Czytaj książkę: «Евангелие от Пилата»

Czcionka:

Издательство АЗБУКА®

* * *

Моему отцу

Пролог
Исповедь приговоренного к смерти в вечер ареста

Через несколько часов они придут за мной.

Они уже готовятся.

Солдаты чистят оружие. Гонцы разбежались по темным улицам, чтобы созвать членов суда. Плотник ласково поглаживает крест. На нем мне завтра суждено погибнуть. Иерусалим полнится слухами, люди знают, что меня вот-вот арестуют.

Они думают захватить меня врасплох… А я их жду. Они ищут обвиняемого, а встретят сообщника.

Боже, не обуздывай их гнева! Лиши их всякого рассуждения! Пусть будут они безжалостны в своей расправе! Пусть не придется мне разжигать их ненависть. Пусть искусные убийцы быстро свершат свою работу.

Как все это случилось?

Ведь я мог бы этим вечером пировать в Иерусалиме на каком-нибудь тесном постоялом дворе в окружении паломников моей страны, как любой еврей на Пасху. А в воскресенье отправился бы в Назарет, умиротворенный тихой радостью исполненного долга. В доме, которого у меня нет, меня, быть может, ждала бы жена, которой тоже у меня нет, а из-за двери выглядывали бы дети, радостным смехом встречающие отца. Но судьба завела меня в сад, где я в страхе ожидаю смерти.

Как все началось? И есть ли начало у судьбы?

Детство мое было подобно сказке. Каждый вечер я летал над назаретскими холмами и долинами. Когда все засыпали, я бесшумно выходил из дома, широко разводил руки, разбегался, и тело мое взмывало ввысь. Я хорошо помню, как опирался локтями о воздух, воздух более вязкий и плотный, чем вода, воздух, пропитанный влажным ароматом жасмина, воздух, послушный моим желаниям, казавшийся недвижным. Часто из лени я подтаскивал свою подстилку к порогу и на ней поднимался над серыми просторами. Волоокие ослы задирали головы и следили за полетом моего корабля среди звезд.

А потом была игра в лазанье наперегонки. И игра эта прервала мои небесные прогулки.

После занятий нам хотелось побегать. Нас было четверо неразлучных друзей: Мойша, Рам, Кесед и я. В карьере Гзет мы затеяли игру, кто заберется выше… Я горел невероятным желанием победить и принялся карабкаться на высокую отвесную скалу, цепляясь пальцами за шероховатости камня. Дух у меня занялся, я лез все выше и выше и вдруг очутился на ровной площадке вершины в тридцати локтях от земли. Мои оставшиеся внизу друзья выглядели карликами: копны волос на ножках. Они потеряли меня из виду. И никто из них не подумал поднять глаза к небу.

Я был недосягаем для них и перестал участвовать в игре. Прошло несколько минут, и я громко крикнул, чтобы привлечь их внимание. Они запрокинули головы, заметили меня и захлопали в ладоши.

– Молодец, Иисус! Здо́рово!

Они и не предполагали, что я могу забраться так высоко. Я был счастлив. И наслаждался победой.

Потом Кесед крикнул:

– Ну, слезай! Пошли с нами! Вчетвером играть веселей!

Я вскочил на ноги, чтобы спуститься, и тут меня охватил страх. Я не знал, как это сделать… Я присел на корточки и ощупал скалу, по склону которой лез: камень был гладким. Я обливался потом. Как быть?

И вдруг решение пришло само собой: лететь! Надо только взлететь. Как ночью.

Я подошел к краю скалы, раскинул руки в стороны… Воздух был иным, не таким, как в воспоминаниях… Я не чувствовал, что он поддерживает меня; только плечи, одни плечи с трудом удерживали вес разведенных рук… Я словно налился свинцом. Обычно мне стоило лишь чуть-чуть приподнять пятки, чтобы взлететь, но сейчас пятки взбунтовались и не желали отрываться от земли… Я чувствовал, что упаду, если приподниму их. Почему я вдруг стал таким тяжелым?

Сомнение охватило меня и придавило к земле. А летал ли я вообще? Быть может, полеты были грезой, простым сновидением? В глазах у меня потемнело. Я потерял сознание.

