–Ну как дежурство, много больных приняла? – спросила она.
–Двоих. – ответила Ольга Борисовна.
–А, так у тебя было хорошее дежурство, ну так я за Леней не пойду, сходи сама, что-то я себя плохо чувствую.
У доктора не было сил ни спорить, ни просить, она положила трубку, приготовила обед и похромала в школу за сыном.
УБИЙЦА
– Что-то у нас новенькая бабуська никак не угомонится – сообщила медсестра дежурному врачу, пришедшей в ночной обход. – может глянете?
– А что за бабуська? – спросила врач.
– Да поступила вчера по скорой, старенькая уже, хорошо за восемьдесят, вены себе порезала. Говорит, вроде дочку свою убила, не спит, все плачет и плачет.
– Как дочку убила, за что? Она что – больна шизофренией? – изумилась доктор.
– Да вроде бы нет, бабка как бабка, а чего убила я толком и сама не знаю.
– Так позвать ее? – спросила медсестра.
– Ну, зовите, зовите в ординаторскую, я сейчас туда пойду – сказала врач и пошла в кабинет.
Ей пришлось ждать довольно долго. Наконец, в комнату, передвигаясь с помощью ходунков, вошла маленькая сухонькая старушка в аккуратном фланелевом халате, красном с беленькими цветочками. Старушка с трудом опустилась на стул напротив доктора, достала из кармана тряпку, кусок то ли простыни, то ли наволочки, и сразу начала плакать.
– Что случилось? – спросила врач.
– Да вот получается, что дочку я свою убила, теперь не знаю, как жить и зачем – больная закрыла лицо своим импровизированным платком и заплакала еще сильнее.
– А, как получилось? – задала вопрос доктор.
– Дочка у меня сильно болела. Раньше пила много, потом побили где-то, голову пробили, ноги у нее совсем отказали. Лежала она уже в кровати все время, вставать не могла, в больницу нигде брать не хотели, отказывались, – старушка говорила быстро, захлебываясь – а потом у нее на спине ниже поясницы пузырь какой-то образовался, потом лопнул, начал гноиться, а мне даже под нее чистую простынку не подсунуть, я ведь еле хожу. И так она мучилась и от боли, и от того, что встать уже не может, наверное, сама бы скоро померла, она уже даже сигарету в руках сама не могла держать, такая слабая была. И говорит мне: «Мама, давай вместе умрем, ведь мучаемся обе, сил больше нет, устала я». А ей психиатр из диспансера какие-то таблетки выписала, чтобы лучше спала, только предупредила, что они очень сильные. Ну, я ей много их дала, потом запить водой дала, а когда она проглотила, таблетки то, я тоже их много выпила и рядом с ней легла, обнявшись. А в этот день социальная сестра пришла к нам, у нее ключи были. Она нас увидела и скорую вызвала, только дочка умерла, а я вот выжила, – старушка замолчала, продолжая стирать с лица слезы.
Доктор некоторое время потрясенно молчала, затем спросила: «А у вас еще дети есть?»
– Нет, одна она у меня, и внуков нет, что-то у дочери там не так было, а потом и вообще матку вырезали.
– А, ее отец жив? – врач задавала обычные вопросы, не зная, как продлить этот разговор и не в силах его закончить.
– Да он какой– то ненормальный был, да и не любила я его никогда, развелись, когда дочке было 7 лет, – бабушка тяжело вздохнула.
Врач в затруднении молчала, думая, что надо уходить, что все ясно, но уйти не могла.
– Ну, а чем вы в жизни занимались и дочь ваша тоже? – задала она очередной вопрос.
