнего мальчика, отказался от своего сравнительно безопасного и выгодного места и попросился в полк. Там его тотчас же назначили на какую-то нестроевую должность, – он отказался, чтобы быть в строю. Покойный Келлер хотел взять его к себе в штаб, но он попросил командира полка, славного полковника Лечицкого, удержать его в полку – и получил роту.

В первом же бою на его глазах были убить два его лучших друга, из которых один был ему специально поручен стариком-отцом. До тех пор он все желал войны, но тут с ним произошел переворот: он слышном наглядно увидал всю жестокость и мерзость её. Когда он, после боя, представлял Келлеру остаток своей роты, человек в двадцать-пять, и граф спросил его, где его рота, ему сдавило горло, и он едва мог проговорить, что она – вся тут!