За границей цветочного поля

2

Весь день пошёл через задницу, с самого утра не задался. Сначала папаша прицепился с этой школой, будто ничего важнее в жизни нет, потом его любимая кружка разбилась. Я силился засунуть её в шкафчик, там и сошлись звёзды: и рост подвёл, и пролитый чай, и рукожопость тоже, – чуть не убился на хрен! Осколки на улице выбросил, типа от улик избавился; осталось придумать, каким магическим образом испарилась его клятая кружка.

И заявление я не подал. Был же возле школы, какого чёрта не зашёл? Пухлый мог или у кабинета подождать, или в одинокого домой топать. Но тогда бы мы с Нинкой не встретились. И с Гриком. Хотя ладно, с Гриком мы друзьями были постольку-поскольку. Да и не виделись восемь лет. Чего это он так сразу в клуб позвал – на отказ надеялся? Или по старой памяти?

Из жалости, наверно, – какая там старая память? В детстве он нечасто появлялся в нашем дворе, хрен знает где шарился, а перед нами крутого строил. Всего на год старше был, а пользовал нас знатно, типа дай, сбегай и всё такое. Ещё вечно вещал о святости дружбы и необходимости помогать, но сам особым рвением не отличался. Такой себе друг, если честно. Интересно, изменился?

Да все мы, наверно, изменились. Едва ли хоть кто-то остался прежним – мы давно не дети. Ведь и Нинка уже не та. Но чувствовалось в ней что-то родное. Да и встретила она меня по-дружески тепло. Теплее, чем папаша.

Уж папаша точно рад не был. Он стоял на аэродроме отдельно от всех, угрюмый как чёрт, и таращился на наш летательный аппарат стрёмного экономкласса, который только приземлился. Я его чувства прекрасно так понимал, потому что летел в Кланпас по принуждению и под конвоем. Одно радовало: соцслужба не стала делать пометку о моём нежелании сотрудничать, иначе постановка на контроль в местной палате правопорядка была бы обеспечена. И тогда план свалить до совершеннолетия с треском бы провалился.

В общем, папаша не обрадовался моему прилёту. И даже не силился этого скрыть. Да и не узнал ни хрена. Понял, что перед ним сын, только из-за моих сопровождающих. И сразу обеспокоился, чего это я под надзором, типа неужто на него проблемного говнюка хотят спихнуть?

Чёртов урод!

Он ещё по-любому звездюлей отвесит и за неподанное заявление, и за разбитую кружку, будь она неладна клятая! Поэтому домой я не торопился и до самых сумерек таскался по центральным улицам. Вот только поздно сообразил, что затея – говно: возвращаться пришлось по темноте. Почему-то в спальных районах фонарей почти не было, и это при том, что Кланпас лишь слегка не дотягивал до мегаполиса.

В общем, в тёмные дворы я не совался, топал по безлюдной, зато ярко освещённой улочке. На вывеске закрытого салона мерцали светодиоды, похожие на звёзды. В окнах квартир горел свет. И стояла жуткая тишина. Так и подмывало обернуться, от напряжения уже челюсть болела, и пульс подскочил. А в башке шептало: «Возьми камень, так, на всякий случай. Возьми». Но я не взял.

Потом позвонил папаша. Я вздрогнул и ответил чуток резче, чем стоило:

– Да!

– Ты там не вякай, – осадил он. – Я тебе денег перевёл, зайди купи овощной соус. В стеклянной бутылке такой, с оранжевой этикеткой – понял?

– Понял.

– Ты вообще домой собираешься?

– Через двадцать минут буду.

– Чтоб без опозданий.

Он закончил своей любимой фразой и сразу дал отбой. Типа родительская функция выполнена. Хоть бы сказал, где купить этот соус.

Протопав лишних три квартала, я обошёл четыре магазина и купил наконец этот грёбаный соус. Опоздал, конечно, какие там двадцать минут – папаша весь вечер будет бухтеть про мою безответственность, бесполезность и всё такое. Может, хоть про школу не вспомнит.

Чтобы как-то минимизировать опоздание, пришлось тащиться через тёмные пустые дворы. Стрёмно было, а главное, непонятно, что хуже: отхватить звездюлей или сорваться и звездюлей навешать? Наверно, второе, потому что потеря контроля всегда приводила либо в больничку, либо в палату правопорядка.