– Я -то, я всю жизнь уборщицей проработала. Дочка тоже образования не получила, так на разных работах была – то тоже уборщицей, то посудомойкой. Пока муж ее жив был, она еще ничего была, хотя они вместе и выпивали, а как умер десять лет назад, совсем она спиваться стала, и все это с ней приключилось. Бабушка все продолжала плакать: «Как же мне теперь жить, зачем, она, доченька умерла, а я, старая, живая! Даже хоронили без меня, я ведь много дней в реанимации лежала, еле откачали, а зачем? Я ведь вены себе резала, только кровь почему-то не шла. Внук брата моего скорую вызвал, привезли меня сюда. Дело на меня завели за убийство, судить будут. Господи! Зачем меня не взял, зачем мне жить! Я уж и молиться стала, хоть и несильно верующая, но не отпускает меня тоска! – старушка уже не плакала, на лице у нее была такая мука, что доктор невольно отвела глаза.
Потом они долго молчали, наконец, врач сказала: «Молитесь, это все что у вас осталось – за себя, за дочку вашу несчастную. Может Бог и не дал вам умереть, что бы вы о душах ваших молились. А плакать чего уж теперь, теперь уж нечего плакать, ничего не изменишь».
Доктор назначила бабушке успокоительное и с тяжелым сердцем пошла к себе в кабинет. За многолетнюю работу психиатром она навидалась всякого, но это история потрясла ее, она все представляла, как дочь с матерью, наевшись таблеток лежат, прижавшись друг к другу, как мать приходит в себя в реанимации и понимает, что убила дочь, а сама осталась жива.
– А ведь бабуся могла сказать, что дочь сама таблеток наглоталась, и не судили бы ее как убийцу, но ей, видимо, и в голову это не пришло, так ее все это потрясло, – думала доктор, – с другой стороны, если суд определит ей принудительное лечение, будет теперь хоть среди людей, все не так тошно, да и уход, все-таки!
И ей невыносимо жаль этих двух женщин и самой хочется плакать.
В следующее дежурство врач решила зайти к бабушке в отделение, хотела оставить ей икону. Когда она пришла у постели больной была реанимационная бригада и ее лечащий врач.
– Что случилось? – спросила доктор.
– Да вот, что-то разболелась наша бабушка, – наверное, воспаление легких – сказала лечащий врач. Бригада собирается ее переводить в другую больницу.
Доктор подошла к больной и спросила: «Вы меня помните? Я вам тут иконку принесла». Старушка посмотрела на нее и через какое-то время ответила: «Помню, спасибо». Лицо у нее при этом было какое-то уже нездешнее, и она почти не реагировала на то, что происходит вокруг.
Бабушку вскоре переложили на носилки и унесли.
– Может еще вернется? – с грустью сказала лечащий врач, жалко ее горемычную.
– Может, и вернется, – ответила доктор и пошла к себе в кабинет.
САПОГ
Было начало рабочего дня. В ординаторской сидело трое врачей. Заведующий отделением, пожилой мужчина почтенной внешности говорил молоденькой врачихе: «Ну вот, Елена Сергеевна, даю вам на курацию пациента. Поступил вчера по скорой помощи после суицидной попытки, порезал себе вены. Пригласите его в ординаторскую, здесь и побеседуйте, а мы с Галиной Николаевной поприсутствуем, если что, поможем». Галина Николаевна, тоже пожилая врач, которая уже несколько лет была пенсионеркой, но продолжала работать, оторвалась от истории болезни и сказалась, обращаясь к заведующему: «Юрий Павлович, может быть Елена Сергеевна с ним в отделении побеседует? Она уж как-нибудь и без нас справится».
– Нет, нет, пусть здесь, надо же как-то учить молодежь, помогать – возразил Юрий Павлович. – Позвоните, Елена Сергеевна, в отделение, путь приведут больного. Кстати, вот вам его история болезни, фамилия его Кнопочкин, зовут Сергей Владимирович. Известно из направления скорой помощи, что вены резал после ссоры с женой. Вот, собственно, и все. Об остальном, голубушка, вы уж его сами пораспрашивайте, по схеме, как учили.
Юрий Павлович работал в больнице уже более тридцати лет, почти все врачи, которые здесь работали, когда-то у него учились. Он был очень хорошим наставником, и Елена Сергеевна радовалась, что попала работать именно в это отделение. Правда, заведующий был человеком строгим и не терпящим разболтанности, а Елена Сергеевна была несколько рассеянна, могла опоздать на работу, что-то забыть сделать. Поэтому она при всем уважении, слегка побаивалась Юрия Павловича. И сейчас, когда ей предстояло беседовать с больным в присутствии двух опытных и маститых врачей, она робела и волновалась.
