ПРАВО НА РАЗВРАТ
Всё ещё обдумывая слова Дженны Осборн, я вспомнил школьные годы, когда мне довелось играть в спектакле. Это была постановка пьесы, которую написали сами школьники. Надо сказать, обстояло всё весьма нестандартно. Если в двух словах, то это была история в жанре криминальной драмы, рассказывающая про нелёгкие будни подростков из неблагополучного района. Тогда меня выкинули из команды по плаванию и я счёл неплохой идеей испытать себя на актёрском поприще. Мне дали роль и тут я поспешил представлять себя в образе эксцентричного хулигана. Суть в том, что по сценарию не было никаких имён, а были только прозвища. Причём у всех были клички как клички – Комар, Валет, Укроп, Жид, Фройлен, Кабан, Миксер, – а моего героя звали «Кот». Всё бы ничего, даже неплохо, и у котов есть свой прикол. Вот только прозвище это дали персонажу за то, что он имел привычку хватать рукой шов между ног и тянуть эту часть брюк вниз, как бы поправляя своё генитальное богатство. И в эти моменты ему все говорили: «Кот, хоре тянуть себя за яйца…» Но я на это не обращал внимание. Пока не наступил день премьеры. Настал мой выход, и вот, я делаю коронный жест, другой персонаж комментирует моё действие коронной фразой и все смеются. Мне казалось, что теперь все друзья и неприятели (особенно) в школе будут обращаться ко мне с этой фразой. Но я оказался неправ. Мне просто дали кличку «Кот». И каждый раз, когда до меня доносилось это слово из уст окружающих, я сразу мысленно переносился на сцену театра и вспоминал тот день, проклиная всё на свете. Вот так я и прожил с этим прозвищем до тех пор, пока не окончил школу и перешёл учиться в колледж.
Двери раздвинулись и я вышел из лифта. Если раньше у меня возникало чувство, что я путешествовал по миру в пределах своего времени, плюс-минус полстолетия, то теперь мне казалось, что я совершил скачок во времени, а лифт использовал как машину времени. Это было сумасшедшее по своему размеру помещение. Стены были отделаны тёмным богатым оттенком серого камня, а пол скрывался под мозаикой багрово-золотистых рисунков. Посередине помещения располагался просторный бассейн, вокруг которого были расставлены кушетки со столами, полными еды, вина и какой-то посуды, содержимое и предназначение которой было не совсем понятно. Вокруг бассейна наблюдалось целое столпотворение людей, половина из которых были одеты в тогу и тунику. Вторая половина была в первозданном виде и занималась тем, что обычно предшествует рождению жизни в чреве матери, причём в самых изощрённых формах.
– А-а-а, друг мой – послышалось мне за спиной. Я оглянулся и увидел, как мне навстречу идёт незнакомец лет тридцати пяти на вид с короткой каштановой шевелюрой в белой тоге до самого пола с красной каймой. Он протянул руки, готовясь обнять меня, при это сказав: – Мы тебя заждались. – Только тепло обняв меня, он протянул руку и представился: – Веспасиан Гораций. Пойдём.
Я шёл следом, сохраняя потерянный взгляд. До меня доносились многочисленные стоны, голоса и смех. Веспасиан подвёл меня к столу, вокруг которого были расставлены отделанные мягкой обивкой кушетки и представил мне ещё двух мужчин, которые были приблизительно того же возраста:
– Квинт Тиберий. – Я пожал его худую, но крепкую руку, а затем и второму, когда Веспасиан назвал имя, указывая на него ладонью: – Грациан Долабелла. – Этот мою ладонь так сильно не сжимал, зато его лицо выражало такую радость, что можно было бы подумать, будто он встретил близкого друга.
Жестом Веспасиан призывал садиться на одну из кушеток. Пока я опускался на мебель, до моего носа стал доноситься знакомый запах. Я долго не мог понять, что это, пока не посмотрел на странную посуду небольшого размера с содержимым, которое поначалу я не смог определить. Теперь мне стало понятно.
– Угощайся – сказал Грациан, протянув мне самокрутку с марихуаной.
Признаюсь, я не стал отказываться.
Давая мне прикурить от своего косяка, Квинт добавил:
– Только затягивайся как следует, потому что после того, как покинешь нашу компанию, эффект резко прекратится. Можешь предаваться утехам, пока с нами.
