Свет и тени русско-японской войны 1904-5 гг.

Нет, с высоко поднятой головой должен вернуться в отчизну русский воин, и родина должна склонить перед ним голову, – голову повинную, что покинула его на далекой чужбине, что предоставила ему одному расхлебывать кашу, а сама, ворча и критикуя, принялась за стирку накопившагося дома грязного белья. Благодарным сердцем и благоговейной душой должна она полететь ему навстречу и поскорее постараться залечить и успокоить раны его телесные и духовные, нас ради и нашего ради спасения принятые им, и с адским огнем, и с миртовой ветвью… Я благодарю Бога, что Он дал мне самому убедиться во всем, что я говорю, и говорить так, допустив пережить и прочувствовать все это.

Конечно, история не должна быть и не будет пристрастна; она выделить ошибки и скажет, кто в них виноват, и тогда эти ошибки послужат нам на пользу. Мне представляется даже очень благоприятным, что мы не кончили победоносным бравурным аккордом: он покрыл бы все фальшивые ноты, и снова мы, самодовольные, заснули бы на лаврах. Теперь же, сохранив в душе всю боль и остроту от наших ошибок, мы можем и должны исправиться, должны и будем совершенствоваться, – именно потому, что мы сохранили ее. Надо нам работать, много и сильно работать!

Саншигоу. 26-ое августа.

Итак, у вас мир, а у нас еще нет. Только сегодня получен здесь приказ главнокомандующего прочесть повсюду телеграмму Государя о том, что он принял предварительные мирные условия, но до сих пор хоть струйками, но все еще лилась у нас кровь, и каждую ночь ходили на разведки.

Мы давно читали телеграмму Витте, со всех сторон слышим, что мир заключен, что подписано перемирие, но до сегодняшнего вечера в нашей глухой деревне Тун-Кассия, резиденции начальника отряда, князя Орбелиани, больше говорилось о войне и её продолжении.

– Что, будет мир? – спрашивает князь одного из всадников.

– Нэт, нэ будит, – отвечает тот.

– Значит, война будет?

– Нэт, и война нэ будит.

– Что же будет тогда?

– Тэлэграмм будит.

Он оказался глубоко прав; телеграмма пришла, и мы-таки чувствуем себя на войне и не видим мира, и вместе тем видим, что война кончена, ибо подписан мир. Продолжается эта мучительнейшая тягучка здесь, в самых передовых частях, особенно сильно и тяжело ощутимая.

Понемногу выясняются и невеселые подробности мирного договора: Сыпингайские позиция, весьма сильные и хорошо укрепленные, те самые, про которые Линевич говорил: «Сыпингай я не отдам», – Витте отдал. Не знаю, зачем он это сделал, почему уступил он эти последние, как некоторые утверждают, позиции перед Харбином, вместе с линией железной дороги до Куанченцзы, вместе с милым Гуячжуляном, – словом, хороший кусок пути, еще не пройденный и не заработанный японцами? Что получили мы в обмен? Почему не говорил он, что отдал только ту часть дороги, которую японцы завоевали? Конечно, «la critique est aisée», но ведь, в сущности, мы все-таки еще очень мало что знаем об условиях мира, и обрадовались ему только как люди с едва-едва заживающими ранами, боявшиеся, что вот-вот получат по ним новые удары, и заручившиеся, наконец, после долгой, мучительной душевной волокиты, уверенностью, что этого не будет; мы поступили, может быть, так же неосновательно и преждевременно, как и японцы, негодовавшие на те же, неизвестные им, условия мира. Теперь они, подсчитав свои выгоды, успокоились, а мы… притихли, и каждый чувствует, как санитар Бараев: «позорец есть».

XXVIII. Красный Крест начинает свертываться

3 сентября. Гунчжулин.

…Из Каталинзы я переехал на 84-й разъезд, откуда очень счастливо, по только-что установившейся конке «Дееовильке», переехал в Маймакай. Я был в симпатичном Вятском отряде, когда вдруг приходит известие, что старший врач 5-го С.-Петербургского летучего отряда, П. П. А., отпустивший и второго врача, и обоих студентов, оставшийся, следовательно, совершенно один, – заболел тифом. Надо тебе сказать, что мы только-что потеряли двух врачей и двух сестер от брюшного тифа и одного студента от тяжелого воспаления кишек, и во всех случаях у меня осталось впечатление, что они не выдержали своей болезни, может быть, оттого, что продолжали работать больными и переутомили себя. Что мог, а сделал и для некоторых из них, но, к сожалению, каждый раз узнавал о болезни слишком поздно.

