Пропавшие в Эдеме

– Как дела?

– Как у меня дела?

– Да, как у тебя дела, Омри?

В последнее время у меня частенько спрашивают, как дела, подумал я, но никто не задавал этот вопрос так, как она. С истинным любопытством. Таким, что хочется ответить искренне. Невероятно: всего двумя словами она отделила нас двоих от всего мира.

– Ну, по-моему… это тебе сейчас очень трудно… тебе точно тяжелее, чем мне, – сказал я.

– Ты целовался еще с кем-нибудь, после того как мы поцеловались в Ла-Пасе?

– Нет.

– Ты монах, что ли?

– Я разборчивый.

– А чем ты вообще занимаешься? Я ничего не знаю о тебе.

– Я физик-ядерщик.

– Вау.

– Я музыкант.

– Да ладно. Ты тоже скрипач?

– А что? Кто-то скрипач?

– Ронен… играл.

– У меня – барабаны и другие ударные. Слушай… Может, расскажешь, что… что происходит?

– Расскажу, но мне нужно… в общем, в свое время.

– Тебе холодно?

– А что?

– Ты дрожишь. Хочешь мою куртку?

– Не поможет. Это с тех пор, как… мы были на Дороге Смерти. Мне все время холодно. Неважно, сколько всего на мне надето. Этот холод внутри.

Я снял куртку, накинул ей на плечи и сказал:

– Извини, мне больно на тебя смотреть.

– Спасибо, – ответила она. Рукава остались болтаться, продевать в них руки она не стала. – Так… музыка тебя правда кормит?

– Что это мы все обо мне?

Она кивнула. Дважды. И шрамик между ее бровями стал немного глубже.

Я сказал:

– Я разработал мастер-классы, которые называются «Ритм сердца», и провожу их в разных школах.

– И что вы делаете на этих мастер-классах?

– Тебе правда интересно?

– Правда-правда, – сказала она. И оперлась подбородком на согнутую ладонь, как тогда, в Ла-Пасе.

– Я учу детей внимательно слушать. Все это поколение – ходячий дефицит внимания. Большинство не в состоянии вести диалог. На самом деле у них дефицит понимания, а не внимания. Так вот, когда мы все вместе играем на ударных…

– Это была не авария.

– Что?

– Когда Ронен упал – это не совсем авария была.

* * *

Она продела руки в рукава моей куртки. Сначала левую руку. Потом правую. Выправила волосы, которые зацепились за воротник, застегнула молнию до конца, потом снова расстегнула. До половины. Прикоснулась пальцем к щеке, как будто желая смахнуть слезу. Хотя слез не было. И снова опустила руку вдоль туловища.

Мне хотелось погладить ее руку, но я удержался.

Она сказала:

– Мы много здесь гуляли, по вади^[11], Ронен и я.

– Ты тоже из… этого Мицпе?^[12]

– Я из Маалот^[13]. Приезжала сюда к нему автостопом, и мы уходили гулять. Его колбасило, когда умер его папа…

– Да, я заметил по альбомам, что с какого-то момента папы больше нет на фотографиях.

– Остановка сердца. Ронен был дома, когда это случилось. Пытался откачать его.

– Черт.

– Я вытаскивала его на прогулки, чтобы он не сошел с ума окончательно. Он не знал, куда тут можно ходить гулять, потому что не вылезал из своих нот для скрипки, пока не познакомился со мной. Даже Нахаль-Кезив^[14] не видел. Иногда мы уходили на час, иногда на целый день.

– Ничего себе.

– У нас было такое правило: мы ходим, пока он не улыбнется. Улыбнется один раз, но от всего сердца – уже хорошо. Сколько бы ни пришлось этого ждать.

Теперь и правда появилась слеза. Одна-единственная, ползла по щеке. Когда Лиори была маленькая, я собирал ее слезы языком, это смешило ее и заставляло забыть, что она собиралась плакать. Но после нашего развода, кажется, она держит свои слезы внутри.

Мор смахнула слезу сама, быстрым движением пальца, и поплотнее закуталась в мою куртку.