– Так что не теряй ни секунды – подбадривал Веспасиан, после чего поднял графин и спросил: – Вина?
Я подумал, что раз уж это была единственная компания, в которой у меня появляется возможность словить кайф, то почему бы не воспользоваться ей сполна.
– До краёв – ответил я и поднёс деревяный стакан.
Пока красное вино наполняло мой стакан, я делал первую затяжку. Не знаю, сказывалось ли то обстоятельство, что я покинул землю, но эффект у этой травы был помощнее всего того, что я пробовал в свой ничтожной жизни. На меня снизошли озарение и мудрость. Я прозрел. Мой разум установил связь с миром. И это было непередаваемо.
Видимо мудрость и озарение как-то вырисовывались на моём лице, если Квинт сказал сквозь довольный смех:
– Ну-у-у! Пробрало, да!?
Я начал выдыхать и немного покашливать. Затем мои выпученные глаза посмотрели на косяк. Всматриваясь в дымящуюся самокрутку, я произнёс:
– Мощнее ничего не испытывал.
Затем я попробовал вино и мне показалось, что по моему языку прокатился вкус тысячелетий. Любой ресторатор сдохнет ради такого винца.
Женские стоны уже не так отчётливо доносились до моих ушей. Я даже оглянулся, но увидел, что картина особо не изменилась и пришёл к выводу, что, скорее всего, так на меня подействовали марихуана и вино. Я находился в абсолютном мире и спокойствии с самим собой. Меня ничего не отвлекало. В душе плескался сплошной бальзам, а плечи словно кто-то массировал. Но когда задрал голову, то обратил внимание, что так оно и было. Надо мной стояла девушка в красной тоге и мяла плечи и шею.
– А теперь скажи мне, друг мой, – начал вдруг Квинт, – нужно ли тебе ещё что-то для полного счастья?
Перед тем как ответить, я сделал ещё повторную затяжку.
– Я знаю только одно: представления о рае слишком сильно искажены. Люди даже не подозревают, что их ждёт на небесах. Теперь я буду не в состоянии даже представить себе, что ожидает человека в раю, если я туда ещё не попал, а уже испытал подобное. – С последними словами я в очередной раз задрал голову и посмотрел на девушку. У неё было такое лицо, словно массаж делали ей.
В моей голове царил настоящий бедлам из мыслей, которые проносились в хаотичном порядке. Тем не менее я чувствовал, что это выдающиеся и гениальные мысли. Я мог даже выражаться сплошными афоризмами. Но в этом беспорядочном потоке я зацепился за одну мысль и сказал:
– Если рай на небесах выглядит ещё лучше, то я готов пройти через ад на земле.
– Эдди, друг мой, частичка рая всегда находится рядом – сказал Веспасиан перед тем, как осушить свой бокал. – Просто люди имеют черту подавлять в себе влечение к некоторым занятиям, которые заложены в них природой. Этим человек во многом и отличается от животных. Он может подавлять собственные инстинкты и желания, и не важно, каковы мотивы такого поведения. Человек отказывается от чревоугодия, потому что модный журнал навязал мнимые стандарты красоты и теперь человек испытывает презрение к собственному отражению.
Квинт добавил к сказанному:
– Иметь беспорядочные половые связи человек хочет, но стремится скрывать это, потому что в обществе считают это аморальным, даже несмотря на то, что первая половина этого самого общества занимается тем же самым, а вторая хотела бы, но не может в силу своих личных тараканов.
Хоть я и был готов к встрече с единорогом, но всё ещё был достаточно трезвым. Я сказал:
– В ваших суждениях есть одна загвоздка. Человек развивается, причём стремительно. Думаю, вы не станете спорить, что это произошло в результате кропотливого труда. Вряд ли это стало бы возможным, если бы люди шли на поводу у своих природных инстинктов и пределом их труда оставалось бы то, чего хватило бы на одно только пропитание. Подавляя желания внутри себя, человек оказался способен создавать такие соблазны, которые не в состоянии дать естественная среда обитания. А значит имеет смысл ограничивать себя в ништяках. И потом, это та самая черта, которая позволяет человеку быть выше животных.