Я очнулся на спине своего отца, Иосифа, которого вызвал Мойша. Отец спускался по едва заметным выступам на скале.

Сойдя на землю, он поцеловал меня. Таков был мой отец: любой другой отругал бы, а он поцеловал.

– По крайней мере, сегодня ты кое-что постиг.

Я улыбнулся ему. Хотя тогда не понял, что именно я постиг.

Теперь знаю: в тот миг я расстался с детством. Я отделил нити сновидений от нитей реальности, я открыл, что по одну сторону есть сон, в котором я летаю проворнее хищной птицы, а по другую сторону лежит настоящий мир, твердый, как скалы, на которых я едва не разбился.

Я словно заглянул в глаза смерти. Я! Иисус! До этого дня смерть меня не тревожила. Да, я видел трупы животных в кухне и на скотном дворе, ну и что? Это были животные! Иногда люди говорили, что чья-то тетушка или чей-то дядюшка умер, ну и что? Они были стариками! Я же стариком не был и никогда им не буду. Нет, я пришел в этот мир для вечной жизни… Я был бессмертным, я не ощущал в себе смерти… Для смерти я был недосягаем. Но, взобравшись на скалу, я ощутил на затылке ее влажное дыхание. Лишь через несколько месяцев я смог открыто взглянуть на произошедшее. Я не был всесилен и всеведущ. Не был и бессмертен. Одним словом, я не был Богом.

Ибо полагаю, что, как все дети, вначале решил, что являюсь Богом. До семи лет я не сталкивался с противодействием мира. Я ощущал себя царем, всемогущим, всезнающим и нетленным… Считать себя Богом – обычный удел детей, которых никогда не наказывали.

Взросление стало развенчанием лжи. Взросление стало падением. Боль, насилие, отступничество, разочарование стали вехами моего взросления. Мир утратил свою волшебную суть. Ибо что такое человек? Создание немощное… Недальновидное. Неумелое. Недолговечное. Осознание границ существования разбило скорлупу моего детства: прозрение позволило повзрослеть. В семь лет ребенок окончательно перестал быть Богом.

Вечерний сад еще безмолвен и спокоен. Все как всегда, как в любую весеннюю ночь. Цикады трещат о любви. Ученики спят. Страхи бушуют лишь в моей душе и не колеблют тихого воздуха.

Быть может, когорта еще не вышла из Иерусалима? Быть может, Иуда испугался? Иди, Иуда, донеси на меня! Скажи им, что я обманщик, что считаю себя Мессией, что посягаю на их власть. Обвини меня. Подтверди самые худшие их подозрения. Поторопись, Иуда. Пусть они скорее арестуют и казнят меня.

Для них история должна на этом закончиться. А для меня она только начнется.

Но почему?

Как я пришел к своей судьбе?

Мою судьбу всегда определяли другие; они умели прочесть ее письмена, для меня самого оставшиеся непостижимыми. Сам я едва различал свое будущее, а другие видели его ясно.

– Чем ты собираешься заниматься, когда вырастешь?

Однажды отец отыскал меня под верстаком среди охряной стружки, где я, нежась в золотом луче, предавался мечтам и пересыпал из ладони в ладонь опилки.

– Чем ты собираешься заниматься, когда вырастешь?

– Не знаю… Буду как ты? Плотником!

– А если тебе стать раввином?

Я недоуменно смотрел на отца. Раввином? Раввин нашей деревни, рабби Исаак, был так стар, так тщедушен, а его дремучая борода казалась старше его самого… Я не мог представить себя таким. К тому же я полагал, что раввинами не становятся; сан присущ с рождения. А я родился с именем Иисус, был Иисусом из Назарета, то есть существом, едва ли предназначенным для храмового служения.

– Подумай хорошенько.