– Мне нужно было его опознать, – сказала она сдавленным голосом. – Какой-то полицейский повел меня в больницу. Или в морг. В Ла-Пасе. Или в Коройко. Уже не помню. Эти первые дни у меня все смешались. Полицейский все время говорил со мной по-испански, а я кивала. Что он говорил, я вообще не понимала.

– К тебе не приехал никто из посольства?

– Посольство закрыли после «Литого свинца»^[15].

– Блин.

– Там в городе живут супруги-израильтяне, которые помогают путешественникам, если что, но они как раз уехали в отпуск в Израиль.

– Так что, и потом тоже никто… при всех разговорах со следователями… и процедурах?

– Совсем одна. Четыре дня они меня там держали.

Я положил ладонь на ее руку. Инстинктивным движением. Вот так же автоматически я начал барабанить, если бы мне под руку попали бонги^[16]. Особо я не раздумывал. Руку она не убрала, но на мое прикосновение никак не ответила.

Несколько минут мы просидели молча. Каждый со своей картинкой в голове.

Черные тучи, которые поначалу только обозначились на горизонте, приблизились. По воде, что скопилась во впадинах на камне, пошла зыбь от ветра. Мне стало холодно, но попросить вернуть куртку даже в голову не пришло.

Я думал о том, что ее велосипед остался непристегнутым около памятника: надо же, тут так можно; в Рамат-Гане^[17] его бы угнали в момент.

Вспоминал, как мы с Лиори ездили на велосипеде в детский сад, когда она была маленькая, как один раз мы упали: я потерял равновесие, и она ударилась головой о мостовую – как долго тянулись секунды, пока она не заплакала!

Думал об искаженном взгляде Лиори, когда сказал ей – первым, чтобы доказать Орне, что я справлюсь, что я не сломался, – что «папа с мамой не… ладят последнее время и поэтому папа переезжает в другой дом». Поначалу она не поняла. Вообще не поняла, о чем это мы. Она даже странновато заулыбалась было, как будто ей рассказали анекдот.

Я подумал: это все же странно, что Мор вот так запросто уходит из дома во время шивы по ее мужу. И что ее отправили в боковую комнату. И что там нет никого из ее семьи. Ни мамы, ни папы, ни сестры. Моя мама не оставила бы меня одного, если бы со мной произошла такая трагедия.

Я спросил:

– Может, расскажешь мне, что случилось?

Она немного помолчала, а потом сказала:

– Я бы хотела, но боюсь.

– Это останется между нами, – сказал я и приложил руку к груди, как будто клянусь.

– Не в этом дело.

– А в чем?

– Пока не расскажешь о чем-то – этого как будто еще не случилось. И можно сказать самой себе, что я все придумала.

– Как хочешь, в любом случае я к твоим услугам.

– Какой ты милый.

– Вовсе нет.

– Правда? Тогда расскажи что-нибудь противное о себе.

– Прямо сейчас?

– Да, мне это поможет. Потому что я собираюсь рассказать тебе очень противную историю.

Я колебался. С одной стороны, мне хотелось, чтобы она и дальше смотрела на меня так же, как смотрела до сих пор, – этим чистым взглядом, еще не замутненным всякими претензиями, обидами и тем, что знаешь о человеке плохого, – так что, наверное, не стоило рассказывать ей, например, почему меня уволили из центральной музыкальной школы…

С другой стороны, было ясно, что, если я хочу понять, как именно ее муж упал с обрыва на Дороге Смерти и что она делает тут со мной, вместо того чтобы сидеть по нему шиву, нужно сделать первый ход.

– Ладно, – сказал я. – Короче, когда я… вернулся из… Боливии?

– Да.