Своё слово вставил Грациан, разложившись на кушетке во всю длину:
– Но ведь никто и не говорит, что нужно опуститься до уровня свиней и овец. Речь о том, что люди по собственной глупости отказываются от вершины гедонистического опыта. Если желание набить брюхо шоколадом сидит в крови, то зачем доводить себя до состояния ломки. Быть может, имеет смысл задуматься над тем, что желание, которое заложено в нас от рождения, заложено не просто так? Чаще всего люди не хотят или даже боятся идти на поводу у своих природных позывов, причём сами не до конца понимают, почему.
Слова Грациана заставили меня задуматься, но, как я уже говорил, я прозрел, и поэтому попытка парировать его позицию не заставила себя долго ждать:
– Тогда можно допустить, что имеет смысл не завышать сильно планку собственного кайфа, чтобы просто не искушать себя. Представим, что есть вино, вкусное и вызывающее приятный эффект на нервную систему. Оно достаточно вкусное, чтобы захотеть его, но недостаточно вкусное, чтобы человек перестал проявлять интерес ко всему остальному. Человек существо слабохарактерное и часто не в состоянии проявить достаточно воли.
– Зато люди проявляют неземную волю, когда знают, что за свои старания они получат то, что заставит их забыть обо всём на свете – сказал Веспасиан. – Логично предположить, что чем привлекательнее цель, тем усерднее будет работать человек и тем быстрее человечество будет развиваться и прогрессировать. Недостаточно хотеть увидеть кусок хлеба в своей руке. Важно, чтобы на нём была чёрная икра. Как только человек поймёт, что ему по силам есть на завтрак икру, на обед – жаренного поросёнка, а на ужин – омаров, он тут же захочет не просто постелить кафель, а сделает из него живописный рисунок лучше любого художника и отполирует его до блеска.
Тем не менее с кое-чем я был несогласен.
– И всё же есть нечто, что всегда будет превыше гедонизма.
– Просвети нас – проронил Грациан, доливая вино в свой стакан, а потом и в остальные.
– Жизнь. Видите ли, труп не в состоянии получать наслаждение в любом виде. И если физическому существованию человека будет что-то угрожать, ему придётся напрочь забыть про сношения, марихуану, икру, вино и омары, чтобы цепляться за жизнь.
Квинт парировал мои слова без промедлений:
– Но человек будет цепляться за жизнь явно не для того, чтобы питаться остаток своих дней отбросами и пить дешёвое пойло.
– Он всё равно будет стремиться к самому прекрасному, потому что именно вершина удовольствия наполняет жизнь самым большим смыслом – добавил Грациан.
– Кайф – двигатель прогресса – завершил Веспасиан.
КАЖДЫЙ ЗДОРОВ ПО-СВОЕМУ
Я уже находился в лифте, а значит марихуана и вино на меня никак не влияли, соответственно и слова последних собеседников я осмысливал на холодный и трезвый ум. И я был вынужден признать их правоту. Лично для меня не имело бы смысла суетиться на этом… пардон, на ТОМ проклятом шарике, если бы жизнь предоставила мне возможности купить приличное жильё, посещать рестораны, обзавестись самой современной техникой, отдыхать на солидных курортах, пить добротный алкоголь и ездить на крутом автомобиле. Хотя насчёт последнего пункта, пожалуй, лучше бы я не вспоминал.
Вдобавок ко всему я вспомнил, как после окончания восьмого класса на каникулах мне выпала возможность подработать. Когда знакомый моего отца открыл пиццерию, он предложил мне развозить заказы, потому что знал, что у меня есть велосипед. Тогда как раз из-за масштабного ремонта дорог по всему городу стояли чудовищные пробки. Я согласился. Вот только вместо велосипеда я приехал на мопеде, который одолжил у одноклассника. Если быть точнее, арендовал. Но по моим подсчётам, суточная аренда мопеда окупалась после четвёртого заказа, которые я развозил в течение получаса, в то время как на велосипеде мне пришлось бы тащиться в три-четыре раза медленнее. Сотни автомобилей стояли на месте, а я давал газу и никогда не опаздывал с доставкой. В результате вместо пятнадцати-двадцати долларов, которые мне обещал хозяин, я получал от тридцати пяти в день. Так что перед началом учебного года я купил себе атомный реактор вместо компьютера и снял первую в жизни ночную бабочку с бамперами шестого размера.