И отец принялся обстругивать доску. Я неспешно обдумывал его слова, удивленный подобным предложением, ведь ни один день в синагоге не обходился для меня без столкновений с учителями. Мойша, Рам и Кесед никогда не требовали объяснений; они слепо принимали на веру все, что им преподавали. А меня прозвали «Иисус, задающий тысячи вопросов». Все вызывало мое недоумение. Почему нельзя работать в субботу? Почему нельзя есть свинину? Почему Бог наказывает, вместо того чтобы прощать? Ответы редко удовлетворяли меня, и тогда учитель прятался за окончательным приговором: «Таков закон». И я снова спрашивал: «А почему закон справедлив? На чем основывается традиция?» Я требовал такого множества разъяснений, что иногда меня лишали слова на целый день. Я всегда хотел докопаться до сути вещей. Меня обуревала слишком сильная жажда знаний.

– Папа, раввин Исаак обо мне хорошего мнения?

– Очень хорошего. Вчера вечером сюда приходил ко мне побеседовать о тебе.

Это меня удивило еще больше. Мне казалось, что, терзая раввина каверзными вопросами, я уязвляю его самолюбие.

– Святой человек считает, что ты обретешь мир лишь на религиозном поприще.

Это замечание поразило меня больше всего. Мир? Я в поисках мира?

Однако слово было сказано. И я вновь словно слышал голос отца: «А если тебе стать раввином?»

Вскоре отец умер. Умер под полуденным солнцем, когда отправился на другой конец деревни, чтобы отнести заказчику сундук. Сердце его остановилось, когда он присел передохнуть на обочине дороги.

Целых три месяца я рыдал не переставая. Мои братья и сестры быстро осушили свои слезы, мать тоже, поскольку она стремилась уберечь нас от печали. А я никак не мог остановиться и оплакивал отца, чье сердце было мягче, чем дерево, с которым он работал, но более всего страдал потому, что не успел сказать ему, как я его люблю. Я почти жалел, что он принял такую легкую и быструю смерть, что не испытал долгой агонии: тогда я мог бы говорить ему о своей любви до последнего его вздоха.

В день, когда я перестал рыдать, я понял, что переродился. Отныне каждому встречному я говорил о своей любви. Первым, кто выслушал мои признания, был мой приятель Мойша. Он побагровел:

– Зачем ты говоришь мне такие глупости?!

– Я не говорю глупости. Я говорю, что люблю тебя.

– Но такого не говорят!

– Почему же?

– Иисус! Не валяй дурака!

«Идиот, дурак, кретин» – каждый вечер я возвращался домой, обогатившись знанием новых оскорблений. Мать пыталась объяснить мне, что некий неписаный закон требует скрывать свои чувства.

– Какой?

– Целомудрие.

– Но, мама, время уходит, вдруг я не успею сказать людям о том, что люблю их: они ведь могут умереть, не так ли?

Она тихо плакала каждый раз, когда я говорил это, гладила меня по голове, желая успокоить мою растревоженную душу.

– Малыш мой, Иисус, – говорила она, – нельзя проявлять чрезмерную любовь. Иначе тебе придется сильно страдать.

– Но я не страдаю. Я в бешенстве.

Каждый день приносил новую пищу для моего гнева.

И у гнева моего были женские имена: Юдифь, Рахиль…

Наша соседка, восемнадцатилетняя Юдифь, полюбила сирийца, а когда он попросил ее руки, родители девушки отказали ему: их дочь не выйдет замуж за иноверца. Они заперли Юдифь в доме. Через неделю Юдифь повесилась.

Рахиль силой выдали замуж за богатого скотовода, мужчину, намного старше ее, пузатого, обросшего волосами, красномордого здоровяка, нетерпимого ревнивца, любителя пускать в ход кулаки. Однажды он увидел ее в объятиях юного пастуха. Вся деревня осудила ее за измену. Она умирала два часа под градом камней, которыми ее осыпа́ли селяне. Целых два часа. Сотни камней терзали нежную двадцатилетнюю плоть. Рахиль. Два часа страданий. Вот как закон Израиля защищает противоестественный брак.

У всех этих преступлений было одно имя: закон.

А у закона был творец – Бог.

Я решил, что перестану любить Бога.

Я винил Бога во всех глупостях и во всех извращениях человека; я стремился к миру справедливому и любвеобильному. Сама Вселенная явилась для меня доказательством бездарности и лености Бога. Я выступал против Него с утра до вечера.