– Орна, моя бывшая жена, она… вдруг решила забыть о наших договоренностях и потребовала, чтобы Лиори проводила меньше времени у меня. Она сказала, что я не смогу создать для Лиори должные условия, потому что… я потерял работу в музыкалке, другой постоянной работы у меня нет, да к тому же я взял и уехал за границу на две недели. И вообще, я ненадежный, как и мой отец. Тогда я позвонил ей и сказал, что хочу встретиться с глазу на глаз. Она ответила, что хотела бы, чтобы на встречу пришли и адвокаты, а я сказал, что ей же самой будет лучше, если адвокаты не придут. По крайней мере, на эту встречу. Тем же вечером мы встретились, дело было в кафе в районе, который когда-то был нашим районом. Я сказал ей, что не позволю отнять у себя ни минуты времени с Лиори, девочке нужен папа, и если она немедленно не вернется к нашей изначальной договоренности о том, с кем и когда будет Лиори, я донесу в налоговую, что у нее на фирме ведется двойная бухгалтерия. Она сказала, что не может поверить, что я способен на такую низость, а я ответил, что если она не хочет, чтобы следующие отношения у нее начались в тюрьме, то пусть еще раз обдумает свой план. И тогда она сказала: Омри, это же я, почему ты так себя ведешь? И тут я просто встал и ушел из кафе. Не заплатив.

– Так почему она наговорила тебе столько всего? – спросила Мор, и я почувствовал, что ее рука в моей слегка передвинулась – значит, ей было некомфортно.

– Потому что, если честно… после развода я не мог взять себя в руки. И мой отец в самом деле был ничтожеством. Из тех мужчин, которые могут летом забыть ребенка в машине с закрытыми окнами. Я действительно не чемпион по соблюдению правил, у меня не получается… всегда все делать как надо. Но Лиори? Я не давал ей ни малейшей возможности это почувствовать. Она была за мной как за каменной стеной. Можно сказать, за несокрушимой скалой^[18].

– Я тебе верю.

– Ты слышала только мою версию. Поэтому тебе легко поверить.

– Нет. Еще когда мы ели мороженое, я поняла, Омри, что ты чудесный папа.

– Но как?

– Я спросила, надолго ли ты приехал, и ты ответил: максимум на две недели, больше не смогу. Из-за дочки. Ты сказал, что тебя и так раздирает от тоски по ней.

– Так и есть.

– Из-за этой фразы я и пришла к тебе в хостел. Из-за того, как ты говорил о своей дочке.

– Правда?

– Я знала, что ты не станешь пользоваться моментом.

– Вау.

– Но, Омри, – начала она – и замолчала. И почесала ногу свободной рукой. Буквально расцарапала.

– Что? – спросил я.

– Моя история… куда хуже.

И с этими словами она впервые сама дотронулась до меня. Ее тонкие пальцы обхватили мои грубые пальцы, как будто она хотела удостовериться, что я никуда не убегу даже после того, как услышу, что произошло. На одном пальце было обручальное кольцо.

– Так что именно произошло?

Она не ответила, только тяжело вздохнула. Наклонила голову, как зверь, который сдается на милость более сильного зверя.

Иногда, когда я молчу вместе с кем-то еще, мне слышится какая-нибудь песня. Как саундтрек к фильму. Бывает, я понимаю сразу, почему именно эта песня. А бывает – только сильно позже.

 
Ты красивей всего, когда пьяна,
Не отличаешь добра от зла
И красоты от…
 

У меня в голове зазвучали эти строчки – из забытой песни «Церкви Разума»^[19].

– Знаешь что? – сказал я. – Есть идея. Мы с Орной это делали, когда ходили к психологу вдвоем.

– Что, как мы знаем, сильно помогло, – вставила Мор и подняла голову.

Я рассмеялся и подумал: у меня никогда еще не было подруги с хорошим чувством юмора. Всегда я должен был смешить. И продолжил:

– Каждый раз, когда любому из нас было трудно что-нибудь сказать, психолог предлагала рассказывать в третьем лице.

– В третьем лице?

– Он, она, они.

– Как в книжках?

Я кивнул.

– Типа «одна кудрявая девушка полюбила парня, она поехала с ним в свадебное путешествие, будучи уверенной, что все хорошо…»?

– Именно.

– Ладно, подожди минуту.

– Не торопись.

Она развязала шнурки на своих красных кедах. А потом завязала их снова, еще крепче. На правой ноге, потом на левой. Как будто собиралась отправиться в путь. И только потом заговорила.

