Глава 3. Любовь зла.
Жизнь менялась, а значит, должно было что-то исчезнуть и появиться. Ведь так всегда: гаснет звезда – загорается новая, тухнет растение – восстает из земли прекрасный цветок, строятся города на месте разрушенных лесов, горы разрушаются, все умирает и возрождается из пепла, словно горячий феникс.
Но если разрушения в квартире 12 в доме 27/13 на улице Малой Грузинской проходили тихо, за одной закрытой дверью… Впрочем, к этому мы еще вернемся. То новизна появлялась ярко и громко, будь то слова Коровьева об устройстве на работе или же начало у Чехова серьезных отношений.
Женя влюбился как никогда. За эти две недели глаза приобрели в себе маленькие огоньки, на лице постоянно стоял румянец, и вот он уже не завтракает со всей компанией, а спешит с утра пораньше к этой прекрасной Вике. Настоящий влюбленный хулиган из школы – перестал драться с Ваней от скуки, ведь кровь, по его мнению, отпугивала девушек, стал воровать у Адама духи, долго прикладывал волосы и даже перестал надевать любимую футболку с голым солистом рок группы. Скакал с утра по московским лужам, срывая с клумб цветы, и он не слышал ничего, глаза были устремлены далеко в окно возлюбленной, куда словно садилось солнце вечерами. В волосах путались капли дождя, улыбка и крепкие объятия сменили весь мир, даже друзья перестали быть на таком месте, как эта красавица, укравшая сердце Чехова. Но и те понимали – если их друг искренне влюбился, нельзя ему что-то запрещать. Больше всего радовался за товарища Ванька Есенин. Не обошлось без колких шуток, мол, наконец-то ты кому-то понравился.Но счастья Хеттского было не передать словами. Сам парень только недавно поставил точку в отношениях с девушкой и очень умело скрывал тоску.Учиться с нуля не приходилось – двадцать лет практики. Рассказывать некому, никто и не спросит. Есенин пару раз начинал расхваливать Чехову все прелести любви, но оказывался прерван словами «да что ты вообще понимаешь?». А Ваня многое понимал. И многое чувствовал. Просто молчал.
Этим утром Чехов предупредил всех, что квартира больше не должна представлять из себя логово первобытных жителей и Коровьева, ведь Вика очень сильно захотела познакомиться с друзьями парня. Честно, сами товарищи сами очень хотели узнать поближе эту девушку, ведь Женя так ее расхваливал, поэтому даже Есенину пришлось убираться. Вся квартира наполнялась прозрачными глазками мыла, пахло хлоркой, а в мусорку летел всякий хлам. Так Саша случайно нашел и выкинул мертвую лягушку, успев завизжать и, как ему показалось, словить пятнадцать инфарктов. После разгорелся новый вопль, Базаров понял, что не может найти мертвую лягушку для учебы, поэтому Булгакову пришлось рыться в пакете и собственноручно доставать оттуда маленькое зеленое тельце.Количество инфарктов повысилось до тридцати.
Скандал завершился, интрига и расследование тоже, Сашу откачали, и стояли теперь четверо друзей на балконе, смотря на солнце неподготовленными, но живыми глазами. А чтовообще такое жизнь? Жизнь – это есть чувства, какими бы они ни были, страдания – жизнь, страх – жизнь, счастье – жизнь. Каждый из парней думал о своем. Коровьев о предстоящей репетиции, поэтому тихо мурлыкал под нос мелодию. Базаров о подготовке к сессии, параграфах, книгах. Булгаков старался перестать думать о лягушке. А Есенин… Он молча смотрел в солнце, волнующее его по волосам, освещавшее веснушчатые щеки.
– Вот они, кажется, – коротко произнес он, указывая на влюбленную пару, шагающую по улице. – М-да, я думал, она больше подходит ему. Чехову нужна какая-нибудь, знаете, роковая и уверенная в себе девчонка, а эта выглядит… пусто. Скажу ему об этом, если мнение не изменится.
– Ванечка, сплетница ты наша любимая. – засмеялся Коровьев, теребя волосы друга со спины, тот зажмурился и улыбнулся. – Но не согласиться не могу.
И вот, четверо уже переминались с ноги на ногу у двери, дожидаясь ключа в скважине.
– Привет, ребята.
– Привет. – мило улыбнулась девушка, заполнившая всю квартиру своими приторными духами.