Мир возмущал меня. Я ждал, что он будет прекрасным, как страница Священного Писания, гармоничным, как молитвенное песнопение. Я ждал от миросозидающего Бога чудес мастерства, добросовестности и тщания. Мне был нужен Бог, сеющий справедливость и любовь. Но Бог принес мне разочарование.

– Ты пугаешь меня, Иисус. Что же с тобой делать?

И раввин поглаживал бороду.

Что со мной делать? Когда я сталкивался со злом, гнев душил меня. Из всех чувств больше всего в первой половине жизни меня, несомненно, терзал гнев, неприятие несправедливости, нежелание мириться с косным окружением. Я отвергал действительность, я алкал идеала. Что делать со мной?

Я вновь открыл мастерскую отца, чтобы не объедать братьев и сестер. Я строгал и скреплял доски, мастерил сундуки, двери, стропила, столы; у меня получалось хуже, чем у отца, но я не опасался соперников, поскольку был единственным плотником в округе.

Мастерская, по словам матери, стала храмом плача. При малейшей беде обитатели деревни приходили поделиться со мной своими трудностями. Я в полном молчании проводил долгие часы, обратившись в слух, а в конце их исповеди говорил несколько слов утешения. Люди оставляли мне бремя своих страданий, а уносили мои плохо обструганные доски.

Но они не знали, что беседы эти были благотворны не только для них, но и для меня. Их откровения усмиряли мой гнев. Пытаясь увлечь назареян в мир покоя и любви, я сам попадал туда. Мой бунт угасал перед необходимостью жить, помогать жить другим. Я решил, что Бога можно сотворить.

В это время римляне обосновались в Галилее, и я узнал, что я – еврей. Еврей. Чтобы осознать это, понадобилось сносить свою еврейскую суть как оскорбление. В Назарете римляне остановились, только чтобы напиться воды, но вели себя нагло и злобно, как все, кто считает себя высшими существами, рожденными править прочими людьми. Из соседних деревень до нас доходили слухи об их подвигах: о множестве убитых селян, об изнасилованных девушках, о разграбленных домах. Словно по воле рока наш народ всегда подвергался нашествиям, его покоряли, он находился под чужой пятой. Израиль хорошо помнит о своих несчастиях и бедах, и я, когда выдавались особо грустные вечера, говорил себе, что, не будь у Израиля веры, у него не осталось бы ничего, кроме горестных воспоминаний. Когда римляне мечом и огнем унизили Галилею, я стал истинным евреем. Иными словами, начал ждать. Ждать Спасителя. Римляне унижали нас, римляне унижали нашу веру. И противостоять унижениям и позору помогала лишь надежда на Мессию.

Галилея кишела мессиями. Не проходило и полугода, чтобы не объявился новый. И всегда «спаситель» являлся грязным, исхудалым, с приросшим к позвоночнику животом, с глазами, устремленными в одну точку. Даже суетливые стрекозы умолкали при появлении этих краснобаев. Их никогда не принимали всерьез, но все же слушали, как говорила моя мать, «на всякий случай».

– Если вдруг случится что?

– Если вдруг его слова окажутся правдой.

И неизбежно такой «спаситель» вещал о конце света и мраке, который переживут лишь праведники, о ночи, которая избавит нас от всех римлян. Надо признать, что при неустанных наших трудах иногда было приятно остановиться и послушать пламенные речи этих ясновидцев. Безумные их пророчества поражали и пугали нас, но ненадолго. Этот страх ни к чему не обязывал, а потому был нашим любимым развлечением. Некоторые из «мессий» умели заставить слушателей рыдать. Таких любили больше. Но чаще они не пробуждали в нас никаких чувств. Эти люди сочиняли и рассказывали истории, а евреи обожают истории.

Мать печально глядела на сделанную моими руками кособокую мебель.

– Не очень у тебя выходит, Иисус.

– Я стараюсь.

– При всем старании безногий не перепрыгнет через стену.