Наконец, медсестра привела пациента. Он целиком соответствовал своей фамилии Кнопочкин – был очень маленького роста и какой –то приплюснутый. Был он не причесан, складывалось впечатление, что волосы на голове у него в какой-то момент встали дыбом, да так и остались. Он был небрит, выглядел забитым и несчастным. На левой руке была повязка, под правым глазом и на груди, которая выглядывала из пижамы были огромные синяки.
– Садитесь, пожалуйста, – казенным и нарочито громким голосом сказала Елена Сергеевна и показала пациенту на стул, который стоял перед ее столом. Больной сел и оказался сидящим спиной к ее коллегам.
– Расскажите, больной, какие у вас жалобы, – продолжила Елена Сергеевна тем же неестественным голосом.
– Да вот, жена меня стерва, заела, – больной поморщился, а затем неожиданно начал плакать, громко всхлипывая.
Молодая врачиха растерялась и стала выразительно смотреть на заведующего, явно прося поддержки. Но тот дал ей понять, что бы она продолжала беседу сама. Пока Елена Сергеевна искала помощи, прошло некоторое время, и больной перестал плакать.
– Ну, все-таки что же случилось, Сергей Владимирович? – спросила доктор.
– Понимаете, меня жена сильно побила, – пациент опять начал всхлипывать, но тем нем не менее, продолжил, – гонялась за мной по всей коммуналке с кирзовым сапогом и била, била. Думал – убьет. Я не знал, как ее остановить, забежал в ванную. Тоже был уже очумевший, схватил лезвие, ну и… Жена дверь взломала, увидела кровь, испугалась, соседи вызвали скорую.
Галина Николаевна при этих словах, перестала писать, отложила ручку и стала внимательно слушать вместе с заведующим.
– А, с чего это вдруг она вас бить стала? – спросила Елена Сергеевна.
– Да, это длинная история, – как-то неохотно сказал больной.
– Ну, вот и расскажите, я никуда не тороплюсь. – Врач теперь чувствовала себя значительно увереннее.
Кнопочкин молчал, ему явно не хотелось рассказывать, но, поняв, что от него не отстанут, он наконец сказал: «Ну, так получилось, что пару месяцев назад, перед ноябрьскими праздниками, изменил я жене с соседкой Валькой. Она давно на меня глаз положила – Ты, говорит, Сережа, сильно мне нравишься. (При этих словах у доктора, весьма симпатичной особы, на лице отразилось большое сомнение) Ну, я человек семейный, двое детей, я ее, конечно, отшивал, объяснял, что неприлично она себя ведет. А тут перед ноябрьскими, отработал смену (я на бульдозере работаю), ну, выпили. Я так-то не пью, а тут перед праздниками, мужики прицепились – выпей, да выпей! Ну, я и перебрал. Пришел домой, жены с детьми не было, а тут Валька позвала к себе в комнату типа чайку попить. Я спьяну и пошел, так оно все и получилось. Я ей потом говорю: «Валь! Ты уж жене моей, Олимпиаде, не говори, а то ведь и тебя и меня со свету сживет. Она мне: «Конечно, не скажу, ты только ко мне Сереженька, приходи почаще». Хватило ее, короче, ненадолго. Как-то, примерно через неделю, сцепились они с моей Липой на кухне. Слово, за слово, Липа ей – ты мол, старя дева, ни мужа, ни детей, ни даже хахаля. Валька ей ляпнула – Хахаля, говоришь нет, а спроси-ка у своего муженька, что он у меня в комнате неделю назад делал, перед ноябрьскими, когда тебя с детьми дома не было! Ну, и все, после этого, моя спокойная жизнь кончилась. Жена мне в тот же день выволочку устроила и детей не постеснялась. Орала, что я – кобель и сильно побила. И потом так почти каждый день. Выйдет на кухню, Вальку увидит, прибегает свирепая как тигр и начинает орать и рукоприкладствовать. Я ей уже предложил – давай разведемся, сил нету, не жизнь, а ад. А она разводится не хочет. Конечно, заработки у меня большие, считаю, семью содержу, а у жены – три копейки. И не разводится и жизни не дает.