Ты легко представишь себе, поэтому, как взволновался и известием о болезни этого прелестного, скромного, добросовестнейшего, симпатичнейшего и доблестного нашего труженика. Я живо представил себе, как он; заброшенный в самые далекия передовые позиции, одинокий, больной, ходит, осматривает больных, – сам, может быть, более слабый, чем они… Забыв свои немощи, я сел на коня и пустился в только-что еще казавшийся таким трудным и далеким, шестидесятиверстный путь. Лошадь попалась мне мягкая, приятная, я с удовольствием снова втягивался в этот приятный способ передвижения, когда так наслаждаешься природой и так хорошо думается… В одиннадцатом часу я приехал и Саншигоу в А. и нашел его бледным, слабым и сильно исхудавшим…

Когда А. стал поправляться, я, сдав остающихся больных и часть имущества (белье, лекарства) военным врачам, свернул отряд, положил на вьючные носилки А. и одного из санитаров, тоже проделавшего тиф и умолявшего не отрывать его от своего старшего врача, – и двинулся в путь, благословляемый с неба легким дождичком…

Так начал Красный Крест свое возвращение на родину: послужив всем, чем он мог, отдав святому делу своему все, чем обладал, – последние силы и здоровье, – он бедные остатки свои положил на щит и «со щитом» пошел домой.

Это было 28-го августа, в тот день, когда у вас объявили о прекращении военных и враждебных действий.

Дождь сопровождал нас нею дорогу, так что стало сыро и свежо. На середине пути мы в поле остановились, чтобы покормить лошадей. Надо было покормить и А., а мне хотелось еще дать ему возможность полежать в сухом местечке.

Около самого места нашей стоянки была как-то изолированная от всей близлежащей деревни аккуратная фанза, в которую я смело пошел за приютом. Во дворе красиво цвели белые с яркими розовыми полосами «belles de jour», во внутреннем дворике тоже были цветы, и все было аккуратно и чисто. Навстречу мне и санитару вышел хозяин с бородкой клиншком и интеллигентным лицом. Я объяснил ему, что мне нужно: «мало-мало сиди-сиди, и мало-мало куш-куш», и пошел в его мужскую половину. Но он не согласился на это, перевел туда всех «мадам» и детей, а нам предоставил их половину, чистую, прибранную, с тюфяками, коврами и подушками на конях. Когда он увидал у А. повязку с красным крестом, он показал рюмку и сказал:

– «Моя тайфу», – что означало, что он – доктор. Я объяснил тогда, что А. «мало-мало ломайло», т.-е. немного болен, и он стал очень за ним ухаживать и заварил нам чудного цветочного чая. С своей стороны, мы налили ему вина, но он сказал, что «ханшин мэю» – значит: он не пьет водки, – отлил себе вина в рюмку, остальное предложил выпить молодому китайцу, который сказал, что это не хавшин, а «хау, хау», – и очень похвалил. Тогда хозяин представил нам свою жену, сказав: «моя мадам», которая протянула нам руку. Я дал ей и другим женщинам и детям, которые постепенно вернулись в свою комнату, по куску хлеба с сардинкой, но они все куда-то унесли это угощение, и я не знаю, ели ли. Вероятно, им это так же подозрительно и неаппетитно, как нам их пища. Когда один русский сказал как-то китайцу, с которым был в хороших отношениях, что от них нехорошо пахнет (с ног сшибательный запах чеснока и бобового масла), он, находясь в дурном, но откровенном настроении, горячо ему ответил:

– А вы думаете, от вас не пахнет? Да как еще! и очень неприятно.

Так, вероятно, и пища наша внушает им такую же брезгливость и недоверие, как их пища – нам.

Мы растворили шоколад Gala-Peter и предложили вашему коллеге, но он не решился его попробовать. Когда, однако, женщины и молодежь его дома с удовольствием стали пить шоколад, он взял свою чашку, поднес ее ко лбу, помолился, молча, над ней и стал пить. Напиток ему понравился, и он допил его до конца. Зато, когда я угостил их арбузом, – колебаний не было, и они уплетали его все наперерыв.

Таким образом, и китайский, и русские «тайфу» остались очень довольны друг другом.

Благополучно и счастливо прошло также и все ваше путешествие с милым А. до самого Маймакая.

Здесь я оставил своих больных в Вятском лазарете, в который стремился А., а сам, простившись с отрядами 2-ой армии, пустился в последний объезд наших учреждений армии 1-ой и 3-ьей, из которых некоторые уже свернулись, другие – свертываются, а третьи ожидают своей очереди.

Это первые шаги мои, по направлению к вам, домой…