Меня ранила ее жалость. Я считал, что судьбой мне предназначено делать то, что делал мой отец. Я оставил надежду стать раввином. Конечно, я проводил долгие послеобеденные часы в молитвах и чтении, но делал это в одиночестве, в неурочное время, постоянно споря с самим собой. Многие назареяне считали меня вероотступником: по субботам я разжигал огонь, я ухаживал за больным братишкой или больной сестричкой. Совсем одряхлевший раввин Исаак был обеспокоен моими поступками, но запрещал другим выказывать чрезмерное раздражение.

– Иисус намного набожнее, чем кажется, дайте ему время понять то, что вы уже поняли.

Но со мной он был намного строже:

– Знаешь ли ты, что людей побивали камнями за то, что ты делаешь?

Вера, задыхающаяся в строгих рамках закона, рождала мертвое слово.

– Когда же ты женишься, Иисус? Погляди на Мойшу, Рама и Кеседа: у них у всех уже есть дети. И твои братья уже сделали меня бабушкой. Чего ты ждешь? – спрашивала мать.

Я ничего не ждал и даже не думал о женитьбе.

– Иисус, поторопись. Пришло время остепениться.

«Остепениться!» Она тоже верила в мое будущее примерного семьянина! Как и все остальные в деревне, мать считала, что меня влекло к женщинам!

Назаретский обольститель… Из-за того что меня видели подолгу прогуливающимся с той или другой девушкой, все решили, что у меня множество любовных связей. И должен признать, что я любил бывать в компании женщин, а они с удовольствием общались со мной. Но мы не прятались в кустах или на чердаках, чтобы теснее прижаться друг к другу, мы разговаривали. Мы не делали ничего предосудительного. Мы разговаривали. Женщины правдивее, искреннее мужчин: слетающие с их уст слова идут от сердца.

Мойша всегда усмехался, встречая меня:

– Никогда не поверю, что вы не делаете ничего этакого!

– И все же поверь. Мы говорим о жизни, о наших грехах.

– Да, да… Когда мужчина говорит женщине о своих грехах, то обычно ради того, чтобы добавить к ним еще один.

Мать проявляла все большее беспокойство:

– Когда ты женишься? Не окончишь же ты дни старым холостяком? Ты что, не хочешь иметь детей?

Я действительно не хотел иметь детей, я не считал себя готовым к отцовству, я по-прежнему ощущал себя сыном. Как я смогу протянуть руку ребенку? И куда его поведу? И что ему скажу?

Но родственники продолжали настаивать: почему ты не женишься?

Тогда-то и появилась Ревекка.

Улыбка Ревекки рассекла пространство и вонзилась мне в душу, парализовав, залив щеки краской, высушив язык во рту. Она овладела мною мгновенно. Я стал ее добычей. Чем она очаровала меня? Своей иссиня-черной косой? Белой кожей, нежной, как лепесток вьюна? Спокойными зелено-желтыми глазами, манящими, словно прохладные тенистые кущи в жаркий полдень? Танцующей походкой? Стройным и гибким телом, которое играло со мной в прятки, то выглядывая из-под туники, то исчезая? Мне стало ясно: Ревекка была женщиной из женщин, все они воплотились в ней, но она превосходила их всех, она была единственной.

Мне даже не пришлось ухаживать за ней. За меня говорили глаза… Мы полюбили друг друга, лишь обменявшись взглядами.

Наши семьи быстро подметили нашу страсть и поощряли нас. Ревекка была не из Назарета. Она жила в Наине, в семье богатых оружейников. Моя мать пролила слезу радости, когда увидела, что я потратил свои сбережения на покупку золотой брошки: наконец у ее сына появились обычные желания.

Однажды вечером я решил объясниться Ревекке в любви.

Я повел ее в харчевню на берегу реки. Там под липами на прохладной террасе, освещенной масляными лампами, влюбленных ждали уставленные яствами столы.

Догадываясь о моих намерениях, Ревекка нарядилась ярче обычного. Драгоценные подвески обрамляли ее лицо, словно крохотные светильники, предназначенные озарять ее и только ее.

– Подайте, пожалуйста!

Старик и ребенок в лохмотьях тянули к нам грязные мозолистые ладони:

– Подайте, пожалуйста!

Я вздохнул. На сердце у меня стало горько.

– Придите попозже, – сухо сказала Ревекка.

Старик и ребенок с почтительным поклоном отошли в сторону.