А тут вчера, воскресенье было, пошла она на кухню обед готовить, а Валька ей опять какую-то гадость ляпнула. Она прибежала в комнату, начала орать, ругаться, потом с кулаками полезла, а потом ей этот сапог проклятый попался, и стала она меня дубасить без разбора. Все соседи из комнат вышли и пытались ее урезонить, но она уже в раж вошла и остановиться не может. И мужичок опять заплакал.
Елена Сергеевна во время этого монолога сначала сочувственно кивала, потом представила, как разгневанная Олимпиада носится с кирзовым сапогом за неверным супругом и ей стало смешно. Она с ужасом поняла, что сейчас не сдержится и засмеется. Надеясь на то, что вид коллег приведет ее в чувство, она оторвала взгляд от больного и посмотрев на врачей увидела, что те беззвучно и безудержно смеялись, а у зав.отделением даже выступили слезы.
– Все! Сейчас я буду громко и неприлично смеяться! – Кусая губы, подумала она.
Все-таки ей удалось с собой справиться и она, спросила: «Значит у вас, Сергей Владимирович, не было желания уйти из жизни?»
– Да нет, конечно, – ответил больной. – Просто я уже не знал, что сделать, что бы жена перестала драться, как ее остановить.
После этого разговор пошел уже своим обычным чередом. Елена Сергеевна собирала анамнез и аккуратно записывала его в историю болезни. В конце беседы, Кнопочкин спросил: «Что же мне делать, доктор? Ведь она меня когда-нибудь убьет, как жить?» – на глазах у него опять появились слезы.
Елена Сергеевне было уже не смешно, она чувствовала вину за свою минутную слабость. Ей было жаль больного, но она не знала, что ему сказать.
Тут к беседе подключился Юрий Павлович.
– Мы вас скоро выпишем, а что касается вашей супруги, то у нас советов не принято давать, но все-таки скажу, – надо вам ее на место поставить, вы ведь все-таки кормилец. Пускай принимает условие – или развод или нормальная жизнь. Кроме того, она вас избила, и вы можете подать заявление в милицию, и возбудят уголовное дело, все побои зафиксированы. Ну, а дальше, ваше дело.
Через два дня было посещение родственников, и беседа с врачом. К Елене Сергеевне жена Кнопочкина на беседу не пришла, и та решила подловить ее на свидании. Врач зашла в столовую и увидела рядом с больным здоровенную, необъятных размеров бабищу, та разложила на столе кучу всяких баночек и тарелочек и пыталась накормить супруга, но он даже не смотрел в ее сторону.
– Да! Такая ведь и убить могла бы! Бедный мужик! – Думала доктор, подходя к ним. Жена ей категорически не понравилась.
«Вы ему мамаша будете?» – спросила Елена Сергеевна у бабищи.
Тетка опешила и даже сразу не нашлась, что ответить, и только, когда муж начал хихикать, она буркнула: «Нет, жена!»
– А! Ну, извините! Перепутала немного, – сказала Елена Сергеевна безмятежно. Я ведь вас и искала. Хочу сообщить, что сведениях о побоях, нанесенных вами при свидетелях, переданы в милицию, и она выразительно посмотрела на больного. Теперь от вашего супруга зависит, давать ход делу или нет. Вы ведь его чуть не убили и довели до попытки самоубийства.
Олимпиада Кнопочкина относилась к той категории женщин невеликого ума, которые все проблемы решают криком и руганью, совершенно не считаясь с окружающими. Но тут, даже до нее дошло, что дело плохо. Когда врач уходила, она слышала, как жена уговаривала мужа «не давать ход делу».
Когда Кнопочкин вскоре выписывался, он горячо благодарил лечащего врача и заведующего и радостно говорил, что Липка одумалась и «стала как шелковая».
