Свет и тени русско-японской войны 1904-5 гг.

XX. Наступление на реке Шахэ

Мукден. 9-ое октября 1904 г.

Да, я устал, я невыразимо устал, но устал только душой. Она, кажется, вся изболела у меня. Капля по капле, истекало сердце мое, и скоро у меня его не будет: я буду равнодушно проходить мимо искалеченных, израненных, голодных, иззябших братьев моих, как мимо намозолившего глаза гаоляна; буду считать привычным и правильным то, что еще вчера переворачивало всю душу мою. Чувствую, как она постепенно умирает во мне. На-днях я уже пережил дни какого-то полного безразличия ко всему, что совершается. – Ах, бьют! – ну, и пусть бьют! Бегут, – пускай бегут! Страдают, – ну, и пусть страдают! Позор пережит, страдания перенесены, – не все ли теперь безразлично?!..

Мы наступали…

29-го сентября, пока в Тунснихе собирался транспорт, который я взялся сопровождать на станцию Шахэ, масса раненых уже успела уйти пешком и пошла, куда глаза глядят. Так как они все пришли из Мукдена, и с той же стороны, из Санлинзы, шел нам навстречу 1-ый армейский корпус, – то, за исключением 30–40 человек, все двинулись к Гудядзы. Путеводитель, который был дан нам из дивизионного лазарета и который спорил со мной по вопросу о дороге в Шахи, утверждая, что он накануне оттуда приехал, завез транспорт тоже на дорогу в Гудядзы и внезапно скрылся. Пришлось продолжать длинный томительный путь, хотя одна из сестер с несколькими ранеными и уехала вперед правильной дорогой в Шахэ; обе другие сестры, Тучкова и Черкасова, уступив свои места в двуколке раненым, шли пешком.

Убедившись, что мы неизбежно попадем на Фушунскую ветку, я поскакал вперед, чтобы заказать в нашем подвижном лазарете обед на 200 человек и предупредить на станции о раненых. Большинство, как я потом убедился, расспрашивая в вагонах, действительно и пообедали в Красном Кресте, и остались очень довольны, но некоторые все-таки, благодаря отсутствию провожатого, несмотря на выставленного на дорог санитара и флаги с красным крестом, доплелись до Гудядз голодными. Вчера там еще пункта питательного не было, так как земский стал совершенно в стороне в ближайшей деревне, но в Гудядзах я встретился с кн. Долгоруковым, который обещал перенести пункт на самую станцию, где уже стоит готовый большой циновочный сарай. Вчера, кого нужно было, покормили военные госпиталя.

Поручив сестрам Тучковой и Черкасовой со студентом Редниковым сопровождать раненых в теплушечном поезде, я поехал дальше на дрезине с капитаном Полуэктовым, желая непременно все-таки добраться до Шахэ. Для этого от угольного разъезда до Суетуня я прошел верст восемь пешком, а здесь попал как раз на паровоз, повезший отсюда двенадцать теплушек на станцию Шахэ.

Никогда не забуду я этого путешествия. Около моста, перекинутого через реку Шахэ, нам представилась картина, напомнившая мне Великий Четверг, когда народ расходится после чтения Двенадцати Евангелий, со свечами в руках. Мы увидали в глубокой темноте толпу черных людей; у многих из них были огоньки (фонаря). Громкий крик радости раздался из этой толпы при приближении нашего поезда: это раненые, которые в состояния были ходить, добрели до моста (в более безопасное место) навстречу желанному поезду и приветствовали его прибытие. Но мы разочаровали их, не подобрав никого, так как мы знали, что в Шахэ ожидает нас целая тысяча и более тяжелых раненых, находящихся еще в опасности.

К 12 часам ночи назначено было очистить станцию: к тому времени должен был пройти через нее уже наш арриергард. Там, действительно, мы нашли человек 800 раненых и в полной тьме с фонарями принялись усаживать их. Набили один поезд, остальных уложили в другой, обошли с фонарями всю станцию и площадку около платформы и, убедившись, что остались только здоровые, собрались ехать, так как было уже около часа ночи. Вдруг приходит весть, что к станции подходят и подъезжают еще 170 раненых. Подполковник Гескет, распоряжающийся теперь (поезд Спиридонова расформировав) закрытием оставляемых станций, хотя страшно опасался за поезд, однако решился дождаться всех. Мы ушли благополучно, но у поста остановились, подобрали добравшихся туда раненых и долго стояли, поджидая еще других. Но их было только несколько человек.