– Эй, пацан! – рявкнули басом.

Позвали из темноты, с детской площадки кажись. Проверять не хотелось, подходить тем более. И чего попёрся через двор? Да ещё застыл, как идиот, под клятым фонарём. И камень не поднял! Теперь-то ни хрена подходящего под рукой не было. Кроме соуса.

– Ты глухой? – позвал тот же бас. – Сюда иди.

Я замахнулся и запустил бутылкой наугад. Промазал, видать, – она обо что-то разбилась. Следом раздался девчачий визг и возмущённый бас:

– Фига ты агрессивный!

– Котик, ты чего, мы же пошутили, – плаксиво заныла девка. – Это ж мы, Дэя, Машка и Белка. Со стадиона – помнишь?

«Вот говно, пьяных девок испугался! И соус разбил».

Из темноты, чуть пошатываясь, вышли три девчонки, вслед за ними – амбал с детской рожей, кажись трезвый. Габариты его были внушительные – попади в него бутылка, наверняка бы не оглушила. Он бы только разозлился и переломил меня, как тростиночку. Одной рукой. Но бояться не получалось: лицо младенца напрочь перечёркивало весь его образ громилы.

– Здравствуй, ко-отик, – пропела девчонка, похожая на Любку Викулову. Дэя, кажись.

– Привет. – Я нехотя оскалился.

Она наклонилась и начала подтягивать чулки, задрав и без того короткую юбку. Я быстро отвёл взгляд, делая вид, что ничуть не озабочен, хотя перед глазами так и стояли стройные ножки в сетчатых чулках. Щёки обдало жаром. Да и не только их.

– Мне надо домой, – опомнился я.

– Да брось ты, котик, погуляй с нами. Мы не обидим, правда, девочки? – запела Дэя. – Мы красивых мальчиков не обижаем.

В башке зашумело от желания. Сознание грозилось потухнуть. Мысли как ветром сдуло, осталось лишь согласие идти куда угодно и делать что угодно, если дело кончится сексом. А я почему-то даже не сомневался, что девчонки не откажут.

– Выпьешь? – предложила то ли Машка, то ли Белка, протягивая бутылку.

– Нет.

– Да ты чё, пацан, не обламывай девчонок, – как бы дружелюбно, но с явной претензией выдал амбал, приобнял и ткнул мне бутылкой в зубы.

– Отвали на хер! Сказал же – не буду! – психанул я, вырвавшись из хватки.

– Фига се, вы видели? Он же агрессивный.

– Это ты неуклюжий, ударил его, – вступилась Дэя. – Больно тебе, котик?

– Всё ладно.

Я отмахнулся и уже хотел свалить, но амбал удержал меня рукой за шею и прижал к себе. Знатно так сдавил, явно силу демонстрировал.

– Да ты его задушишь, – возмутилась Белка, или Машка, хрен разберёшь кто из них кто.

Амбал отпустил.

– Ты в порядке? – спросила Дэя, закуривая.

Сигаретный дым ударил мне в нос. Она затянулась, выдохнула и продолжила как ни в чём не бывало:

– Мы сейчас к Аиру поедем, у него вечеринка. С нами поедешь.

Она вроде как не спросила, а типа сама всё решила.

– Весело будет, – восторгалась другая. – Мы с Машкой до одиннадцати, потом домой. Можем и тебя подвезти. Что скажешь?

Значит, в шортах была Белка, Белль кажись, а в платье, если эту тряпочку можно так назвать, – Машка.

– Да мне папаша и так уже башку оторвёт.

– Ну раз ты и так проштрафился, хуже не будет, – шепнула Дэя, выдохнув дым мне в губы, и поцеловала в уголок рта.

Убеждать она явно умела.

– Ладно, поехали. А далеко?

– Не, – ответил амбал.

– А на чём поедем?

– За нами сейчас За́ря приедет, – выкрикнула Белка. – Ты, Стасик, чё лезешь?

– Да больно надо, – фыркнул он и, закурив, отошёл.

И откуда они без лицензии их брали, сигареты эти клятые? У дилеров?

– Назар подъехал, – сказала Дэя, глянув на мобильник, схватила меня под руку и повела обратно к магазину.

Остальные потащились следом, да ещё молча, будто мы не на вечеринку собрались, а на ритуальное убийство.

– А ты Нинку откуда знаешь? – вообще невпопад спросила Машка.