– О’кей… Значит… Эта девушка… кудрявая… Если в чем-то она и была уверена, перед тем как поехать в свадебное путешествие, так это в том, что знает своего мужа. В конце концов, они были вместе еще со школы, они оба тосковали друг по другу в армии, потом вместе жили в однушке, пока учились в университете. Он учился математике в Технионе^[20], а она сменила четыре факультета, пока не определилась: клиническая социальная работа, бакалавриат и магистратура вместе. После выпуска они почувствовали, что пришло время поехать в путешествие-после-армии, в которое в свое время не поехали, но только возникла одна проблемка: она работала на «телефоне доверия» сменами, он давал частные уроки скрипки, а денег не было от слова «совсем». И тогда мне пришло в голову… то есть… кудрявой девушке пришла в голову мысль: давай поженимся у твоих родных, на природе. Твои друзья будут играть, еду приготовим сами, а на деньги, которые гости подарят, поедем в Южную Америку. Так и получилось. Даже без театральных сцен, когда предлагают руку и сердце, обоим было понятно, что эта история на всю жизнь, и даже если иногда в кудрявой девушке просыпался интерес к другим мужчинам – в конце концов, она и мороженое выбирает у прилавка часами, всё хочется попробовать, – то этому интересу она не давала ходу вплоть до Ла-Паса. И даже там, честно говоря, если бы он не начал откалывать номера, то ничего бы не случилось.

* * *

– Ты что-нибудь понимаешь, когда рассказывают в третьем лице?

– Да.

– Как будто это произошло с кем-то еще, если так рассказывать.

– В том-то и фишка.

– Ох, вот бы это и правда произошло с кем-нибудь еще. Омри, дождь начинается. Отдать тебе куртку?

– Да ну. Рассказывай дальше.

– О’кей… Так вот… все началось уже в самолете. Он все время жаловался. На еду. На обслуживание. На звук в наушниках. А ей как раз нравилось это время, когда не нужно было ничем заниматься. Когда самолет трясло над океаном, он страшно напрягался – а она как раз была абсолютно расслаблена. По другую руку от нее сидел мужчина в костюме, который играл во что-то типа усовершенствованного кубика Рубика, она спросила у него, что это такое, и они разговорились и так приятно поболтали. Ронен тогда ничего не сказал, но, когда они ждали чемоданов у багажной ленты, его вдруг прорвало: знаешь, не со всеми нужно заводить дружбу. Она не ожидала от него столько яда – и просто ничего не ответила. Но, когда они добрались до хостела, выяснилось, что комната тоже не такая, как надо, и он настоял, чтобы они переселились в другую. Ночью во сне он разговаривал – произносил слова, которые не соединялись в предложения, – такого не было с тех пор, как умер его папа.

Через несколько дней стало очевидно, что с ним что-то не так. Он вообще ей не улыбался, считал каждое сентаво и все время вычислял, сколько они потратили и сколько осталось. По ночам он разговаривал сам с собой, к нему было не сунуться. Каждый раз, когда она касалась его, он отшатывался, будто она заразная, и единственный раз, что они… спали вместе, он буквально испытывал ярость, как если бы она ему сильно насолила. Когда она сказала: знаешь, так мне неприятно, он буркнул: что, нельзя поэкспериментировать? И с тех пор полностью утратил интерес к… близости с ней. Стал ложиться спать на краю кровати, отодвинувшись от нее. Зато когда они были в обществе других людей – в автобусах, в кафе, – он не отпускал ее и, даже когда она ходила в туалет, провожал ее взглядом сыщика.

* * *

– Да уж, такое трудно вынести, – признал я.

– Ты смотришь так, будто хочешь что-то спросить, – сказала Мор. – Так давай спрашивай.

Наши пальцы все еще были сплетены. А тучи над нами угрожали в любой момент извергнуться ливнем.

– Если вам было так плохо, – спросил я, – почему вы не сели в самолет и не вернулись домой?

– Почему они не сели в самолет, ты имеешь в виду?

– О, значит, третье лицо тебе подходит?