– Вика, это Коровьев, Булгаков, Базаров и мой лучший друг – Ваня Есенин. Ребята, это Вика.
Поочередно юноши подошли к девушке и в ответ на ее попытку обняться просто молча пожали руку. Каждый молча улыбался, понимая, что выразить Чехову сразу свои эмоции от пустых глаз возлюбленной товарища они не могли.
– Вика, ты какой чай пьешь? – улыбнулся Коровьев, привычно занявший позицию общей мамы.
– Черный.
– Чехов, я обратился к даме, но спасибо.
– Чехов? Ты же вроде Кариотский.
– Это все прозвища. Есенин, к примеру, Хеттский на самом деле.
– А меня бы вы как назвали? – захлопала глазами Вика, передавая парню свою куртку.
– Сонечка Мармеладова. – тихо пробормотал Ваня на ухо Саше, тот повернулся к нему лицом, а к паре спиной, и молча засмеялся, давая «пять» другу.
Разглядывая девушку, компания перебралась на кухню. Есенин с Булгаковым, как в старые добрые, сели на подоконник, обхватив друг друга за плечи. Коровьев занял кресло, посадив двух котов на колени, Базаров опустился на стул, а пара оказалась на освободившемся диване.
Диалог не завязался сразу, ведь парни не понимали, как себя вести с такого рода девушкой. Она же точно на что-то обидится, а потом бросит Женю, так ничего и не сказав. Молчать нельзя, разговаривать лучше тоже не стоит, но что-то делать придется. Радовало, что Чехов четко ограничил время этого разговора.
– Не, шутка про Мармеладову гениальная была, конечно. Жалко, правда, что Соне такая судьба досталась, девушка примерная… А Вика, гляди, уже пятый раз губы красит. – шептал тихо Булгаков.
– Не нуди, а то попрошу у нее помаду и нарисую тебе на лбу овцу. – щелкнул его по ноге Есенин.
Коровьев, наверное, единственный мог скрывать неприязнь за приятной улыбкой и манерами. И пока остальные молчали, Женя с Викой нашли собеседника именно в лице музыканта, который не раз поворачивался к Ване, светя в глазах словом «помоги». И Ваня помог. Хотя бы попытался.
– Вика, а Достоевский мертв?
Парни все шумно выдохнули, Чехов уперся подбородком в руку, прожигая друга глазами, Коровьев поджал губы. Все знали правильный ответ, все знали, что девушка его не даст. Та поджала губки, улыбаясь, оглядела комнату, зарделась и, держась за плечо своего парня, пробормотала.
– Наверное?
Ваня соскочил с подоконника, потянул Сашу за собой за руку с громким:
– Ну, вы болтайте, мы курить.
Булгаков посмотрел на других взглядом победителя и захлопнул двери балкона в комнате Вани и Жени. Одна секунда молчания, и оба товарища разорвались в клочья смехом, схватились за подоконник, Есенин сел в угол и заткнул рот кулаком, ведь взвизгнул слишком громко. Они не могли прямо объяснить, что конкретно заставило смех биться в оковах грудной клетки, однако понятно то было и без слов.
– Да, Саша… Это жесть… Почему Чехов влюбляется лишь в пустышек? Ты слышал, как она засмеялась после того, как Коровьев спросил про ВУЗ?
– За счет родителей живет! У мажоров тут секта? Они там познакомились? – Булгаков скатился вниз и оказался напротив Есенина. – Одна осталась. Напополам? – он проглотил дым и передал сигарету другу.
Солнце будто присело рядом, осветив всю тишину между Ваней и Сашей. Молчание взлетало вместе с пылью, мелькало перед глазами и остывало в волосах. Булгаков и Есенин просто молча смотрели на друг друга. Пробегала вся жизнь, даже моменты, про которые оба решили забыть, даже драки, даже ссоры. Сашка, смотря в эти веселые голубые глаза, контрастирующие с рыжими локонами, снова почувствовал себя слабым и восхищенным мальчишкой. А может, таким и оставался? Ваня откинул голову назад, но также смотрел на друга. Наверное, в этом дыхании и пряталась та искренность, за которую в обществе мужчин бы наругали. Но эта квартира, вроде бы находящаяся в центре, казалась самым отдаленным кусочком звезды, парящим во вселенной, сюда никогда никто и не заглянет, здесь будет жить солнце и дружба.