Наш стол начали накрывать. Угощение было прекрасно, рыба и мясо, украшенные зеленью, радовали глаз.

Старик и ребенок сидели на берегу реки и с завистью смотрели, как мы пируем. Старика гнали все присутствующие, но он запомнил слова Ревекки, велевшей подойти позже. Он в нетерпении ждал знака, чтобы приблизиться. Его слезящиеся глаза жгли меня, и мне было трудно не смотреть в его сторону.

Ревекка пила вино и словно купалась в счастье. Она смеялась каждому моему слову. А я, поддавшись этому любовному опьянению, считал, что мы отныне стали центром мира, что еще никогда на земле не было столь юной, столь пылкой, столь прекрасной пары.

Когда подали сладости, я подарил Ревекке брошь. Очаровала ли ее драгоценность или мой поступок? Из ее глаз потекли слезы.

– Я безмерно счастлива, – чуть слышно произнесла она.

Расплакался и я. Заливаясь слезами, мы слились в страстном объятии.

– Подайте, пожалуйста.

Голодные старик и ребенок вернулись и снова тянули к нам руки. Ревекка зло вскрикнула и позвала хозяина. Она была возмущена тем, что нельзя спокойно поужинать. Я не осмелился противоречить ей. В это мгновение я мечтал только о Ревекке и желал сжимать в объятиях ее прекрасное тело.

Хозяин харчевни, размахивая тряпкой, прогнал старика с ребенком.

Ревекка улыбнулась мне.

Голодные старик и ребенок растаяли в ночи.

Я посмотрел на тарелки, полные недоеденных яств, глянул на золотую брошь, подаренную Ревекке, подумал о нашем счастье и будто окаменел.

На землю спускалась холодная ночь.

– Я провожу тебя.

На следующее утро я разорвал помолвку.

Все осуждали меня. Но я никому ничего не объяснил, не уступил даже мольбам матери. А тем более мольбам Ревекки.

В тот вечер на берегу реки в любовном восторге, который толкал нас друг к другу, я понял, как глубоко себялюбиво счастье. Счастье обособляет, загоняет в замкнутое помещение, заставляет закрыть ставни, забыть о других, возводит непреодолимые стены. Счастливый видит мир в ложном свете, и в этот вечер счастье показалось мне невыносимым.

Счастью я предпочел любовь. Но не ту любовь, которую испытывал к Ревекке, любовь могучую и требовательную. Я больше не хотел любви единоличной, я желал любви вселенской. Я должен был сохранить любовь к несчастному старику и голодному ребенку. Я должен был одарить любовью тех, кто не был столь красив, столь умен, столь весел, чтобы привлекать к себе людей. Я должен был полюбить нелюбимых.

Я не был создан для счастья. А не будучи создан для счастья, не был создан и для женщин. Ревекка невольно преподала мне урок. Через полгода она вышла замуж за красивого земледельца из Наина, став ему верной, любящей женой.

– Бедный мальчик, как можно быть таким умным и делать такие глупости? – повторяла моя мать. – Я совсем не понимаю тебя.

– Мама, я не создан для обычной жизни.

– А для чего ты создан, боже, для чего? Если бы отец твой был с нами… Чего ты хочешь?

– Не знаю. Ничего серьезного не произошло. Мне не суждено вступить в брак.

– И какова же твоя судьба, бедный мой мальчик? Какова она? Если бы твой отец был с нами…

Был бы я в этом саду, надеясь на смерть и страшась ее, останься в живых отец? Решился бы я?

Продолжая заниматься плотницким делом, я стал в Назарете своего рода мудрецом, к которому втайне от раввина приходили за советом растерявшиеся люди. Я помогал односельчанам выбираться из тяжелых ситуаций.

Друг моего детства Мойша потерял старшего сына. В нашей деревне редко видели мужчину, оплакивающего своего ребенка, ибо отцы, сознавая непрочность человеческой жизни, старались не очень привязываться к своим малолетним отпрыскам.

Потрясенный Мойша укрылся в моей мастерской.

– Почему он умер? Ему было всего семь лет.