– Как выяснилось.

– Рассказывай.

– Так вот, с каждым днем ее муж чуждался ее все больше и больше, и неделю спустя она и правда спросила его, не хочет ли он вернуться в Израиль, и он ответил, что нет. А она сказала: непохоже, чтобы тебе здесь нравилось, а он посмотрел ей в глаза и сказал: извини, я не знаю, что со мной происходит, я все время думаю о папе, все время вспоминаю, как он упал в гостиной, и вообще, у меня все время какие-то дурные мысли, которые не получается остановить, а она ответила: не страшно, это мы вместе переживем, и погладила его по спине, он не отпрянул, и она подумала, что это хороший знак.

И действительно, потом было несколько чудесных дней, когда он оказывал ей маленькие знаки внимания типа: давай я понесу твой рюкзак, хочешь, закажем кофе в ресторане, как тебе идут эти штаны, эта блузка, зачем смотреть на природу, когда можно смотреть на тебя? А потом все это внезапно кончилось. Они были на солончаке, и она задержалась, чтобы поговорить с экскурсоводом. Ей просто было интересно, как так получилось, что озеро стало красным, и, возможно, во время разговора она дотронулась до этого парня локтем, потому что она в принципе любит касаться собеседников, но это не оправдывает сцены, которую Ронен устроил ей потом, в комнате. Она даже пересказать это не может – настолько это было унизительно, но вот что точно – он назвал ее шлюхой и… тупицей. И как бы то ни было, тут она сломалась. Так долго она пыталась понять его, принять смену его настроений – и в одну секунду все это ушло. Теперь только гнев и равнодушие. Она сказала ему, чтобы он никогда больше не смел так с ней разговаривать, что если это случится еще хоть один раз – она просто бросит его, и неважно, медовый месяц это или нет, она просто не будет терпеть такое отношение. Она была уверена, что он начнет спорить, но вместо этого он встал на колени, вот прямо в той комнате, на грязном полу, стал целовать ей руки и умолять, чтобы она его простила. Он обещал, что это больше никогда не повторится, и предложил завтра вернуться в Ла-Пас, там он пойдет в аптеку и купит успокоительное, лишь бы она его не бросала, потому что этого он не вынесет, это окончательно его добьет…

* * *

– То есть… прямо после этого я встретил вас в кафе-мороженом?

– Да, через два дня после этого.

– О, какой тайминг.

– Скажи, Омри, что… что ты подумал обо мне тогда, в кафе?

Подумал, что ты на самом деле не так рада, как хочешь показать, хотел бы я ответить. Но вместо этого переспросил:

– Что я о тебе подумал?

– Да.

Она впервые кокетливо мне улыбнулась, кокетливо – и одновременно грустно. Как будто слишком хорошо знала, чем заканчивается любое кокетство.

– Ты понравилась мне, – улыбнулся я в ответ. – Точно. Но чего я никак не мог себе представить, так это что…

– Что я постучусь к тебе посреди ночи.

– В лосинах и красной клетчатой рубашке. С расстегнутой верхней пуговицей.

– И ты все это помнишь!

– Разве такое можно забыть?

– Если честно, я тоже не могла этого себе представить.

– Так что произошло-то?

– Может… я дальше расскажу?

* * *

На следующий день они поехали на автобусе в Ла-Пас. Пока ехали, он заснул у нее на плече. А она не смогла уснуть. Как будто заразилась от него вирусом дурных мыслей. Она думала, как выдержать с ним еще месяц. Может, симулировать какую-нибудь тяжелую болезнь и попросить улететь раньше, а заодно дать ему почувствовать себя сильным? Но что за ерунда – симулировать болезни, кто симулирует болезни во время медового месяца, так не должно быть. И вообще, почему во время медового месяца они занимаются сексом только раз в две недели, почему во время медового месяца он назвал ее шлюхой и тупицей, а она чувствует себя шлюхой и тупицей только потому, что он ее так назвал? Может, она его больше не привлекает? Может, их чувства иссякли еще до свадьбы, а сейчас они оба – как курорт после окончания туристического сезона? Ее плечу было тяжело. Она слегка передвинула его голову, но всякий раз, когда автобус трясло, голова снова соскальзывала и сильно давила ей на ключицу…