Двери лифта раздвинулись и я перешагнул через порог. Под босыми ногами чувствовалась приятная влажная трава, перед глазами простиралось светлое ясное небо, а под ним просматривались густые зелёные деревья. Стоял солнечный день и отовсюду чувствовался приятный свежий воздух. Единственное, что добавляло ложку дёгтя в общую картину, так это четырёхметровый забор из стальной сетки, который ограждал периметр параметрами тридцать на тридцать метров.
Поскольку на мне всё ещё были синяя футболка, какие носят в хирургии и белые свободные штаны, я вполне вписывался в здешнюю обстановку и без проблем мог бы слиться с толпой.
– Ну наконец-то – раздался голос где-то в стороне. Ко мне в спешке подходил какой-то лысый мужик с короткой щетиной, в белой футболке, клетчатых голубых штанах и коричневых домашних тапочках. Он шёл так быстро, что его расстёгнутый домашний халат так и развевался, несмотря на абсолютный штиль. Он подошёл и громким бодрым голосом радостно произнёс: – Добро пожаловать, Эдди! Эдвард! Эдуардо!!!
Незнакомец обнял меня как родного, крепко чмокнул в щеку, а затем резко оглянулся, когда стоящий позади санитар крикнул:
– Эй, Морис!
Он оттопырил перед собой раскрытую ладонь и ответил энергичным тоном:
– Всё нормально! Это ко мне!
Санитар развернулся и пошёл дальше по своим делам, а парень снова повернулся ко мне, плюнул в ладонь, вытер о свой халат и представился, протягивая руку:
– Морис Кидман. – Немного потрусив мою ладонь, он добавил: – Случайный узник этого дурдома.
Признаться, я с порога погрузился в некоторую растерянность.
Морис взял меня за локоть и повёл куда-то в сторону деревьев. Пока мы шли, он без остановки говорил:
– Старайся не обращать внимание на окружающих. Они психи, я псих, каждый в этом мире псих. Просто в дурдоме оказываются те, кто спалились. – С этими словами Морис громко засмеялся. Смех его был настолько же странный, как и дёрганные жесты. Вообще всё его тело было дёрганным. Так обычно выглядят люди, чьи дыхательные пути что-нибудь сильно засоряет. Но не в этом случае.
– А в чём же я спалился? – спросил я.
– Ты что, не слушаешь меня? Я же сказал, что я здесь случайный узник. В этом никто не виноват кроме злого рока. Вот и ты повторяешь мою судьбу, хоть и частично. Всё же ты здесь только на время, а вот мне целую вечность делить палату с Пушкиным и Муссолини.
Услышав знакомые фамилии, я не удержался и спросил:
– А они тоже..? – и сделал характерный жест ладонью у виска.
– Ну, как тебе сказать? По этой части самым большим безумцем скорее выглядит Наполеон. Он мне всё время выносит мозг тем, какие гениальные планы ему сорвала одна единственная случайность.
– А он говорит это в адекватном состоянии?
– Я бы не сказал, что у него белочка. Он в здравом уме. Просто те идеи, которые он высказывает, большинству людей покажутся сумасшествием. Собственно, он бы и не вошёл в историю, если бы его психика соответствовала стандартам подавляющего большинства.
– То есть большинство людей обречены на банальную жизнь без покорения больших высот?
Мы спрятались за широким стволом цветущего вяза. Тут Морис оглянулся по сторонам, затем достал из-за пазухи под халатом распечатанную пачку сигарет и предложил мне, а затем достал другую для себя. Мы закурили, после чего Морис ответил:
– Надо смотреть правде в глаза. Все революционные открытия и изобретения в этом мире совершены теми, чьи идеи всегда вызывали большие сомнения. Эти люди по своей природе были, в каком-то смысле, чужими в обществе. Вот тебе яркий пример. В конце XIX века известный британский учёный лорд Кельвин кричал во всё горло о том, что построить летательные аппараты невозможно, так как они будут тяжелее воздуха. Поскольку предполагалось, что любой материал, из которого можно было бы собрать какой-нибудь сложный механизм, будет тяжелее воздуха, то эта теория звучала убедительно. Казалось бы, как можно поднять в воздух то, что тяжелее него? Это было мнение опытного и авторитетного учёного. Но понадобились считанные годы, чтобы совершить первый полёт и нанести ущерб репутации многих учёных, потому что лорд Кельвин был не единственный, кто верил в эту теорию. Напыщенные индюки считают, что они постигли законы науки и логики и теперь имеют полное представление о том, что в этом мире возможно, а что невозможно. Но как показывает практика, ответ на этот вопрос могут дать только те, кого считают безумцами, потому что только они создают такие вещи, от которых у остальных отпадает челюсть.