В ординаторской, как и в день приема Кнопочкина сидели три врача.
– Теперь она не будет его терроризировать – удовлетворенно сказала Елена Сергеевна.
– Что-то я сомневаюсь, – ответил Юрий Павлович – сейчас придут домой, посмотрит эта Олимпиада на соседку Вальку и опять за сапог возьмется. Жалко мужика!
– А, ты не кобелирую и не пей! – оторвавшись от истории болезни, философски заметила Галина Николаевна, – и все хорошо будет, и никакая Олимпиада не страшна!
СМЕШНОЙ ЧЕЛОВЕК
Юрий Васильевич родился в интеллигентной ленинградской семье в середине 60-х годов. Отец – Василий Николаевич работал научным сотрудником, мать – Любовь Ивановна преподавала в одном из Ленинградских институтов английский язык. Юрочка был единственным и очень любимым сыном. Рос он послушным, спокойным мальчиком, особых проблем с ним не было даже в пресловутый подростковый период. В школе Юра учился хорошо, особенно преуспевал в точных науках. Был очень неспортивным юношей, сутулым, с детства носил очки. Не любил шумных компаний, никаких кружков, секций не посещал, общественной работы, которой было принято поголовно заниматься в те времена, избегал. Время вне школы проводил дома с родителями. Родители водили сына в музей, театры, выставки и филармонию, привили вкус к чтению. Одноклассники считали Юру маменькиным сынком и мямлей, но не доставали. Юра учился в престижной английской школе в центре города, в ней ценились умная голова и хорошие знания, что у него было в избытке.
После школы Юра легко поступил в престижный технический ВУЗ. Учился хорошо, «хвостов» не имел, зачеты и экзамены сдавал вовремя и успешно. Как и в школе, избегал шумных компаний и общения с девушками, был очень застенчивым. Внешне Юра был вполне привлекательным молодым человеком, несмотря на сутулость и очки. Некоторые дамы с его курса, особенно из иногородних, пытались охмурить его с дальним расчетом на ленинградскую прописку, но он упорно избегал какого-либо, даже самого невинного общения. В институте у него появился приятель, с которым Юра даже внешне был схож. Они ходили в театры, выставки, просто гуляли, проводили время на даче у Юры. После окончания института молодого человека распределили в НИИ. Сначала он работал лаборантом, но, вскоре дослужился до младшего научного сотрудника.
В общем, жил был интеллигентный питерский парень, жил дружно с родителями, работал, делал карьеру. Был он, правда, замкнутым и не любил компаний, но не всем же быть «рубахой парнем». Так и жил, пока не случилась беда. Юрий Васильевич сошел с ума, а точнее заболел шизофренией. Сначала появились странности, вроде того, что он совсем перестал мыться, чистить зубы, менять одежду, постельное белье. Родители сначала пытались уговаривать, потом заставлять. Юрий становился агрессивным, ругался, даже кричал на них, чего раньше себе никогда не позволял. Появилась и еще одна странность, родители практически перестали понимать, что сын им говорит. То есть по отдельности все слова были понятны, но в целом, его речь стала какой-то невнятной, лишенной логики. Через какое-то время Юра стал, приходя с работы, запираться на замок изнутри в своей комнате (замок остался от прежних времен) и уходя на работу, тоже запирал дверь. Что происходило в комнате родители не знали. Они беспокоились, но еще не паниковали. Постепенно Юра прекратил с ними всякое общение, так же, как и со своим другом. Последний несколько раз приходил к нему домой, но дверь его комнаты теперь всегда и для всех была закрыта. А однажды Юра не пошел на работу, просто не вышел из комнаты. Отец поехал к сыну на работу, он хотел как-нибудь оправдать его отсутствие. Начальник Юры, вполне доброжелательно настроенный, сообщил, что Юрий Васильевич уже давно не работник, что последние недели он, в основном, сидел, уставившись в одну точку, и на вопросы и реплики коллег практически не реагировал. Иногда он вскакивал, начинал метаться по комнате, что-то говорить, но никто не мог понять смысл его речи. Начальник сказал, что он уже и сам собирался обратиться к родным.