В первую очередь она чувствовала, что ей надо побыть одной. Несколько часов наедине с собой. Привести голову в порядок. Утром того дня, когда они встретили… того высокого, который в разводе, она спросила: можно сегодня утром я пойду погулять по городу одна? Она спросила это как могла деликатно, но он просто ответил: нет, к сожалению. И добавил: мне кажется, таблетки помогают, но я еще не готов оставаться наедине со своими мыслями, уж точно не в этой депрессивной комнате. Она хотела напомнить, что им порекомендовали красивый хостел в городе и что именно он отмел этот вариант из-за его дороговизны, что именно из-за этого они «в этой депрессивной комнате», но вместо этого сказала: отлично, тогда пойдем есть мороженое, я слышала, что здесь есть кафе, где много разных редких видов, недалеко от «Lobo»^[21]. А по пути туда они встретили того высокого, который в разводе, – с начала путешествия он был, по сути, первым человеком, кроме Ронена, кто говорил с ней на иврите. Сначала она подумала, что он выглядит как викинг – такой высокий, с волосами, собранными в хвост, но он ответил ей на иврите, и от того, как легко с ним было и какое тепло он излучал, ей стало еще яснее, насколько сложная и бесперспективная ситуация у них с мужем. Муж, кстати, сидел с ними и насупленно молчал все время разговора. После этого они проводили израильского викинга, – оказалось, что у него красивое имя, Омри, – они проводили Омри до его хостела. Это был как раз тот хостел, который им рекомендовали и где она хотела остановиться. Через плечо Омри она увидела во внутреннем дворике журчащий фонтан, и этот фонтан взбесил ее больше всего на свете: она поняла, что с начала путешествия страдает от диктатуры. Диктатор и сам несчастен, но именно его несчастность и позволяет ему управлять ею. Именно из-за этого он сказал ей через секунду после того, как они ушли от Омри: ты выглядишь просто жалкой, от каждого мужчины, что мы встречаем, ты добиваешься внимания. Она не ответила на его гадкую реплику, а ночью легла спать в пижамных штанах и, как будто ничего не случилось, дала ему обнять себя, потом подождала, пока успокоительное, которое она купила ему в аптеке, вырубит его. А когда он заснул, легонько потянула его за бородку, чтобы убедиться, что он крепко спит, потом переоделась в лосины, надела сережки и вышла. Сначала, если честно, она не знала, куда пойдет, и только дышала воздухом свободы. Но ноги сами привели ее к хостелу Омри. И даже тогда она не подозревала, чем может закончиться этот визит.

* * *

То, как Мор поцеловала меня в хостеле, – вспомнил я, – было не менее удивительно, чем сам поцелуй: со всей страстью. И я ответил ей так же. Ее рот был широко раскрыт, было очень горячо. Очень горячо. Я стал задыхаться. Я слышал, что задыхаюсь. Когда я был в армии, мне сделали операцию на носовой перегородке, она не удалась – и с тех пор я дышу в основном ртом. А поскольку рот был занят, я остался без воздуха. Но задыхаться в ее обществе мне было приятно. Может быть, потому, что я чувствовал, как она вся дрожит. Ее легкая дрожь передалась мне: она коснулась языком моего языка. Во время таких поцелуев руки сами собой начинают свое путешествие по телу партнера. Но в тот момент, когда я прикоснулся к ее талии под клетчатой рубашкой, она оторвалась от меня. Резким движением. Отодвинула меня рукой и наградила последним взглядом, который трудно было понять. Погладила по щеке, сказала «спокойной ночи» и вышла из комнаты.

* * *

– Ты когда-нибудь изменял Орне? – спросила Мор и легонько сжала мою руку, в мгновение ока возвращая меня в Галилею. В настоящий момент.

– Нет.

– А хотел?