Бедный Мойша, зажмуривший глаза в попытке сдержать слезы, мой маленький Мойша, страдавший так, словно волосы на его голове обратились в иглы и пронзили череп. Он не мог смириться с этой смертью, он бунтовал:

– Почему он умер? Такой юный? Он даже не согрешил, не успел. Это несправедливо.

Несправедливость… Его разум страдал: он хотел понять, но был не в силах осознать произошедшее.

– Почему Бог забрал его? Может ли существовать Бог, убивающий детей?

Я с нежностью успокаивал Мойшу:

– Не пытайся понять непонятное. Чтобы выжить в этом мире, надо отказаться от понимания того, что выше тебя. Нет, смерть не несправедлива, поскольку ты не знаешь, что такое смерть. Тебе известно только то, что она лишила тебя сына. Но где он? Что он чувствует? Не надо возмущаться: успокойся, перестань рассуждать, надейся. Ты не знаешь и никогда не постигнешь Промысла Божия. Ты знаешь только то, что Бог любит нас.

– Это – несправедливая любовь.

– А что такое справедливость? Разве она одинакова для всех? Бог наделяет нас всех в равной степени жизнью, а потом смертью. Все остальное зависит от людей и обстоятельств.

Я не смог его убедить. Он больше не хотел верить в Бога. Боль заглушила его веру. Перед лицом зла его вера отступала. Он ежедневно возвращался ко мне в мастерскую, плакал, возмущался, иногда раздражался, видя мое спокойствие.

– Но почему же ты столь безмятежен? А ведь ты плакал, когда умер твой отец. О чем ты тогда думал?

– Когда ушел папа, я сказал себе, что нельзя терять ни единого часа, чтобы любить тех, кого я люблю. Я не мог отложить это чувство на завтра. Нет, Мойша, я страдаю перед лицом зла, но страдание не может быть поводом для ненависти, оно – повод для любви.

Он поднял на меня глаза. Похоже, он наконец услышал меня. И я продолжил:

– Твой старший сын умер? Полюби его еще больше. Полюби всех остальных, тех, кто у тебя остался, скажи им о своей любви. И поспеши. Единственное, чему нас учит смерть: спешите любить.

С этого дня Мойша перестал плакать. Конечно, он не перестал сожалеть о покойном, но он обратил свою боль в привязанность. Ничто не изгладит печали. Но мужественное сердце обращает печаль во благо.

Прошло несколько лет. Мне казалось, что я наконец обрел свое место в жизни. Моя мебель и мои рамы не стали лучше, но советы мои стали мудрее. Я нес мир в души односельчан.

В это время под тяжестью лет изнемог и угас старый раввин Исаак, и Иерусалимский Храм прислал нам нового раввина, Наума, большого знатока Священного Писания. Через несколько недель он понял, что в деревне слушают не только его. Выяснив, о чем я веду речи, он разъярился и примчался в мою мастерскую.

– Кто ты такой, чтобы считать себя вправе толковать Священное Писание! Кто ты такой, чтобы давать советы другим? Ты посещал школу раввинов? Изучал ли ты Священное Писание, как изучаем его мы?

– Но советы даю не я, их рождает свет моих молитв.

– Как ты осмеливаешься богохульствовать? Ты умеешь только стругать доски, а собираешься стать поводырем для других. Ты не можешь изъяснить Священное Писание, а тем более говорить от имени Бога! Храм осуждает нечестивцев вроде тебя. В Иерусалиме тебя бы уже давно забили камнями!

Наум напугал меня.

Два дня я держал мастерскую закрытой, а сам отправлялся в дальние одинокие прогулки.

Наум, несомненно, был прав: незаметно, не отдавая себе отчета, я стал духовным наставником жителей деревни, нравоучительствуя, примиряя, гася справедливый гнев, вещая от имени Бога… Я завоевал эту власть так незаметно, что даже не успел задуматься об исключительной сложности подобного труда, и молодой раввин справедливо упрекнул меня в грехе ослепления и гордыни!

Быть побитым камнями! Наум был прав. Моя несхожесть с другими, мое противостояние Храму могли закончиться смертью под градом камней. Он угрожал мне. И я отступил.