– Наверное, нужно обратиться к врачу, к психиатру, ведь не может же Юрий Васильевич просто так прогуливать, ему нужен больничный лист, да и просто медицинская помощь, – посоветовал начальник отцу.
Вернувшись домой, Василий Николаевич передал разговор Любови Ивановне.
– Господи! К психиатру! Что же делать, Вася! Неужели ты думаешь, он сошел с ума? – Любовь Ивановна заплакала.
– Я не знаю, Любочка! Ну, ты же видишь, что с ним творится! Я сам не знаю, что делать!
– Нет, я не смогу, Васенька! Как собственного сына в психиатрическую больницу отдать! Что же делать? – Любовь Ивановна плакала уже в голос.
А между тем Юрий Васильевич, несмотря на уговоры родителей через закрытую дверь, сидел в комнате уже 2 суток. Были слышно, что он ходит туда-сюда по комнате и что-то бормочет, хождение и бормотание не прекращались даже ночью.
В конце концов родители вызвали скорую помощь. Дверь пришлось взламывать. В комнате было грязно, стояла вонь, исходящая из ведра в углу, взятого на балконе для справления нужды. Два здоровых фельдшера скорой подхватили под руки Юрия Васильевича и повели в машину. Он был возбужден, постоянно что-то бормотал, вид у него был безумным – красные от бессонницы глаза, всклокоченные волосы, грязная вонючая одежда. Сопротивления при этом он, как ни странно, не оказывал. Отец поехал сопровождать сына. Врач скорой предупредил, что сегодня Юру примет врач приемного покоя, а беседа с лечащим врачом бывает только приемные часы. В больнице Василий Петрович смог только узнать номер отделения, куда положили сына, и дни, когда можно его навещать и поговорить с врачом.
В приемный день родители в тревоге поехали в больницу. Врач у Юры оказался довольно пожилым человеком. Он подробно расспрашивал мать, как проходила беременность и роды, как сын рос и развивался, какой у него был характер и еще много чего спросил. Родители, особенно Любовь Ивановна, максимально подробно отвечали не все вопросы. Матери казалось, что от этого зависит здоровье Юры, и она очень старалась. Доктор в конце беседы сообщил, что их сын переносит в на0стоящее время психоз и нуждается в наблюдении и лечении.
– Доктор! У Юры шизофрения? – Любовь Ивановна все-таки задала этот вопрос, хотя очень боялась получить ответ. Этот вопрос мучил ее с тех пор, как у сын появились странности.
Врач помолчал некоторое время, а затем спросил: «А что вам диагноз? Один врач поставит один диагноз, другой врач второй диагноз, еще врач – третий. Вам нужно знать, что с этим делать и что будет дальше, сейчас трудно сказать, как все будет развиваться, но после выписки Юрию Васильевичу придется принимать лекарства и состоять на учете в диспансере».
После беседы было свидание с Юрием. Родители прошли по бесконечному коридору к палате, в которой лежал сын. Кроме него там находилось еще человек пятнадцать. Юра был облачен в белые кальсоны и рубаху на манер военного белья. Он почему-то не мог спокойно сидеть, все время топтался около своей кровати, при этом был как-то скован, руки дрожали.
– Сыночек! Как ты? – мать попыталась обнять Юру, но он отстранился.
– Нормально, у меня все нормально, – это все что родители добились от сына.
Мать начала было плакать, но быстро взяла себя в руки и начала кормить Юру домашней едой. Он ел жадно и неряшливо. На следующем посещении Юра был уже в другой палате, на этот раз он был одет в пижаму невнятного цвета, также топтался и не мог усидеть на месте. Речь его стала гораздо понятнее, он поговорил с родителями, но как-то равнодушно, складывалось впечатление, что его совсем не тяготит пребывание в психиатрической больнице.