Таким образом, и во второй раз схоронил я Шахэ…

1-го октября, отправив в Мукден, по требованию генерала Трепова, наш Георгиевский отряд, прекрасно начавший работать в Суятуни, в качестве перевязочного пункта, мы с уполномоченным Григорьевым поехали вдоль наших позиций с правого фланга к центру, в штаб командующего. По всей линии шла отчаянная стрельба, почти исключительно наша и лишь относительно слабая со стороны неприятеля. Стоял сплошной грохот, гул и свист. Стрельба была такая частая, что свист одного снаряда сливался со свистом другого, и в общем сочетании получался непрерывный гул, на фоне которого раздавались резкие удары наших орудий. У меня просто голова разболелась, казалось, именно от этого ужасного шума, сотрясавшего воздух в такой мере, что прутья срезанного гаоляна издавали свист и потревоженный лес недовольно ворчал всей своей листвой. Может быть, однако, причиной головной боли или тяжести была и надвигавшаяся гроза. Тучи все гуще и плотнее заволакивали небо, пока оно не разразилось на вас величественным гневом.

Это был Божий гнев, – но гнев людской от этого не прекратился и, Господи! – какая резкая была между ними разница!..

Как ни похож грохот орудий на гром грозы, он показался мелким и ничтожным перед громовыми раскатами: одно казалось грубым, распущенным человеческим переругиванием, другое – благородным гневом величайшей души. Как свободно и легко, будто совершенно самостоятельно вытекает чудный голос из горла Баттистини, так из исполинской груди природы лился грозный рокот оскорбленной людской ненавистью Божественной любви. Как ясно представилось ничтожество только-что казавшейся бесконечной линии пушек – перед этими величественными раскатами, охватывавшими все небо… Злыми искрами разгоряченных глаз явились яркие огни стреляющих орудий рядом с ясной молнией, болью раздиращей Божественную душу.

– Стойте, люди! – казалось, говорил Божий гнев: – очнитесь! Тому ли Я учу вас, несчастные! Как дерзаете вы, недостойные, уничтожать то, чего не можете создать?! Остановитесь, безумные!

Но, оглушенные взаимной ненавистью, не слушали Его разъяренные люди и продолжали свое преступное, неумолимое взаимное уничтожение.

И небо заплакало… Полились с него частые, частые крупные слезы, в один миг затопившие землю, и многие из них леденели от великого ужаса перед человеческой озверелостью, крупным градом падая на наши разгоряченные головы. Лошади не могли стоять под болезненными ударами льдинок, которые больно били нас по темени и лицу… В одно мгновение земля вся обратилась в непролазную кашу, дороги полились бурными реками, а реки вздулись так, что в них тонули лошади и люди.

Мы не могли найти командующего и поехали на его главную квартиру, только-что отъехавшую верст на шесть назад (из Хуань-Шаня в Санлинзы). По всему пути нашему плелись раненые, на ногах и на носилках, не зная, куда идти, и с трудом пробираясь между отступающими обозами и орудиями. Когда мы подъехали к броду, которого прежде даже не замечали, то нашли, вместо него, широкий бурный поток; лошади должны били идти через него вплавь, едва перетаскивая с трудом удерживавшихся на них всадников. Было грязно, свежо и мокро. У брода начала собираться целая группа людей, прикосновенных к главной квартире, когда подъехал транспорт раненых. Что было делать этим несчастным и что с ними было делать?! Скажи, разве не может охватить душу холодное отчаяние при сознании беспомощности нашей сделать что-нибудь для тех несчастных, для которых мы приехали?!

Мы поскакали искать проезда у верховьев ничтожной речонки, внезапно обратившейся в бурный поток. Под сильным дождем обогнули мы несколько верст и действительно добрались до одной из трех речек, составляющих одну ту, чрез которую раньше не могли перебраться. Первый исток мы переехали свободно; я уже хотел послать казака, чтобы он вел раненых этой дорогой; но нужно было убедиться, что другие истоки так же легко проходимы. Оно так и оказалось, я невольно вспомнил и о прутьях, из которых каждый так легко ломается, а связанные вместе – они являются неодолимыми. Какой наглядный пример того, что в единении – сила, а люди все не хотят понимать этого и в безумной гордыне своей думают, что каждый из них в отдельности все может, а другие ничего не стоят!

Мы приехали в Санлинзы уже в совершенную темноту; за ранеными посылать было поздно, но на другой день я узнал, что река, к счастью, скоро спала, и они в тот же вечер переехали на другой берег.

Командующего не было дома: эту ночь, чтобы быть ближе в позициям, он остался в Хуань-Шане.

XXI. После наступления

Чансаматун. 27 октября 1904 г.

Кажется, я уже писал тебе, что едва я приехал в Харбин, как был отозван сюда заменять при главнокомандующем Александровского, который вскоре после моего отъезда был тоже вынужден выехать в Харбин.

