Искра жизни

Лебенталь появился неожиданно. Пятьсот девятый с изумлением увидел, как тот пересекает лагерный плац. Должно быть, незаметно прошмыгнул за уборной. Никто не знал, как он пробирается из лагеря в лагерь; может, у него есть нарукавная повязка десятника, а то и бригадира – пятьсот девятого и это бы ничуть не удивило.

– Лео!

Лебенталь остановился.

– Что тебе? Только тихо! На той стороне еще полно эсэсовцев. Пойдем-ка отсюда.

Они двинулись к баракам.

– Ну как, раздобыл?

– Что?

– Пожрать, что же еще…

Лебенталь пожал плечами.

– «Пожрать, что же еще», – передразнил он. – Как ты себе это представляешь? Я тебе что, придурок с кухни?

– Нет.

– То-то же. Чего тебе тогда от меня надо?

– Ничего. Просто спросил, не раздобыл ли ты чего-нибудь пожрать.

Лебенталь даже остановился.

– Пожрать, – повторил он с горечью. – Ты хоть знаешь, что всех евреев на двое суток пайки лишили? Приказ Вебера.

Пятьсот девятый смотрел на него, как громом пораженный.

– Правда, что ли?

– Ну что ты! Это я сам придумал. Я же затейник, все время что-нибудь выдумываю. Чтоб вам веселее было.

– Господи! Вот будет трупов-то…

– Да. Горы. А ты еще любопытствуешь, нет ли у меня чего пожрать.

– Успокойся, Лео. Давай-ка сядем. Это ж надо, какая подлянка. Как раз сейчас! Когда жратва нам нужна позарез, какая ни есть, но жратва!

– Вот как? Может, ты еще скажешь, что во всем виноват я? – Лебенталь весь затрясся. Он всегда начинал дрожать, когда психует, а психовал он то и дело, очень уж чувствительный. Трясучка стала для него привычным делом – все равно что для другого барабанить пальцами по столу. Это все шло, конечно, от голода. Голод обостряет одни чувства и притупляет другие. Истерика и апатия в лагерной зоне неразлучны, как две сестры. – Я делаю, что могу, – заныл Лео тихим, дрожащим от обиды голосом. – Я кручусь, достаю, рискую жизнью, а тут ты приходишь и заявляешь: «Нам нужна…»

Голос его вдруг осекся и утонул в хлюпающем болотном бульканье – точно с таким же звуком отказывали иногда лагерные громкоговорители. Сидя на земле, Лебенталь лихорадочно шарил вокруг себя руками. Лицо его больше не напоминало посмертную маску обиды – теперь это были только лоб, нос, лягушачьи глазки и дряблый мешок кожи с дыркой посередке. Наконец он нашел свою вставную челюсть, обтер ее рукавом куртки и вставил на место. Репродуктор включился снова, и в нем тут же прорезался прежний голос, жалобный и скрипучий.

Пятьсот девятый решил не обращать внимания – пусть выговорится. Лебенталь заметил это и умолк.

– Нам ведь не впервой оставаться без пайки, – сказал он наконец устало. – Бывало, что и не на двое суток, а много дольше. Что с тобой случилось? С чего вдруг ты мне тут трагедию разыгрывать решил?

Пятьсот девятый поднял на него глаза. Потом кивнул в сторону города, на горящую церковь.

– Что случилось, говоришь? А вот что.

– Да что?

– Вон там, не видишь? Как это было в Ветхом Завете?

– Ветхий Завет? На что он тебе сдался?

– По-моему, что-то похожее было при Моисее, разве нет? Огненный столп, который вывел народ из рабства?

Лебенталь заморгал.

– Столп облачный днем и столп огненный ночью, – сказал он вдруг без всякой плаксивости. – Ты это имеешь в виду^[3]?

– Ну да. А в том столпе разве не Господь шел?

– Яхве.

– Ну хорошо, пусть Яхве. А вон то, внизу, знаешь как называется? Это надежда, Лео, надежда… для всех нас! Почему же, черт возьми, никто из вас не хочет этого видеть?

Лебенталь не ответил. Сидел, весь съежившись, и смотрел вниз, на город. Пятьсот девятый откинулся назад, к стенке. Наконец-то, впервые, он выговорил это слово. «Как трудно его произнести, – подумал он. – Какое чудовищно тяжелое слово, того и гляди прибьет. Все эти годы я боялся даже помыслить его, иначе оно разъело бы меня изнутри. Но теперь оно вернулось, да, сегодня, хотя и страшновато помыслить его целиком, но оно здесь, оно либо сломит меня, либо сбудется».

– Лео, – сказал он. – Пожар там означает, что и здесь всему будет крышка.

Лебенталь поежился.

– Если они проиграют войну, – прошептал он. – Только тогда. Но это одному Богу известно. – И он по привычке испуганно оглянулся.