Через 2 месяца Юрия Васильевича выписали из больницы. Вернулся он домой почти таким же, как был до болезни (во всяком случае, так казалось его родителям). По-прежнему дрожали руки, неусидчивость уменьшилась. Первое время Юрий аккуратно принимал лекарства, ходил в диспансер (ему там выдали больничный лист). Потом, после выписки, выйдя на работу, он бросил пить таблетки, дрожание рук и неусидчивость прошли совсем, он стал гораздо активнее. Родители сначала переживали, что сын перестал пить лекарства, но увидев, что ему стало легче, успокоились. На работе его встретили довольно доброжелательно, правда некоторые сотрудники поглядывали с опаской, но вслух никто ничего не говорил. Жизнь как-то наладилась.
Прошло двадцать лет. Юрий Васильевич как минимум один раз в год, а иногда и чаще попадал на лечение в психиатрическую больницу. Происходило это всегда по одному и тому же сценарию: через некоторое время после предыдущей выписки пациент переставал пить лекарства, через какое-то время он, как и в первый раз, совсем переставал следить за собой, замыкался, опять старался закрыться в комнате. Родители давно уже изъяли замок, теперь Юрий в периоды обострений подпирал дверь креслом. Когда родители открывали дверь, становился агрессивным и… снова оказывался в больнице. Лечился 2-3 месяца, выписывался, и все повторялось снова.
Когда Юрий Васильевич попал в психиатрическую больницу в первый раз, в стране начиналась перестройка, в его НИИ не нужны были даже здоровые сотрудники, не говоря уже о больных. Может быть, отчасти поэтому, а может быть потому, что болезнь заметно прогрессировала, ему довольно быстро дали группу инвалидности. Если Юрий Васильевич не находился в больнице, он, в основном, сидел дома и ничем не занимался. Просыпался поздно, завтракал и потом… ничего не делал. Он стал много курить, теперь уже и между госпитализациями в лечебницу редко мылся, с уговорами менял одежду. Речь его тоже изменилась, стала какой-то механической, очень бедной, Юрий говорил короткими фразами, которые обычно повторял по несколько раз. Мог не с того не с сего задать вопрос, который не имел никакого отношения к смыслу беседы. Целый день он сидел, уставившись в телевизор, при этом содержание того, что он смотрел, его не интересовало. Каждые 10-15 минут он ходил курить на лестницу. Родители пытались его чем-нибудь занять, завлечь в кино или театр, сын вроде даже и соглашался, а потом никуда не шел. В конце концов они смирились и оставили Юрия в покое. Когда сын ложился в больницу, они его навещали в дни посещений и также аккуратно ходили на беседу к врачу. Врач был все тот же, уже совсем старенький.
Вот так и жили много лет. А потом неожиданно от инсульта умерла Любовь Ивановна. Юрий, казалось, смерти матери не заметил. Он оставался безучастным и на отпевании и на похоронах, несколько раз он шокировал окружающих нелепыми вопросами, заданными не к месту и не ко времени. Василий Николаевич был безутешен. Он впал в апатию, ничего не хотел делать. Он даже не заметил очередного ухудшения состояния сына. В какой-то момент Юрий вышел из дома, его не было 2 суток. Отец не заметил и этого. На третьи сутки Василию Николаевичу позвонил лечащий врач и сказал, что Юра попал в больницу, его привезла скорая помощь. Бригаду вызвал какой-то бдительный гражданин, обративший внимание не неряшливого одетого человека, который нелепо себя вел, размахивал руками, пританцовывал и периодически что-то выкрикивал. Этот звонок заставил Василия Николаевича опомниться, он привел себя и квартиру в порядок, сходил в магазин и повез передачу в больницу.
После выписки из больницы сын и отец стали жить вдвоем. Постепенно жизнь опять как-то наладилась. Василий Николаевич, конечно, сильно тосковал по жене, но стал вести хозяйство, потихоньку начал выбираться к знакомым, в театры, правда, ходить перестал – не мог без своей Любы. Через некоторое время умер доктор, который лечил Юру более 20 лет. Его пациент этого не заметил. В последующие годы, Юрий стал значительно реже попадать в больницу, обострения случались редко. Болезнь давно уже стала хронической и изменила Юру до неузнаваемости. Он стал еще более бездеятельным, апатичным, либо лежал, либо слонялся по квартире, и по-прежнему очень много курил. Иногда Юрия Васильевича, когда он лечился в больнице, приглашали на лекции по психиатрии для студентов медицинского ВУЗа, лектор объяснял, что так выглядит итог длительного страдания шизофренией – апатия, нежелание ничего делать, непонятная окружающим речь.