– С детства её знаю.

– Так ты ж неместный, – с явной претензией, будто подловила на лжи, сказала Дэя и ткнула локтем мне в рёбра.

– Я в третьем классе переехал.

– А чего вернулся? – Белка вклинилась между нами и, встав по серединке, взяла нас под руки.

К счастью, отвечать не пришлось: мы дотащились до белой, сверкающей чистотой машины, в которой грохотала музыка с хриплым невнятным вокалом, если бессвязный ор вообще можно было так назвать.

Назар, рыжий щуплый парень, явно старше нас всех, сначала поприветствовал Стасика и по очереди поцеловал девчонок в щёку. Потом протянул руку мне и глухо назвался:

– Назар.

– Люций. – Я пожал его руку и даже выдавил подобие улыбки.

– Поехали, – сказал он и пошёл к водительской двери.

Стасик запрыгнул на переднее, девчонки – назад. Больше мест не было, только в багажнике, куда лезть совсем не хотелось.

– Садись, – позвала Дэя, задницей подталкивая подружек к противоположной дверце.

Места явно не хватало, там бы и кошка не втиснулась. Наверно, это был знак свыше да и прекрасный повод распрощаться. Тем более ехать поздним вечером хрен знает куда в компании малознакомых людей – говно затея. Но тут Дэя вновь всё решила сама.

– Давай я к тебе на коленки сяду.

Она кокетливо подмигнула и вышла, освободив место. Пришлось подчиниться. Тем более в глубине души поехать дико хотелось.

Дэя забралась ко мне на колени, захлопнула дверцу и, поёрзав, наконец уместилась. Своей сообразительностью она была явно довольна, всю дорогу пьяно улыбалась, перебирала мои волосы на затылке и тыкалась грудью мне в подбородок. Особенно её радовали повороты, потому что грёбаный Назар заходил в них, не сбавляя скорости, и она с чистой совестью прижималась всем телом.

Под конец поездки стало совсем невмоготу, мысли залило кипятком, и рожа горела как в лихорадке. В ушах бил пульс, и руки было некуда деть – каждое касание к девичьему телу вызывало новую волну мурашек. А в башке так некстати шёл киносеанс жёсткой эротики. И сознание уже захлёбывалось от желания и откровенных фантазий.

– Фух, как душно, – посмеивалась Дэя, выбираясь на свежий воздух. – Ты, котик, маленько перегрелся, выходи скорее.

Ветерок обдул мою пылающую рожу и слегка привёл в чувство. В башке шумело, руки дрожали и ноги плохо слушались. Но моего предобморочного состояния никто не замечал. Стасик здоровался с парнями, которые курили на крыльце, девчонки что-то восторженно щебетали, а Дэя тащила меня за руку, будто уже присвоила.

В доме стоял кумар. Воняло сигаретным дымом, перегаром и жжёными орехами. Грохотала музыка. Лазеры стробоскопа бешено скакали по комнате. Было душно и многолюдно, и протискиваться между потными телами совсем не хотелось. Но Дэя упрямо увлекала меня в толпу.

Сначала мы танцевали – мне отбили рёбра, лопатки и отдавили ноги, трижды захреначили по башке и столько же раз огладили задницу. На груди Дэи беззастенчиво появлялись чужие руки, но она и не думала возмущаться. Ей это нравилось. Видать, на таких вечеринках было дозволено практически всё, и приходящие как бы давали согласие на всякие посягательства.

– Стой здесь, – прокричала Дэя. – Я принесу выпить.

Не успела она уйти, как на меня сзади кто-то наскочил, сгрёб в охапку и смачно так поцеловал в загривок. Я резко обернулся – в щёку ткнулись слюнявые губы, а в нос ударил душный запах перегара.

– Ты охренел?! – проорал я, оттолкнул парня и не мог решить: врезать ему или свалить?

Внутри клокотала ярость, медленно переходящая в испуг, потому что парень кидаться перестал, только таращился пьяно и пошатывался. Потом прицепился к полуголой девке и, кажись, вообще про меня забыл.

«Ну их к чёрту!»

Пока я пробирался к выходу, мне наотмашь влепили по роже потной ладонью, дали затрещину и снова отдавили ноги. Ещё в спину подтолкнули, так что в пустую прихожую я буквально влетел.

А Белка с Машей, наверно, уже уехали: одиннадцать было пятнадцать минут назад.