– Одной мы крови, Сань. – Есенин скинул окурок в пепельницу. – Ты же поймешь, если что-то пойдет не так? – он поднял фарфоровое лицо, лишенное даже тени смеха, звучавшего раньше.
Булгаков не стал спрашивать, он и так все прекрасно знал.
– Я уже все понял, Вань.
– Если все зайдет слишком далеко, ты увидишь?
– Увижу. – Булгаков поднялся, подал руку Есенину и молча посмотрел в окно на освещенный бульвар. – Я очень сильно люблю тебя.
– И я тебя, Саш. Идем назад. – грустно улыбнувшись, рыжий открыл дверь балкона.
Состояние диалога не изменилось, все такой же наигранно добрый Коровьев и печальный Базаров, уткнувшийся в свои мысли. Слава богу, девушка уже собиралась покидать квартиру и вылетать, как птичка, в жестокий внешний мир. Не дождавшись теплых объятий от друзей парня, она выбежала из квартиры.
– Ну? Как вам она? – улыбаясь, произнес румяный Чехов.
– Скажем честно. Такое себе.
– Соня Мармеладова. – хихикнул Булгаков.
– Вы чего? Вика – прекрасная девушка.
– Да мы все понимаем, Женя, но любовь затмила тебе голову. У нее нет амбиций, она ничего не хочет делать и не знает, жив ли Достоевский.
– А он, между прочим, ее написал! – поднял палец Есенин, толкая локтем Сашу.
– Помолчите вы оба. Чехов, подумай, пожалуйста, нужно ли тебе такое будущее. – лояльно прервал их Базаров.
Женя молча кивнул, пробормотал «я вас понял» и ушел в свою комнату, наклонив вниз тяжелую голову. Ваня постарался заскочить за ним, но Коровьев оттащил, прислонив палец к губам. До самого вечера компании пришлось, поджав ноги, сидеть на кухне за десятой чашкой чая и смотреть в окна или друг на друга. Сказать никто ничего не мог, но общая идея ветром неслась в головах – мы сделали правильное решение, лучше прямо высказать мысли, чем подставлять друга на верную гибель. Стемнело. В комнате Чехова и Есенина потух свет. Саша заснул на подоконнике, Базаров поплелся чистить лягушку в свою комнату, Коровьев с Есениным молча направились курить. В этих десяти минутах не было такой чуткости, как между Сашей и Ваней, но сияло настоящее понимание и уважение.
– Спокойной ночи, брат.
Адам хлопнул по руке друга и статно направился в свою спальню. Ваня остался один. Тишина врезалась в уши, передавила горло, как туго завязанный шарф, в голове заструились горные речки тревоги, повалили водопады страха и боли. Мозг превратился в клубок шипящих черных змей, собранных из всех потаенных мыслей, что не слышно в шуме смеха. Есенин дрогнул, кинул недокуренную сигарету в окно, запрыгнул на кровать, трясясь, тяжело упал на яркую подушку и начал пытаться закрыть гудящие уши, словно это могло помочь. Как? Почему? Я не должен… Это все ложь. Мыслей много, они проедают легкие, стремятся к маленькому, бьющемуся не по своей воле сердцу, глаза наполняются страшными слезами, а вместо спокойных вдохов и выдохов звучат громкие, шумные, свистящие стягивания груди, как у астматика. Ладони запотели, и Есенин всеми силами старался отбиваться ими от того кошмара, что стучал в голове, но руки соскальзывали, Ваня лишь падал, замирая на коленях перед направленными к голове ружьями. Комок в горле пережимался ремнями ужаса, хотелось перерезать их к чертям, сбежать, спрятаться, поверить, что есть в мире хоть что-то хорошее…
«Четвертая ночь. Все снова повторяется», – пронеслось единственное здравое в голове парня. Тот закрыл уши подушкой, уткнулся лицом в матрас, прогоняя в голове лишь легкие слова, что все хорошо, что рядом друзья. Минуты тянулись годами, а воздуха не хватало, Ване казалось, что он слышит шорохи, пока с него кто-то не сорвал подушку. Облегчение настало на мгновение – это Булгаков.
– Вань, что случилось? – прошептал он, стараясь не разбудить Чехова. – Слышу, ты сопишь громко. Ваня, ты плачешь? – обеспокоенно бормотал Саша.
– Я не плачу, все хорошо, ложись спать, дружище. – натянул улыбку Есенин, но та прервалась дрожью и кашлем.