Ему было неведомо, что я возжелаю смерти и что римляне принесли в Иерусалим пытку распятием. И завтра мне предстоит умирать на скрещенных досках.

– Тебе известно, что все только и говорят о твоем двоюродном брате Иоанне?

Глаза матери блестели.

– О котором?

– О сыне Елисеветы, нашей родственницы, ты же знаешь… Говорят, он наделен пророческим даром.

Ее слова меня не взволновали. Я истощил все свое любопытство по отношению к лжепророкам и лжемессиям. Я пытался найти в жизни собственное место. И молодой раввин вновь поставил передо мной вопрос выбора.

Но мать не отступала. Был ли то религиозный порыв или семейная гордость? Она только и говорила об этом двоюродном брате.

– Иоанн обосновался на берегу Иордана и смывает грехи людей, которые приходят к нему, окуная их с головой в воду. Поэтому его везде называют Иоанном Смывающим грехи.

Я вновь открыл мастерскую. Однако никто не осмеливался теперь приходить ко мне даже за досками. Наум запугал всех.

Но мало-помалу люди стали встречаться со мной тайно. Они хотели, как и прежде, говорить со мной. Мы собирались на закате далеко от деревни, около озера. Там мы обретали покой в фиолетовых волнах сумерек. Душа моя в пламенной молитве возносилась к усыпанному звездами небу и внимала умиротворяющему безмолвию Бога.

Наум узнал об этих вечерях и вновь с яростью обрушился на меня.

Он был прав.

Разве не стал я воплощением тщеславия? Разве правильно было утверждать, что истиной владею я, а не Священное Писание? Можно ли доверять только себе? Я нуждался в очищении, я нуждался в помощи, в поводыре, даже в учителе. Мне надо было встретиться с Иоанном, чтобы очиститься от грехов.

Я отправился в путь вдоль извилистого русла Иордана.

С каждым шагом дорога все больше заполнялась паломниками, поток людей тек быстрее, чем река. Они шли отовсюду – из Дамаска, из Вавилона, из Иерусалима и из Идумеи.

В ущельях нижнего течения Иордана стихийно возник лагерь: стояли палатки, горели костры, здесь собирались целые семьи, сотни мужчин и женщин.

Иоанн Смывающий грехи стоял по колени в воде, расставив ноги. Его силуэт вырисовывался на фоне скал, теснивших реку.

Длинные вереницы паломников спокойно и безмолвно тянулись вдоль берега. Над водами раздавались лишь хриплые крики каких-то птиц.

Иоанн был воплощением пророка: худой, бородатый, с взъерошенными волосами, в грязной одежде из верблюжьей шерсти. Вокруг него с жужжанием роились полчища мух, привлеченных ужасным зловонием. Его огромные глаза смущали своей неподвижностью. Его грубость выглядела такой вызывающей, что отдавала бахвальством. Я почувствовал себя униженным, я видел пародию на все то, к чему стремился, жалкое подобие моих самых высоких устремлений.

Я внимательно оглядел толпу паломников, пришедших очиститься до наступления вечера. Удивительно, но там были не только евреи, но и римляне, сирийские наемники, иными словами, люди, никогда не читавшие Тору, ничего не знавшие о нашем Священном Писании. Что они искали здесь? Какие блага мог им пообещать Смывающий грехи, коли их не давала собственная религия?

Я приблизился к двум паломникам, ожидавшим на берегу своей очереди.

– Я пошел, – сказал толстяк.

– А я не пойду, – ответил тощий. – И вообще не понимаю, почему должен очищаться от грехов, я во всем соблюдаю наш закон.

– Несчастные! Колодези самомнения и грязи!

До нас донесся громоподобный голос Иоанна Смывающего грехи. У него, должно быть, был очень тонкий слух, ибо, несомненно, он расслышал разговор паломников, несмотря на шум речной воды. Иоанн вопил, обращаясь к тощему:

– Порождения ехидны! Древеса бесплодные! Считаешь себя праведным, потому что придерживаешься пустых предписаний закона. Недостаточно мыть руки перед каждой едой и соблюдать субботу, чтобы охранить себя от греха. Только покаявшись сердцем, ты можешь добиться прощения своего греха.