– Ты чего тут стоишь? – окликнула Дэя. – Устал? Пошли со мной.

По узкому коридору мы притащились в просторную кухню. Дэя закрыла дверь, села за стол, заваленный бутылками и переполненными пепельницами. Щёлкнула брендовой зажигалкой и прикурила. Вид у неё был уставший.

– Слышь, Дэй, а ты когда домой?

– Я тут останусь.

«Дерьмо!»

– Ладно. А вы где всё это берёте? – Я показал на заваленный стол.

Она сделала пару затяжек, стряхнула пепел мимо пепельницы и рассказала:

– Аир в прошлом году в Сэю летал, а там совершеннолетие с восемнадцати, знаешь ведь? Ну так вот, он через знакомого собрал все документы, туда-сюда и получил лицензию на сигареты и на алкоголь. Он закупает и нам перепродаёт.

Она затянулась в последний раз, аккуратно затушила окурок в пепельнице и встала. Подошла вплотную – я вжался в подоконник – и уставилась в глаза, будто искала в них что-то важное, типа ответ на вселенскую загадку, или ещё какую херню. А потом вдруг прильнула и с усмешкой спросила:

– Ты же девственник, да, котик? Такой зажа-атый. Такой милый.

– У тебя чё, фетиш типа?

– Наверно. Люблю, когда мальчик стесняется и слушается. Когда подчиняется.

Она полезла целоваться – я отклонился.

– Не бойся, котик, не обижу, – шепнула еле слышно и снова потянулась к моим губам.

Она прижималась совсем тесно. От неё несло перегаром и сигаретами, хотя в машине она благоухала духами – по крайней мере, её грудь и волосы. Тогда она вызывала желание, теперь – какую-то ядрёную смесь возбуждения и отвращения.

– У тебя так сердечко колотится, – забавлялась она, – ты не бойся, котик, со мной тебе будет хорошо.

Меня затошнило.

– Нет, не надо. Отойди.

– Уверен? Твой компаньон другого мнения. – Она провела пальцем по моей ширинке.

От носика до хвостика прокатилась волна колючих мурашек.

– Я помогу снять напряжение, – шепнула Дэя.

И ведь не нагнала: пара поцелуев – и дело было закончено прямо в штаны. От стыда дышать стало нечем.

– Какой ты впечатлительный, котик, – очарованно шептала она.

Её, кажись, вообще это не смутило, она продолжала вылизывать мне шею, не требуя ответной ласки. А я поплыл и уже ни черта не соображал. И в тот момент, когда готов был проститься с сознанием, в кухню ввалились пьянющие девки, дико хохоча и громыхая каблуками. Дэя зло рыкнула, чуть отстранилась.

Как оказался в ванной, я не вспомнил бы, наверно, даже под угрозой смерти. Проблевался, умылся, почистился. Выходить стрёмно было. Вот и сидел целую вечность на мохнатой крышке унитаза, ничегошеньки не соображая. Потом снова умылся и на ватных ногах вышел. Меня обматерила упившаяся в хлам парочка, типа какого чёрта можно там делать столько времени. Видать, им не терпелось потрахаться, потому что девка была готова: трусы она держала в руке.

Я двинул на поиски Дэи, чтоб узнать, как отсюда уехать. Но из кухни она уже свалила. Возвращаться в толпу было бессмысленно. А пьяненькие ребятки на расспросы не реагировали, внятно не отвечали, только на хер посылали или утягивали танцевать. Они, кажись, вообще понятия не имели, чего от них хотят, да и посрать им было на чужие проблемы. Они веселились. А в моей башке ярким метеором промелькнул чёртов яблочный фестиваль.

В дверях кухни со мной столкнулась девка с потёкшей косметикой. После неё жутко воняло палёной синтетикой. Но следов поджога не было – я всё тщательно проверил. Потом бесцеремонно обшарил шкафы и ящики. В холодильнике, забитом алкоголем, нашёл соус. Грёбаный овощной соус, аж три бутылки. Подумав, спёр одну и двинул на выход.

На крыльце курил высокий тщедушный парень, по виду вроде трезвый. Я подвалил к нему, поставил соус на широкие перила и с дружелюбным оскалом протянул руку.

– Люций.

Он пожал мою руку, выпустил дым и, кивнув на бутылку, назвался:

– Аир.