– Ты не хочешь рассказывать, да? – Булгаков сел у кровати. – Я побуду тут, я помню, что тебе легче так.
Ваня посмотрел на него молча, но благодарно, фонарный свет игрался в его голубых, алмазных глазах. Через десять минут тихого дыхания друга у своего уха Есенин устало закрыл глаза и растворился во сне.
– Вставай, быстро! Да как ты мог, животное! Границ не знаешь! Зачем? Зачем ты делал это? Ты же знаешь, что девушкам нравишься больше чем я! Пошутить пытался? Ну спасибо!
Доброе утро, как говорится. Стоило Ване открыть глаза, как вместо стены он перед собой увидел чьи-то плечи и злое лицо. Минута размышлений, в фигуре стал узнаваться Чехов, лучший друг, самый близкий, как казалось, человек. Он силой спихнул напуганного рыжего с кровати, наклонился над ним. Кожа щек стала красной, но не влюбленно пунцовой, а алой, полной ненависти и презрения. Есенин попытался встать, но слабые утренние ноги не поддавались. В двери показалось лицо Коровьева, тот сразу начал пытаться войти с привычной смелой походкой комсомольца, но Чехов громко рявкнул ему в лицо, чтоб тот проваливал, да так грозно, что Адам реально унес кота и ушел.
– Что я сделал, Женя? Пожалуйста, не кричи. Я не глухой, пожалуйста.
– Не кричать? Не стоило липнуть к моей девушке, тогда бы и не кричал.
Есенин замер, поднимаясь.
– Что?
– Вика меня бросила! – закричал Чехов так, что весь дом словно пошатнулся. – Она сказала, что влюбилась в другого!
– Парень, переживешь, правда, давай обсудим. Ты найдешь себе возлюбленную получше. Если не будешь орать.
– Не в этом проблема! – грозно стал двигаться в его сторону, чуть ли не плача, дрожащий от злобы Чехов. – Она сказала, что влюбилась в тебя! Ты же весь день ей глазки строил, я помню!
Есенин поджал брови, провел пальцем над пальцем и нервно улыбнулся, пятясь назад. Что он мог сказать? Весь день Ваня шептался только с Булгаковым, один раз сказал про Достоевского и даже не пытался заставить девушку друга обратить на себя внимание. Внутренне Есенин проклял себя за симпатичную внешность, а после проклял девушку, что так глупо смогла променять достойного парня. Но злость Чехова пугала сильнее всего, наваливалась новым ударом, от которого бежать некуда. Ваня совершенно не понимал, что же такое происходит с жизнью, что остался единственный человек, который сможет схватить его за руку и спасти.
– Чего? Женя, я даже не смотрел на нее! – поднял руки Есенин, но вместо хорошей дискуссии получил удар по лицу кулаком.
Деваться некуда, принимать бой нужно даже если сам едва стоишь на ногах, и Ваня ответил толчком локтя в грудь. Это не было дружеской и веселой дракой, что так часто случались у парней, а настоящим столкновением двух злых мужчин, волнующихся, в первую очередь, за себя. Есенин кинул Чехова на пол, но не удержался и упал сверху, Женя схватил друга за шею и головой ударил о пол, из глаз Вани полетели искры, и все потемнело, но времени медлить не было, пусть секунды и длились годами. Есенин, стараясь не упасть, ударил товарища по скуле, бормоча:
– Я ничего не делал.
– Не делал? – шикнул ему Чехов, рыча сквозь зубы. – Я не верю тебе! Ты же такой дамский угодник, влюбишь любую, стоит тебе лишь улыбнуться, да? Как я могу верить, что ты не сорвался снова?! – прервавшись на полуслове, юноша ударил в нос Есенину, тот быстро перекинул силу в ключицу, так что Женя зажмурился.
– Чехов, да пойми ты меня, ты можешь даже у Саши спросить! Я ничего не делал!
– У Саши? Конечно, он за тебя что угодно скажет! Ты человека прирежешь – Булгаков адвокатом заделается! – усмехнулся Чехов, но смешок продлился недолго. Ноги подкосились, юноша свалился на пол, хватаясь за живот, в который прилетел сильный удар коленом. Есенин уже ничего не видел и не слышал, вся сущность скопилась в сильных кулаках, глаза не блестели, а наполнялись кровью лопнувших сосудов.
– Закрой свой рот! Ты можешь говорить что угодно про меня, про мою семью, про любого человека в этом мире, но не смей даже тявкать на Сашу! – крикнул он, сжимая воротник окровавленной рубашки Чехова.