Было немного. С психологом, которая занималась с Лиори. Она мне откровенно симпатизировала, и в какой-то момент я заметил, что иногда фантазирую о ней, хотел я сказать. А вместо этого произнес:

– Ближе к концу – да. Чтобы отплатить ей. Но что-то… останавливало меня. Не знаю что. Может, я просто не такой человек.

– Вот и она тоже нет. Кудрявая.

– Что – она тоже нет?

– За все время с Роненом она и пальцем не дотронулась до другого мужчины.

– Вау.

– Но когда это уже произошло, когда она вышла из хостела… викинга и брела по пустынным улицам города, она не чувствовала вины. К своему собственному изумлению. Наоборот, она чувствовала, что этим поцелуем разрешила целый клубок проблем, которые мучили ее, и когда она легла в кровать рядом с мужем, то почувствовала, что теперь, вернув себе свободу, может снова его полюбить. Утром она открыла жалюзи, чтобы комната наполнилась солнечным светом, и сказала ему: вставай, идем в поход. Он сказал: как, что, когда, а она ответила: сейчас, солнце. Помнишь, как мы гуляли, после того как твой папа?.. Мы ходили и ходили, пока ты не улыбнешься? Помнишь, как это тебе помогло? Вот сейчас – то же самое: тебе нужно быть на свежем воздухе. Он начал было: да, но, – однако она перебила его и применила буквально ядерное оружие: кстати, Ронич, в походе гораздо дешевле. День похода – экономия в пятьдесят долларов!

Маршрут El diablo начинается на одной из вершин Анд, оттуда надо спускаться два-три дня – в зависимости от темпа ходьбы – в Коройко, городок на краю джунглей. Бóльшая часть пути на местности не обозначена, поэтому они ориентировались по путеводителю, который написал немец по имени Дитер Лемке, а она распечатала с сайта для путешественников: «От точки, где вас высадит грузовик, идите пятьсот метров до бочки. От бочки отходит тропинка. Если вам повезет…» – а им повезло – «…слева будут пастись альпаки. Пройдя альпак, поднимайтесь на правый берег, пока не доберетесь до брошенной сторожки» – и так далее. И так далее.

В первый день Ронен шел за ней молча. И только на второй день утром, когда они закончили складывать палатку, он сказал ей: хорошая идея пойти в поход, а она ответила: ты даже не представляешь себе, как я рада, что ты это сказал, Ронич. А он такой: за время похода мы не встретили ни души, а она такая: разве это странно? А он: это хорошо.

Они шли дальше – и пейзаж вокруг них менялся. Снег таял, и вода стекала вниз водопадиками, под которыми они пытались пройти, не намокнув, а потом собиралась в бурные потоки, через которые они переходили по подвесным мостам. Каждый раз, когда в мостике не хватало бревна или нужно было перескочить с камня на камень, он протягивал ей руку, и каждый раз она бралась за нее. Оба понимали, что с каждым таким прикосновением они вновь вызывают в памяти тот момент, когда признались друг другу в любви, и вновь подтверждают свое признание. Это было на смотровой площадке в Гар-Халуце^[22], вскоре после того как она показала ему точку, откуда видно и Средиземное море, и Кинерет, они побродили там и решили возвращаться. К тому моменту они встречались уже почти две недели, но ни один из них не решался перейти от разговоров к прикосновениям. Если честно, она уже начала подозревать, что девушки его вообще не интересуют. И тут она оступилась. Перескакивая с камня на камень. Буквально оступилась, совсем легко. Он протянул ей руку, и она ухватилась за нее и не отпускала, даже когда они вышли на ровную местность. Так и шли всю дорогу до его дома. Почти час. И там, за дверью его комнаты, на которой висела доска для дартса, они поцеловались, он раздел ее и все время останавливался, чтобы спросить у нее взглядом, можно ли продолжать, и, когда увидел у нее справа от пупка большое родимое пятно в форме Африки, которое казалось ей уродливым и которого она так стеснялась, что годами не мылась в душе в общественных раздевалках, он встал на колени и поцеловал его со словами: оно такое красивое, ты такая красивая.

На второй день похода начался дождь. Даже не дождь, а потоп.