– Бля-ядь.

– Ладно, забирай, – позволил он. – По скидке был: три бутылки по цене одной. Оказалось дерьмо. Тебе нравится, что ли?

– Папаше нравится.

– Дерьмовый вкус у твоего папаши.

Он довольно усмехнулся, прикончил сигарету тремя короткими затяжками и выпустил кольцо дыма.

– Слышь, Аир, а как отсюда уехать?

– На такси.

– У меня нет на такси. Пешком далеко?

– Тебе в Кланпас? – спросил он.

– Ну… А мы типа где?

– В Расколках. Тебе километров десять топать. Есть кому позвонить?

– Только папаше. Он меня убьёт. Ч-чёрт!

– Ну, если не уедешь, оставайся, – предложил Аир и вернулся в дом.

Что было делать? Тащиться десять километров по темени – говно затея. Дожидаться утра – ещё хуже. А надеяться уехать с кем-нибудь из пьяных неадекватов тупее, чем топать пешком. Пришлось звонить папаше. Он был в бешенстве – знатно так обматерил, – потом внезапно дал отбой. Даже адрес не спросил. В итоге приехал через сорок минут. Сам нашёл нужный дом, как грёбаный демон, хотя геопозиция у меня была отключена.

Такси остановилось прямо перед домом. Я сел рядом с папашей и улыбнулся. Он же весь скривился, выпучил глаза и, видать, только усилием воли не придушил меня на месте.

– Вот соус, – сказал я, всё так же заискивающе скалясь.

Он не ответил. А потом молчал всю дорогу.

В квартиру он зашёл первым, снял обувь, повесил кофту на вешалку и обернулся. Я вжимался в дверь, широко скалился и показывал ему бутылку соуса, как грёбаный актёр с рекламного плаката.

Но папаша, кажись, уже всё обдумал. Он схватил меня за шиворот и встряхнул, как котёнка. Строил из себя строгого отца, хотя с воспитанием явно опоздал. Да и ни хрена не обеспокоился, когда обещанные двадцать минут превратились в часы, – не звонил же! Насрать ему было!

– Ты как, твою мать, там оказался? – прошипел он.

– Я купил соус, как ты и просил, но выронил и разбил. А там парень стоял, он сказал, что у него дома есть такой же. Предложил поехать. Ну я и поехал. Вот. – Я снова протянул ему чёртову бутылку.

Папаша опешил и уже мягче спросил:

– Ты поехал с первым встречным, потому что он обещал тебе соус?

– Ну типа.

– А ты не подумал, что если он такой добрый, то мог просто купить другую бутылку?

– Может, у него денег не было.

Папаша задумался и наконец выдал:

– Звездишь.

– Да нет же. Могу место показать, там, наверно, ещё не убрали.

Видать, идиотизм бывает обезоруживающим: папаша злиться перестал, он будто изучал. Наконец забрал соус, осмотрел мои кисти, приподнял мне голову и заглянул в глаза – наверно, решил, что я обдолбался. Его даже сигаретная вонь не волновала. Он, кажись, по-настоящему беспокоился.

– Ты в порядке? – спросил он.

– Да. А чё такое?

– Ты ничего не принимал?

– Нет, просто забрал соус.

– Тогда какого хера ты лыбишься, как сраный наркоша?!

Пришла моя очередь растерянно таращиться и беспокоиться – лучше бы ляпнул, что сожрал какой-нибудь пончик. Но папаша внезапно остыл.

– Нельзя быть таким наивным, Люций. Всегда надо думать о безопасности, а ты ни хера не думаешь. А вдруг бы тебя убили?

– Но ведь не убили.

Он тяжело вздохнул и начал закипать.

– Ладно, прости. Я думал, ты меня убьёшь. Чё мне было делать? Я в таком отчаянии был!

– Иди в душ – и спать, – велел он.

Ладно хоть про школу не вспомнил.

3

Клятый понедельник в итоге стал апогеем разочарования. Разговор с Нинкой расстроил до задницы. А события на вечеринке повергли в шок. И перестать думать обо всём этом ни хрена не получалось. Я раз сто пожалел, что потащился провожать пухлого, встретил Нинку, потом Дэю и всё такое. Переживал дико, раздражался. Папаша на мою дерзость внимания не обращал, спросил только про зачисление в школу, а узнав правду, отвесил знатный подзатыльник.