Мир потемнел. Есенин бросил друга на пол, поднялся и застыл у окна. Что происходит с его некогда счастливой жизнью? Стабильно все нестабильно. Чувства мелькают птичками в окне, но ни одна не раскрывает крылья полностью. Ваня поставил руки на подоконник, глядя в пустое стекло, и не видел он на улицах ни солнца, ни света, вся та искренность, за которую парня хвалили, растворилась в ужасной тоске, на ее месте – фальшивые эмоции, лишенные даже доли настоящего огня. А так и не скажешь. Некоторое время абсолютного счастья сменялось тоской и уничтожающими мыслями, и если раньше Есенин умел справляться девушками, литературой, поездками и, самое главное, друзьями, то сейчас… Мир рушился, когда парень осознавал, что смотрит на всех как волк, боится повернуться спиной, чтобы не получить ножом под ребра. Но Ваня также улыбался. Давал людям то, что они хотят.
– Чего ты застыл? – Чехов улыбнулся жестокой улыбкой, увидев выступившие слезы на глазах друга.
Такие улыбки страшнее чем гнев, они напоминают ножи, все лицо теряет краски, остается лишь сталь и блеск, облаченная в зубы и налитые кровью лепестки губ.
– Актер из тебя что надо. Ты даже близко не понимаешь, что я чувствую. – прорычал Чехов, впиваясь ногтями в ладонь Есенина, а тот даже не поморщился. – У тебя всегда все хорошо.
Ваня поднял пустое лицо, повернул его к когда-то ближайшему в мире человеку. Слезы растаяли на веках, давая проход самому ужасному, что могут создать люди – безразличию. Холода в глазах не было, жары и пламени тоже. В них уже не было ничего, два стеклянных шарика, сиявшие когда-то радужными призмами. Есенин кивнул и произнес:
– Хорошо.
Одеревеневшей фигурой рыжий опустился на кровать, хватая учебник по словесности, заложенный серыми закладками. И даже глядя на такую скучную книгу, парень казался более заинтересованным, чем во время оценивания Чехова. Женя смотрел в упор, бегая глазами по небольшой и совсем чужой комнате, где когда-то звучал лишь смех. Есенин и безразличие – страшное сочетание. Ужасно, когда солнцу становится все равно, светить ли дальше. Пару раз Чехов позвал его по прозвищу, столько же по имени и даже обратился на «Хеттский», зная, что завести друга этим именем проще простого.
Но Ваня просто молчал.
Чехов на шатающихся ногах взглянул на открывающиеся районы, злобно зыркнул на Ваню и подумал – не хочешь, тогда и не надо. Женя задумался, вспоминая все те моменты, когда уже бывший друг смеялся. Он думал, на что сам был готов пойти ради этого ужасного, как оказалось, человека, Чехов не мог объяснить, почему такой хороший парень поступил как последнее животное, он не хотел и не мог ему верить.
– Да пошел ты. – рявкнул он, выходя из комнаты и нарочито громко хлопая дверью.
А Ваня все также молчал. Глаза остекленели, потеряли блеск, запачканная рубашка больше совсем не беспокоила. За окнами потемнело, ведь счастливое светило перекрылось холодными и широкими облаками. Москва окунулась в холодный ветер, которого тоже было мало, на улице не шел снег, не капал дождь – такую погоду называют обычной.
Стоило огню этой дружбы погаснуть, не смогло больше сиять с солнце.
Глава 4. В театре.
Ваня, улыбаясь, вышел из комнаты, где-то через полчаса после этой ужасной ссоры. Никакой тревоги, никакого страха – юноша прекрасно знал, что предать лучшего друга не смог бы, хоть к виску пистолет приставь. После окончания школы, потеряв всех друзей, кроме Саши, Есенин стал ощущать себя частью великой миссии. Он заметил, что все люди не способны держать секреты, готовы предать, обмануть и не знакомы с таким понятием, как самоотверженность. Ваня старался хотя бы среди своих близких людей оставаться настоящим другом, показывать пример! Да, разумеется, вспыльчивость его не могли погасить никакие порывы, но разве ссора, причиной которой стало недопонимание, может сравниться с предательством, с лицемерием?
Есенин решил не доходить до кухни, когда услышал оттуда свое имя голосом Коровьева.