Однажды Юрий Васильевич пришел на очередной прием к врачу в диспансер. Врач предложила ему походить в открывшееся недавно реабилитационное отделение: «А то вы все дома сидите, ничего не делаете, никуда не ходите». Не увидев никакой заинтересованности со стороны пациента, он за руку отвела его в отделение, которое находилось этажом выше.
– Сдаю с рук на руки, – сказала она врачу реабилитационного отделения, – Юрий Васильевич! Прошу любить и жаловать!
– А мы с Юрием Васильевичем знакомы, я его несколько раз лечила в дневном стационаре, – врач взяла пациента за руку и повела показывать отделение.
Она провела его по отделению, показала ему художественные мастерские, театральную студию, тренажерный зал. Юрий Васильевич покорно плелся с врачом, но интереса к происходящему не обнаруживал.
– Для начала, Юрий Васильевич, сходите порисуйте,– она посадила пациента за стол. Руководитель ИЗО-студии дала ему лист бумаги, карандаши, альбом с рисунками животных и предложила нарисовать кого-нибудь из них. Доктор несколько минут понаблюдала за процессом и ушла. Через 20 минут она вернулась в ИЗО-студию, но пациента и след простыл. Пользуясь тем, что художница отвлеклась, Юрий Васильевич сбежал. Врач расстроилась, позвонила отцу, сообщила ему, что сын с сегодняшнего дня пациент реабилитационного отделения. Объяснила, что в отделении помогают людям, утратившим социальные навыки, много творческих мастерских, есть психотерапевтические группы. Все направлено на то, чтобы сделать жизнь пациентов более счастливой. Врач попросила отца утром отправлять Юру в диспансер к 10 утра. Василий Петрович усомнился, что сын будет ходить в отделение, но обещал попробовать. Утром он отправлял Юру в диспансер, строго настрого наказывая делать, что говорят. Юрий приходил в отделение, завтракал, потом пару часов ходил по улице и возвращался домой. Так повторялось несколько дней, пока врач не стала караулить пациента и после завтрака отводила его в ИЗО-студия, передавая с рук на руки руководителю, которая уже глаз с него не спускала. Если он шел курить, художница просила кого-нибудь из пациентов пойти с ним и вернуться вместе. Через неделю он стал приходить сам, без провожатых. Теперь, каждое утро, Юрий уходил из дома в диспансер, ему пришлось каждый день бриться, умываться, быть в чистой одежде. Он приходил в Изо-студию, где у него теперь было свое место, рисовал довольно неумело зверушек, птичек, домики. Потом обедал и шел домой. Через некоторое время его позвали в кулинарную школу, в которой его и еще несколько пациентов учили готовить разные простые блюда. Пациенты все вместе под руководством инструктора готовили разные блюда, а потом вместе их ели. Было весело. Юра даже стал иногда улыбаться. Каждые день у пациентов спрашивали, приготовили ли они что-нибудь дома. В один из дней Юрий, вернувшись из отделения, сказал отцу, что хочет сварить суп. Василий Николаевич изумился, но пошел на кухню с сыном. Юрий Васильевич крайне неумело, попеременно роняя то нож, то мясо, то лук, с помощью отца все-таки сварил суп. На следующий день он пришел как всегда в ИЗО-студию и первым делом сообщил художнице и всем присутствующим, что вчера он сварил суп. Потом он подходил к каждому и повторял, что он вчера сварил суп, многие его искренне поздравляли, а врач даже пожала руку. Кто-то сказал: «Какой смешной человек!» После этого многие пациенты так и стали его называть «смешной человек», но это было не обидно.