Вообще, ему наверняка было насрать на мои «не хочу» и «пожалуйста». Он быстро так освоился в новой роли и включил диктаторский режим. Видать, думал, что лучше разберётся в моей жизни, и взял её под полный контроль: лишил денег и запретил ехать в Лавкасс на пересдачу экзаменов. Это он решил, что дополнительный год в школе пойдёт мне на пользу. И даже не поинтересовался моим мнением: поставил перед фактом и закрыл тему.

Спорить было бесполезно, и в среду я потащился в школу. Директрису, на удивление, вспомнил: всё та же надменная сука. Когда вошёл в кабинет, она ещё минуты две-три изображала дикую занятость: неотрывно пялилась в экран компьютера и типа увлечённо печатала. Но я ж прекрасно видел, как её толстые пальчики совершенно бессмысленно плясали по одним и тем же клавишам.

Наконец директриса оторвала взгляд от экрана и потребовала документы. Взяла протянутую ей ID-карту, вбила номер и уставилась на меня с неожиданным интересом.

– Ты ведь учился у нас.

– Учился.

Она моё досье вдоль и поперёк, кажись, прочитала, а там было и про развод родителей, и про постановку на внутришкольный учёт, и про арест трёхлетней давности, и про грёбаный принудительный привод к психиатру. Как бы так себе заслуги. И я ничуть не сомневался, что она даст мне знатного пинка. Но она спросила вообще не о том.

– Как ты с такой хорошей успеваемостью провалил экзамены?

– Мама умерла. Если можно пересдать, будет замечательно.

Директриса едва не задохнулась от возмущения: конечно, ей было выгоднее зачислить меня в выпускной класс, чтоб мои итоговые успехи закрепились за её школой, типа показатели, конкуренция и всё такое. И точно: заявление она приняла без вступительных тестов и дополнительного интервью, ссылаясь на сопроводительное письмо социальной службы. Будто оно имело значение!

Папаша остался доволен.

Мне же тошно было от всей этой череды событий. Отвлечься помог Грик. Мы ж договаривались встретиться в пятницу, а я вообще забыл. А вот он помнил, позвонил, назвал свой адрес – тот же Солнечный проспект, – сказал приходить и даже не стал прощаться, типа скоро свидимся.

Раньше Солнечный упирался в лесопарк, а теперь вместо деревьев здесь высились дома́ со стеклянными балконами. Под ногами блестел новенький асфальт, хотя на проспекте всегда укладывали брусчатку. И всё вокруг было знакомо-незнакомым, как сюжет давным-давно прочитанной книги.

Солнце жарило спину и затылок. А к вечеру обещали дождь. Вообще, погода уже попортилась, лето ползло на последнем издыхании. Хотя, кажись, зима в Кланпасе никогда не была холодной. Здесь даже снега ни разу не было. Ни одной грёбаной снежинки. А вот в Лавкассе наоборот. Каких-то пять сотен километров, и такая разница. Наверно, из-за гор.

А на горы мы так и не поднялись. Как-то собрались с мамиными коллегами поехать на горнолыжный курорт аккурат перед Новым годом, но планы, как, в общем-то, и следовало ожидать, пошли в задницу, и никуда мы не поехали. Мне вроде двенадцать было, реветь хотелось дико. Но пришлось нагнать, что всё ладно, чтоб мама не расстроилась.

Я и так её слишком часто расстраивал.

До нужного дома я дошёл внезапно, набрал Грику. Он пригласил подняться. Кажись, это у него мы трескали охренительные булки с ягодным джемом.

На шестой этаж я топал пешком, вслушиваясь в поразительную тишину подъезда. Кроме моих шагов и сбитого дыхания, вообще ни звука не было. Даже дико стало, а в башке хороводила херня про мёртвые города, призраков и всё такое.

Кстати, учился со мной в классе Роджер Оболёв, и всякий раз, как мы приходили к нему в гости, его отец-военный, типа по секрету, начинал вещать про чудовищ с глубин и неопознанные летательные аппараты. Мы с пацанами забавлялись, что это, наверно, второй ковчег вовсе не разбился, а шарится во мраке космоса и в душе не чает, что мы устроились на А́ккере.