– Слушай, Чехов, успокойся! Я могу ему верить. Да, Есенин – легкомысленный красавчик и харизматик, но он не предатель.
– Вот именно! Коровьев, спасибо, друг. – крикнул Булгаков. – Ваня не способен на такое, а если доказывать фактами: все это великолепное рандеву, мы с Есениным обсуждали, что твоя девушка полная…
– Тихо, тихо. – ласково прервал его Адам.
– Но вы должны понимать, что Есенин может улыбнуться там, волосы потрепать и все – девушка его! – начал стучать по столу очень раздраженный Чехов.
– Вот именно! – вступил в разговор Базаров. – Он ничего не делал специально, а девушка повелась на красивое личико.
– Почему одним людям приходится из кожи вон лезть, стараться, а таким как Есенин достаточно просто существовать?! – рявкнул Чехов, не уследив многозначительный смешок Булгакова и резкие взгляды Вити и Адама на востоковеда.
– Потому что я классный. – улыбаясь, вошел в комнату Ваня в расстегнутой рубашке.
– Закрыли тему. – поднял вверх руки Коровьев. – Все готовы? – Ваня стремительно начал застегиваться. – Помните, куда мы сегодня идем? – он поднялся и потер руки.
Парни дружно закивали, принявшись накидывать куртки. Есенин с Чеховым постоянно злобно переглядывались: и дома, и на улице, и в метро.
Женя держал руки сложенными на груди, кусал себя за щеки изнутри и корчил холодную, злую гримасу на красивом лице, казавшимся от этого уродливым. Злость словно вскипала в конечностях, и те немели, а Чехов все думал: «Мы же были лучшими друзьями! Я не сомневался в тебе! Как ты мог? Я думал, что знаю тебя», – одни и те же мысли крутились пружинами в голове. – «Я ожидал ножа в спину от кого угодно, но не от тебя, Есенин. Предай меня кто угодно – мне все равно, но ты? Парни не понимают меня, все думают, что ты белый и пушистый. Да как у тебя это получается? Воспользуйся харизмой, я сам на нее велся, создай секту и свали куда подальше! В море уплыви, как Хаббард! И главное, молчит еще, мать твою! Стыдно? Да не стыдно ему! Сказал бы хоть что-нибудь в свою защиту, а то сидит тут со своей манией величия. Да, Ваня! Ты не всегда прав!» Глаза слезились, щеки дергались, а руки наливались кровью. Обида, про которую сколько ни говори, все зря, самое страшное. «Только… почему я скучаю?»
Есенин стучал по полу вагона ногой в белом кроссовке, закидывал голову назад, вертелся, барабанил по коленям, крутился – в общем, вел себя, как всегда. Заставить Ваню замолчать сложно, но у Жени получилось. Любые вопросы, крики или даже удары – Есенин принял решение молчать чего бы то ни стоило. С ребятами общаться будет, они все вступились и не заслуживают его громкого безразличия, а Чехов… Молчание – потрясающая вещь. Помолчал – Вика влюбилась, помолчал – Чехов из кожи вон вылез. Ваня ненавидел молчать совершенно, постоянная болтовня и шум из ничего, Есенин – громкий и яркий по натуре своей. Но иногда тишина и равнодушие громче криков. Лишь с одним человеком парень не мог молчать даже при необходимости. Заполнял глупыми словами, всем, что способно отвлечь, рассмешить. И этим человеком был сам Ваня Есенин.
Коровьев напрягался, чувствовав это между друзьями. Сегодня он хотел показать ребятам театр, место в котором работал, а, если парни начнут ругаться там, будут проблемы, как минимум, у вышестоящих лиц, а так самым главным было состояние друзей, ведь Адам понимал, что Есенину-то может и все равно, но Чехову больно – он Ваньку любит. Булгаков с Базаровым сидели рядом, переглядываясь, и улыбки на лицах ничего не означали – глаза наполнены болью и страхом.
Каждый надеялся, что товарищи помирятся.
Это же Чехов и Есенин – они только вместе идут!
Адам грелся этой мыслью, поэтому волнение пришло заново лишь по пути в театр, парень не знал реакции парней, не было у него уверенности в их адекватности.
– Идемте! Я покажу вам зал! – чуть не прыгал на месте он. Есенин помог ему расслабиться, когда постучал по плечу и кивнул в сторону указателя «партер».