Если верить путеводителю Дитера, им оставалось совсем немного до деревеньки, так что они побежали туда с рюкзаками, подпрыгивающими за спиной, чтобы успеть найти приют до наступления темноты, и постучались в первый попавшийся дом. Им открыл какой-то беззубый человек, он говорил на древнем языке с большим количеством согласных. Не по-испански. Они попытались объяснить ему жестами, что промокли под дождем, он кивнул и подал знак идти за ним. Ронен процедил на иврите, что это выглядит опасным, а она громко ответила ему: расслабься, у него добрые глаза. И правда, этот человек привел их к маленькой постройке в центре деревеньки, погромыхал огромной связкой ключей и открыл один из классов в школе, со стульями, партами и доской. Снаружи продолжался потоп, но теперь они были в безопасности, сидя в своем Ноевом ковчеге. Они расстелили спальники на возвышении, предназначенном для учителя, и так крепко заснули, что не услышали даже, как утром в класс зашли дети и столпились вокруг них. И только когда учительница стала трясти их за плечи, они проснулись, и, видимо, их недоуменные лица выглядели смешно, потому что дети, все семеро, и учительница вместе с ними покатились со смеху и смеялись так свободно, что и они двое тоже засмеялись; точнее, она засмеялась, а Ронен улыбнулся, по-настоящему улыбнулся под своей бородкой; а потом, раздав детям конфеты из рюкзака – путеводитель настоятельно рекомендовал запастись конфетами, чтобы раздавать их детям, настолько фундаментально подошел к своей задаче Дитер, – они сложили спальники, вышли из класса и двинулись дальше по своему маршруту. Все вокруг сверкало от капель дождя и солнечных лучей, и они пели дуэтом «Дети – это радость»^[23], она за солиста, а он – за скрипку, он пел высокие ноты и двигал рукой так, как будто водил смычком по струнам. Они допели, и он сказал: может, когда вернемся в Израиль, я снова буду выступать, и она сказала: это будет замечательно, и подумала: ну наконец-то! Мой Ронен, который своей любовью залечил мои детские травмы, благодаря которому я наконец узнала, что значит чувствовать себя дома, – снова со мной.

Но, когда они вернулись из похода в Ла-Пас, ее Ронен снова был напряжен, как колючая проволока. Она уже настроилась на несколько дней отдыха с теплой ванной и возможностью полежать в гамаке, но он стал жаловаться, что Ла-Пас некрасивый, его напрягали слепые и хромые на улицах и то, что ему все время пытаются что-нибудь продать, и эта комната в хостеле – кто вообще селит постояльцев в комнату без окон? И пустой аквариум в лобби – что это вообще? Где вода? Где рыбки? Он боится, что дурные мысли снова вернутся к нему, поэтому смотри, сказал он, у Дитера Лемке есть велосипедный маршрут по Дороге Смерти, точнее, когда-то она была Дорогой Смерти, а сейчас, из-за того что там случалось много аварий, она закрыта для машин, ездить на ней можно только на велосипедах, и Дитер написал в своем блоге, что виды – astonishing^[24].

Она хотела сказать ему, что рассчитывала немного отдохнуть, но она тоже боялась, что дурные мысли и странное поведение вновь вернутся, и не хотела подвергать риску близость, которая заново создавалась между ними. Так что в конце концов выбора не осталось: она согласилась отправиться завтра на Дорогу Смерти.

* * *

– Ух, сколько я болтаю, – перебила себя Мор и поднесла палец к губам, будто пытаясь заставить себя замолчать, а потом посмотрела на меня таким взглядом, который я и сейчас не смогу правильно описать. Может быть, дело в том, что он задержался на вырезе моей рубашки…

– Не волнуйся, – сказал я. – Продолжай.

– Вообще, я больше люблю слушать, – заметила она, не отводя глаз.

– Помню, – сказал я, – по Ла-Пасу.

– Так получается, когда ты… – Она остановилась на минуту и начала заново: – В восемь лет у меня был узелок на связках. Мне сделали операцию, и после этого месяц нельзя было разговаривать. Целый месяц я только слушала.