– Но можно понять и тех, кто называет их поведение безумием. Человечество не достигло абсолютной гомогенности, но всё же стремится прийти хоть к какой-нибудь гармонии. Хотя бы в этом смысле принимаемые большинством стандарты имеют право на то, чтобы обрести статус нормы и этики.
Совершив настолько сильную затяжку, насколько можно было, Морис начал говорить, параллельно и очень медленно выпуская воздух из лёгких:
– Дорогой мой Эдди, из всего того хаоса акустических колебаний, что извлекли твои уста, имеет смысл одно единственно слово – большинство. Они думают, раз они большинство, значит они здоровы, они в своём уме и их идеи должны копироваться остальными. Они считают себя правильным курсом, по которому надо двигаться. Но им и в голову не приходило, что мнимое убеждение в собственной норме может охватить как меньшинство, так и большинство. Они просто ущербные по части собственного потенциала, вот и прикрывают свои недостатки таким явлением, как норма. – Затем Морис задрал указательный палец и добавил: – Ах да! Беру свои слова обратно. В твоих суждениях есть ещё одна вещь, заслуживающая внимания. Это гармония. Точнее социальная гармония. Видишь ли, те, кого считают безумцами, не вписываются в общую массу. Они портят привычный уклад вещей. Они нарушают спокойствие остальных. Пока ты предлагаешь создать атомную бомбу, тебе настоятельно рекомендуют обратиться к мозгоправу, но как только тебе дают возможность создать такую бомбу, ты тут же становишься вменяемым. При этом почему-то никто не отправляет к мозгоправу того, кто эту атомную бомбу применил. Нет. Его называют выдающимся государственным деятелем за то, что он сжёг толпы людей без разбора, в то время как стоит кому-нибудь свести счёты со своим соседом, громко играющим на рояле, как по нему тут же начинает плакать электрический стул. А теперь внимание вопрос: «Кто безумец: один, убивший соседа, или толпы тех, кто одобряет поступок человека, убившего сотни тысяч ни в чём неповинных людей?» Даю подсказку: соседа убил ОДИН, а сброс атомной бомбы одобрили МИЛЛИОНЫ.
– Возможно человечеству просто нужны безумцы, но в дозированном виде.
Морис разразился коротким смехом, а затем ответил:
– Мне нравится твой взгляд на мир. Правда. Человек существо двуличное. Он меняет струны так и тогда, когда ему это нужно и как ему удобно. Вот только те, кто никогда не скрывает своих мыслей и говорит открыто обо всём, что рождает его мозг, даже если это что-то недопустимое, его называют сволочью, хотя он проявляет искренность и открыто говорит обо всём. А вот тот, кто вынашивает планы по похищению и убийству целой группы людей, становится вежливым и культурным, но ровно до тех пор, пока в подвале его дома не обнаружат пару десятков трупов. Это наводит на мысль о том, что, если бы никто не узнал о том, что хранится в том подвале, его бы никто и никогда не посмел бы назвать безумцем, ведь он не рассказывал о своим подлинных взглядах на мир.
– Наверное, можно сказать, что это издержки культуры и права на свободу. – Вместе с тем я осознавал, насколько цинично звучали мои слова.
– Нет, Эдди. К издержкам следует относить тех, для кого безумие всё ещё остаётся патологией, с которой надо бороться. Проблема подавляющего большинства на земле сводится к тому, что они не воспринимают безумие, как естественное проявление человеческой природы. Они принимают это как некое отклонение. А всё потому, что их большинство. Слишком простая арифметика, которая приводит к однозначной ошибке, которую никто не замечает, потому что её не хочет видеть большинство. Ну или, по крайней мере, оно делает вид, что не замечает. Последнее, надо сказать, вообще-то заставляет смотреть на будущее с каплей оптимизма, какой-бы она ничтожной не была. Но проблема в том, что каждый чувствует себя психом, но не хочет признаваться, потому что никто себя больше так не ведёт, в то время как остальные озадачены тем же самым вопросом. Но никто не говорит об этом вслух.