Булгаков привычно стеснялся уборщиц и работниц гардероба, поэтому шел рядом со спокойным как камень Базаровым, который на самом деле тоже напрягался. Изменения личности, разумеется, происходят у всех, но человеческий фундамент не уберешь. Женя был слишком зол, чтобы радоваться вместе с Адамом.
– Есенин, как много тут замужних дам, не замечаешь? – но Есенин не ответил.
Коровьев аккуратно ввел друзей в красивый зал. Темно-зеленые кулисы укрывали сцену, кресла такого же цвета заполняли всю площадь зала ровными роскошными рядами. Сбоку от стены стояло несколько стульев и рояль – здесь создавалась прекрасная музыка для спектаклей. Нежный свет из единственного горящего прожектора заставлял бархат всей этой зеленой прелести блестеть, как степной простор темной ночью под светом одинокой луны. Нечего сказать: зал выглядел более чем роскошно, словно личный театр французского короля.
– Вы можете все тут посмотреть. За кулисами гримерки, тут играет оркестр, вот-вот-вот, – он кинулся в одному стулу. – Тут я работаю. Все, ребята, ходите! Изучайте!
Ваня сразу сорвался носиться между креслами, повторяя:
– Какая красота!
Базаров с Булгаковым поплелись за кулисы, бродить по небольшим гримеркам, Чехов же, не очень хорошо скрывая свою обиду, молча шатался по театру, теребя кулисы и поглядывая на веселого Ваню, который ползал где-то по полу. Вот он действительно прекрасно делал вид, что все хорошо.
…Саша Касаткин стоял у стены, поджимая в руках края черной толстовки. Глазами он утыкался в пол и старался закрыть их волосами, дабы не пересекаться взглядами с шатающимся по комнате Хеттским. Ваня носился из угла в угол как хорек, злобно поглядывая на друга.
– Нет, больше ты с ними не общаешься! Я так и знал, что эта твоя компания просто поехавшие, а тут такая новость! Не дай бог я узнаю, что ты с Ником, Егором и кто там у вас еще эту дрянь пробовал! – он остановился. – Не пробовал же?
– Ваня, что ты… Нет, конечно… – Касаткин набрался сил, шумно выдохнул и поднял голову. – Но послушай, они не такие плохие, как тебе кажется.
– Саша, у тебя все нормально? Не такие плохие? Если ты не заметил, твои ангелочки с порошком спалились! Я прекрасно понимаю, злодеи же наша компания с парнями, потому что мы сильные и девчонок уводим у таких, как ты, но мы, черт, закон уважаем. – рявкнул он, впритык подходя к Касаткиному.
Тот вжался в стену, зажмурился и расслабился лишь через несколько секунд.
– Вы постоянно деретесь и курите, хотя нет восемнадцати. Сам сколько раз был у директора за то, что раскуривал у школы? Тоже закон не цените. – пугливо возразил парень.
Ваня цокнул, сунул руки в карманы, тряхнул головой и поставил ноги на ширине плеч, не спуская с Саши презрительного взгляда из сжатых голубых глаз. Он укусил щеку изнутри и, пока Касаткин расслаблялся, схватил его за воротник толстовки и, кажется, поднял над землей.
– Парень, мне показалосьили ты сравнил моих ребят с этой шайкой наркоманов? Сравнил, конечно! Я не понял, ты что, за них вступаешься? – поджал губы Ваня, перекидывая Сашу в сторону. Тот схватился рукой за стол и стремительно закачал головой. – Ты реально не понимаешь ничего, малой? Не знаешь, как компании устроены? Лидеры подминают под себя ребят послабее, те с удовольствием слушаются, как бараны, а потом, в твоем случае, садятся вслед за лидерами, так сказать, на иглу. А ты же ничерта не лидер, парень. И это не ты, как тебе кажется, спасешь всех от предстоящей смерти в канаве, а вот тебя к этой самой смерти проведут.
– Они не такие, Ваня, послушай меня, пожалуйста…
– Я не закончил, рот прикрой. А наркотики – это не сигареты, и когда я учил тебя курить, я это прекрасно понимал, знал, что все с тобой в норме будет, если ты не идиот. А в наркоте такой иерархии нет – идиот ты или ровный парень, а поглотит, ты меня услышал?
– Ваня, я не хочу прекращать с ними общаться, пойми! Кроме Ника с Егором там еще другие ребята есть, да даже девчонки! И они ни-ни!