После Ляояна общее настроение было самое угнетенное; слухи об отсутствии у нас снарядов окончательно отняли всякую надежду на успех, и многие, казалось, готовы были без боя отходить в Телину. Тяжелое это было время.

Помню обедню 29-го августа: на площади перед поездом командующего разбит шатер, и в нем устроена церковь; с левой стороны от молящихся тянется косой линией ряд серых кирпичных домиков; перед церковью стоят «покоем» солдаты в серых грязных, истрепанных рубашках с серыми исхудалыми, измученными и наголодавшимися лицами. Небо серое и унылое. Только торжественная служба полная веры и молитвы, в которой всегда есть надежда, – вместо картины отчаяния, придавала всему зрелищу вид тихой, покорной грусти, – такой же серой, как все окружающее. Пришел командующий, которого я увидел здесь в первый раз после Ляояна. Он сильно похудел и страшно постарел, бледный и вдвое более седой, чем был… Но дни текли, солнце каждый день всходило и отогревало слабые человеческие души, люди отдыхали и отъедались, их обмундировывали и подбадривали, японцы не наступали, укоренилось убеждение, что мы должны были отдать Ляоян, – и все понемногу стали снова верить и надеяться.

Помню уже всенощную в той же походной церкви-палатке за той же площади: были сумерки, в серых домиках засветились огоньки, молящиеся представляли только общие пятна, подробности в людях не замечались, и было что-то оперное во всей картине.

Помню, наконец, и молебен по случаю наступления! Командующий – снова бодрый, хотя и озабоченный, цвет лица его лучше; солдаты одеты и сыты, выражение лиц их торжественное и решительное, у всех чувство удовлетворения; солнце озаряет все своим живительным блеском и ярко горит на кресте, высоко поднятом в руках священника…

Вначале наступление шло очень успешно, план Куропаткиным был задуман прекрасный, – это все признают, но… Только взятие Путиловской сопки вернуло вам ключь наших позиций и временно закончило ваше наступательное движение некоторым успехом.

Дорого обошлось нам это движение: 29.000 ранеными и около 10.000 убитыми! 10.000 могил! А сколько еще умерло потом от ран?!..

Умереть – это еще самое легкое. Мне кажется, что художники навязали миру совершенно неверное изображение смерти, в виде страшного скелета. Мне представляется смерть доброй, любящей женщиной в белом, с материнской нежностью и сверхъестественной силой подымающей умирающего на руки. Он чувствует в это время необычайную легкость, ему кажется, что он подымается на воздух и испытывает истинное блаженство… Так засыпают маленькия дети на коленях нежной матери… Какое счастье кто должно бить!..

Несомненно, нам очень вредит наша привычка и постоянная готовность отступать.

– Ваше благородие, а куда втекать будем? – спросил солдатик, придя на позицию.

И это не трусость, а именно привычка.

– Куда едете? – спрашиваем как-то встречный обоз (это было 2-го октября).

– Отступа-аем, – равнодушно отвечает солдат, совершенно так же, как он бы сказал: – вестимо, чай пьем.

Говорят, что и в последнюю вашу кампанию (турецкую, конечно) бывали случаи бегства отдельных полков и даже целых отрядов. Между тем, и сейчас стойкость ваших солдат превышает теоретически допускаемую: выбывает 75 и 80 %, а солдаты наши все бьются! Почему же они не те, что были? Солдат очень двинулся за последние двадцать-пять лет: он уже очень и очень рассуждает; ему мало исполнять приказания, ему нужно и понимать, для чего он должен делать то или другое. Видимо, он задается даже вопросом, можно ли воевать вообще. Так, мне пришлось услышать конец разговора, где один солдат наставительно возражал другому или другим:

– Никакого греха тут нет: так Богом положено, чтобы бивать войнам.

– Когда мы дрались с турками, мы проливали кровь за веру и за угнетаемых единоверцев и братьев. А из-за чего деремся мы теперь?

– Это господская война, – говорят, будто, солдаты. Различные сектантские и политические агитаторы тоже посеяли свое семя. Наконец, и огромный процент запасных в войсках является большим злом. Все это люди, отставшие от своего дела, часто уже пожилые и болезненные, окончательно осевшие на землю или занимающиеся каким-нибудь промыслом, привыкшие к покойной семейной жизни и постоянно, разумеется, о ней мечтающие. Как не подумать, «куда втекать?». Немало, может быть, среди них и недовольных, и обиженных. Постоянные голодовки последних лет и обеднение мужика не могли не отразиться и на силе, и на здоровьи, и на выносливости солдата. Рядом с этим малая образованность делает его часто прямо вредным, – например, в разведочном деле.