В общем, этот Роджер реально верил во всякую хрень и дико боялся мертвецов. Говорил: придёт день – и они восстанут. Но восставать-то было некому – все трупы кремировали. Но, видать, для Роджера это был не аргумент, и он продолжал верить в зомби-апокалипсис. Он потом, кажись, на Ицар переехал – на единственный остров, где лет двести назад мертвецов не сжигали, а хоронили по старинке.

Интересно, он там со своей паранойей не рехнулся?

На шестом этаже воняло сигаретным дымом. Но точно не из приоткрытой двери – оттуда ненавязчиво пахло чем-то сладким типа варёной карамели. А в дальней комнате играла унылая кантата Тоскали́ни Пье́тро. Бабка Грика любила всякую нудятину слушать, ну так она уж померла, наверно. Сколько ей тогда было – лет сто?

Вообще, музыку Пье́тро делал хорошую, даром что работал инженером в первое строительство. Но в музыкальной школе мы чаще всего разучивали его произведения, и они так въелись в мозги, что блевать тянуло на первых же аккордах.

– Сюда, – позвал Грик и выглянул в коридор. – Ты чё застыл? Проходи.

Его спальня теперь казалась раза в два меньше. С пола убрали дурацкий жёсткий ковёр. На подоконнике медленно подыхало то же растение с ярко-фиолетовыми листьями. А на стене всё так же висел плакат Родриги Спитч.

– Чёрт, друг, она умерла в прошлом месяце, – посочувствовал я, но с примесью явной вины, будто сам её и грохнул.

Грик только кивнул.

– Расскажешь, чё с мамой случилось? – спросил он.

Взял и всё испортил! Какого хрена в лоб-то спрашивать? Да и хотел бы душу излить, так я б, наверно, специалисту доверился. Уж точно не пацану, который дрочит на плакат почившей старой тётки.

– Ты в клуб звал.

– Не, рано ещё. Чай будешь? Или чё покрепче? У меня и «пыль» есть.

Пыли реально было до хрена.

– Да не эта. – Он усмехнулся, наблюдая за мной. – Звёздная.

Удивительного в этом не было: я с детства знал, что однажды он вляпается в говно. Но думал, он прибьётся к какой-нибудь шайке – или возглавит её, – но чтоб вот так… Это, конечно, немножечко ошарашило.

– И давно ты… потребляешь?

– Ты чё, я не потребляю. Я всех жаждущих осыпаю волшебной пылью, – с театральным пафосом заявил он.

– Ты типа офе́ня?

– Ну и чё?

– Ну как бы… сложно такое одобрить.

– И не надо. Года через два рассчитаюсь. Или раньше.

Говорил он с такой лёгкостью, будто продавал изысканный сорт грёбаного чая и вообще не рисковал. Может, реально не видел в этом ничегошеньки страшного, а может, намеренно куда-то влез. Уж как его угораздило, я спрашивать не стал. Ну типа мало, что ли, хорошие люди в дерьме оказываются? Захочет – сам расскажет. А нет – так и хрен с ним. Главное, чтоб опять про маму не начал выспрашивать, а он мог. Тем более сказал, что в клуб мы пойдём к девяти, а было только пять. И я понятия не имел, что нам делать, ведь уже через полтора часа, проболтав о всякой ерунде, мы вдруг осознали: нет у нас ни черта общего.

– А помнишь того усатого из ремонта обуви? – оживился Грик. – Ты на него газировку пролил, а он тебе такую затрещину отвесил, помнишь? Ты ему тогда все окна камнями порасшибал.

Чёрт возьми, мне было девять, и из-за этого случая меня поставили на школьный контроль. И отправили на курсы по управлению гневом, которые я даже не прошёл, потому что мама вдруг решила переехать. Ещё заверяла, типа причина не во мне. А я плакал и блеял, что целился только в окна и попал в того урода случайно. Гнал с три короба и сам почти поверил.

– Такой ты, Лютек, псих был. А помнишь ту сраную машинку? У меня шрам остался.

Он показал шрам над левой бровью, усмехнулся и продолжил перечислять мои проступки, которые почему-то считал забавными.

– А ещё помню, как мы собрались в футбол поиграть…

– Слышь, Грик, а как ты офе́ней стал?