– Вот так, значит? Смотрю и плачу, ты кем себя возомнил, чтобы перечить мне? Ты же знаешь, одно мое слово, и ты окажешься где-то рядом со Славой, и все твои прекрасные товарищи от тебя разом отвернутся, кто захочет дружить с изгоем?
Саша сглотнул, мысленно соглашаясь с другом – Касаткин понимал, что все тянутся к нему, лишь чтобы подобраться к Ване, красивому, харизматичному. Не то что он сам. Хеттский же лучше во всем!
– Ваня, но послушай, хорошо, я не буду общаться с тем, кто употребляет, но с нормальными ребятами то можно?
– Нормальные ребята? – чуть ли не прорычал Хеттский, сжимая рукой локоть друга. – Да клянусь тебе чем хочешь, пройдет месяц, и они все дружно почтут память Ника с Егором, ты сам понимаешь, как. Ты обещаешь, что порвешь все связи с этой компашкой? – Саша молчал. – Касаткин, я тебе из жизни такой ад сделаю. Я же это умею. Молчишь? Дело твое. – Ваня сильно ударил по скуле худенького Саши, тот с грохотом полетел на пол.
Хеттский пнул его ногой в плечо, а Касаткин прекрасно понимал – отпора дать не может. Если Ваня хотел чего-то, он это получал любыми способами. Ваня опустился на колени рядом и кулаком толкнул челюсть друга, из уголка рта вышла тоненькая струйка крови, перед глазами полетели искры. Саша попытался сесть, но руки Хеттского держали крепко, продолжая при этом проверять на прочность тонкое тело, хрустящее от любого, даже самого маленького удара. Саша мычал что-то себе под нос, поднимая запуганные глаза на товарища, который постоянно менял положение и перекидывал друга по полу, подбирая место, откуда можно побольнее ударить.
– Ваня, Ванечка, пожалуйста, остановись! Я перестану, даже не посмотрю на них, ты только остановись, мне больно, Ванечка.
Хеттский остановился и усмехнулся нахальной, полной гордыни и жестокости ухмылкой, глаза блеснули острием ножа…
Есенин носился по залу уже двадцать минут, дважды застревал под креслом, откуда это прекрасное солнце доставал смеющийся Коровьев, трепал по голове и ходил сам гордиться своим местом работы. С Чеховым все также стояла полная тишина, хотя, врать не буду, Женя постоянно говорил, мол:
– Так и будешь молчать? Вот давай, отстаивай позицию!
Но Ваня лишь снисходительно улыбался, продолжая молчать.
– Парни, мы потеряли Булгакова.
Со сцены спрыгнул Базаров в изумрудной рубашке, его красивые вьющиеся волосы падали на лоб, а карие глаза казались янтарными.
– Чего? Вы же вместе ходили. Ты как умудрился его упустить? – взволнованно потер руки Адам.
– Коровьев, Сашка – ребенок. Убежал куда-нибудь и заблудился. – Есенин с разбега залез на сцену. – Чего стоите? Идем искать.
Чехов присвистнул и в традициях их прежней дружбы поднялся следом, остальные последовали его совету. Базаров рассказывал, что отошел в соседнюю гримерку посмотреть, не испачкалась ли в штукатурке рубашка, вернулся – Саши нет. И главное, буквально метр на метр все, а у Булгакова получилось куда-то сбежать. Коровьев направил Чехова и Есенина в левый карман проверять там, но Женя запротестовал и пошел в правый. Базаров с Коровьевым пошли осматривать центральный проход за кулисами, может, умудрился там застрять где-нибудь. Но ничего. В крохотной комнатушке, где оказался Женя, не было ничего, кроме вешалок с костюмами, двух столов и зеркала. На всякий случайЧехов поползал среди мешков с одеждой Чацкого, Буратино и военного офицера, но там Саши не оказалось, под столом тоже. Ваня же очутился в, видимо, центре макияжа и причесок, где нет ничего, кроме шкафа, огромного зеркала и разных косметических средств. Есенин просыпал на себя пудру, несколько минут отряхивался, понял, что это бессмысленно, и взял первую попавшуюся салфетку, но та была вся в помаде и туши, так что на фиолетовых штанах парня теперь красовалось пятно всевозможных цветов. Благо, Ваня нашел раковину и отмыл эту картину в духе кубизма. Из шкафа ему на голову выпал фен, Есенин отскочил в сторону и решил пойти назад. Коровьев с Базаровым порыскали среди складок кулис, но ничего не нашли, что неудивительно.