Он помрачнел, – видать, тема для него была больной. Но, помолчав, признался:

– Я как-то девку в клубе подцепил, она сама клеилась. Всё хер мне наглаживала. Короче, трахнул я её в туалете. Выхожу: а там здоровенный мужик стоит. Зачем, говорит, девочку трогаешь? Чуть руку мне не сломал, сложил пополам и повёл куда-то. Ну всё, думаю, звездец пришёл тебе, Рой. А там в кабинете сидят мужики, важные такие, чисто мафия. Этот амбал и говорит им, типа я сестру чью-то трахнул. Короче, оценили девственность той сучки в три миллиона. Только девственницей она не была, уж поверь! Хер в неё влетел как промасленный. Я тогда и проблеять чё боялся, со всем соглашался. А потом уж, когда отошёл, просёк, что меня поимели! Ведь это у них схема рабочая. Сечёшь, о чём я? Наивный баран трахает эту сучку, потом под дулом пистолета на любую херню соглашается.

Он замолчал. А я себя на его месте представил: наверняка бы тоже знатно трухнул. Да и со своей мордой отправился бы не «пыль» сыпать, а в какой-нибудь бордель – старых тёток ублажать.

– Только вот никак в толк не возьму, – продолжал Грик. – Если из меня офеню сделать хотели, почему не гоняют, как остальных фамильяров? Если б я каждый вечер работал, то уже расплатился бы, наверно. Какой смысл, а? Думаю, вдруг завалить кого заставят? Одна услуга – и свободен. А нет – так самого пристрелят. Чё думаешь?

Я вообще не хотел об этом думать.

В начале седьмого хлопнула входная дверь – из коридора понеслась брань:

– Рой, дрянь ты такая, я тебя просила тумбу выбросить!

Угрожающий топот надвигался, и в комнату влетела мать Грика, всё такая же миниатюрная, но поседевшая и озлобленная. Я даже трухнул малость. Но, увидев меня, она мгновенно оттаяла, ласково улыбнулась и пропела:

– Ой, Лу, как же ты вырос.

А вы постарели, чуть не ляпнул я, но вовремя прикусил язык.

Нет, реально, раньше она напоминала фею из сказок, типа хрупкая, добрая и всё такое. Ей только крылышек прозрачных не хватало. А ещё она всегда благоухала карамелью, будто сама была из неё сделана, и пекла вкусные булки с джемом. А теперь вот постарела и покрылась морщинами.

– Здрасьте, Мишель, а вы как меня узнали?

– Ни у кого больше нет таких изумительных глаз. Минут через пятнадцать приходите на кухню, чай с фруктовым рулетом попьём. Расскажешь, как у тебя дела.

Мишель вмиг забыла о клятой тумбе.

– Я тоже тебя по глазам узнал, – сознался Грик.

– И Вафля. Да и папаша, наверно, тоже. Столько лет не видел. Да если б не глаза, он из трёх человек ни хрена бы правильно не выбрал.

– Особая примета, – ляпнул Грик.

Он посмотрел на плакат Родриги Спитч. Её запечатлённое молодое тело знатно отличалось от того изрядно постаревшего, которое совсем недавно сожгли и развеяли на Троицком мосту в её родном городе Рие. В реальности она умерла, а на плакатах пожалуйста – всё такая же молодая.

А вот мой снимок вряд ли кто-то сбережёт. Никто его не распечатает и не повесит на стену. Это ж надо уметь рисовать, петь или прыгать выше остальных. Типа известным быть, чтоб, там, в фильмах играть, автографы раздавать и всё такое.

– Слышь, Грик, вот мы помрём, и о нас забудут. Хреново это.

– Рано ещё помирать. Успеем прославиться.

Он подмигнул, хоть по-любому знал, что прославляться нам нечем.

Вкусный ужин, чай, бестолковая болтовня с Мишель отвлекли от всяких мыслей. Я довольно скоро назвал причину переезда, сказал, что не хочу об этом говорить, и темы мы больше не касались. Потом, спустя четыре чашки чая, мы пересели в гостиную. Грик включил радио, полистал радиостанции – ни хрена путного не нашёл – и зарядил всё того же клятого Тоскали́ни Пье́тро, увертюру к опере «Бродячий менестрель».

Я должен был сыграть её на своём первом экзаменационном концерте. Нам тогда только за полчаса до выступления рандомно раздали произведения. Но разрешили пользоваться нотами, даже планшет с файлами оставили. А один мелкий говнюк, видать от большого ума, захотел знатно так кому-нибудь поднасрать – и удалил из папки файл. Мой файл! Это были мои ноты!