В первые годы войны лагерь был довольно хорошо осведомлен о событиях на фронтах. Однако позже, когда побед не стало вовсе, Нойбауэр запретил проносить в зону газеты и передавать по лагерному радио какие-либо известия о поражениях и отступлениях. По баракам стали ходить самые немыслимые слухи, в итоге же никто не знал, чему верить, чему нет. Что дела на фронтах плохи, об этом знали все; а вот революция, которую столько лет ждали, все почему-то не совершалась.

– Лео, – сказал пятьсот девятый. – Войну они проиграют. Это конец. Если бы вон то, внизу, случилось в первые годы войны, оно бы ничего не значило. Но сейчас, пять лет спустя, оно означает, что побеждают другие.

Лебенталь снова пугливо оглянулся.

– Зачем ты мне все это говоришь?

Пятьсот девятый хорошо знал, что такое лагерные суеверия. Нельзя произносить заветное – оно не сбудется, а несбывшаяся надежда – это тяжкий удар и, значит, потеря сил. Не полагалось ничего загадывать ни за себя, ни за других.

– Говорю, потому что надо об этом говорить, – сказал он. – Пришло время. Теперь это поможет нам выстоять. Потому что это не парашные байки. И ждать осталось недолго. Нам надо… – Он запнулся.

– Что? – спросил Лебенталь.

Пятьсот девятый и сам толком не знал. «Прорваться, – думал он. – Прорваться, и даже больше того».

– Это как гонки, Лео, – объяснил он наконец. – Гонки… – «Со смертью», – додумал он свою фразу. Но вслух не произнес. Вместо этого показал на эсэсовские казармы: – Вот с ними! Сейчас-то уж нам проигрывать никак нельзя. Лео, до финиша рукой подать! – Он схватил Лебенталя за плечо. – Теперь все, все надо сделать…

– Да что мы можем сделать?

Пятьсот девятый почувствовал легкое головокружение, словно выпил лишнего. Он давно уже отвык много думать и много говорить. И давно не думал сколько сегодня.

– Есть одна вещица, – сказал он, вытаскивая из кармана зуб. – Это от Ломана. Вероятно, не зарегистрирован. Продать сможем?

Лебенталь взвесил зуб на ладони. Он не удивился и не испугался.

– Рискованно. Можно, конечно, но только кому-то, кто либо сам выходит из зоны, либо имеет на волю надежные ходы.

– Не важно, как ты это сделаешь. Что мы за это получим? Только надо быстро!

– Ну, очень быстро не выйдет. В таком деле без разведки нельзя. Тут надо с головой, иначе либо останемся ни с чем, либо вообще загремим на виселицу.

– А прямо сегодня ночью ты не можешь продать?

Лебенталь чуть не выронил зуб.

– Пятьсот девятый, – сказал он. – Еще вчера ты вроде был в своем уме.

– Так вчера – это когда было.

Со стороны города донесся треск, грохот, а сразу вслед за этим ясный, мелодичный удар колокола. Огонь добрался до перекрытий колокольни, и колокол рухнул на землю.

Лебенталь испуганно съежился.

– Что это было? – спросил он.

– Знамение! – Губы пятьсот девятого скривились в усмешке. – Знамение, Лео, что вчера – это было очень давно.

– Это же был колокол. Откуда там в церкви колокол? Их же все давно переплавили на пушки.

– Не знаю. Может, один проворонили. Так как насчет зуба – сделаешь сегодня? Нам нужна жратва на эти двое суток.

Лебенталь покачал головой.

– Сегодня не получится. Как раз поэтому. Сегодня четверг. Вечер отдыха в офицерской казарме.

– Ах вон что. Значит, девочки придут?

Лебенталь поднял на собеседника глаза.

– Ты и это знаешь? Откуда?

– Не важно. Знаю я, знают Бергер, Бухер и Агасфер тоже.

– Кто еще?

– Больше никто.

– Так вы, значит, знаете. Не заметил, как это вы меня выследили. Впредь буду осторожней. Да, это сегодня вечером.

– Лео, – настаивал пятьсот девятый. – Попробуй избавиться от зуба сегодня же. Это важно. А с девочками я вместо тебя разберусь. Дай мне деньги. Я знаю, что к чему. Это нехитро.

– Ты знаешь, как это делается?

– Ну конечно, из канавы все слышал.

Лебенталь задумался.

– Вообще-то есть один хмырь в гараже, на грузовике работает, – размышлял он вслух. – Завтра он едет в город. Попробовать можно, вдруг клюнет. Хорошо, будь по-твоему. Да и сюда я, может, еще успею, чтобы самому все уладить.

Он протянул пятьсот девятому зуб.

– Мне-то он на что? – изумился тот. – Ты же берешь его с собой…

Лебенталь презрительно тряхнул головой.

– Сразу видно, много ли ты смыслишь в коммерции. Думаешь, я выручу хоть что-нибудь, если товар попадет к ним в лапы? Нет, это так не делается. Если все пойдет как надо, я вернусь и тогда уж возьму… Припрячь пока что. Ну вот, а теперь слушай внимательно…

* * *

Пятьсот девятый лежал в неглубокой рытвине, хоть и в некотором отдалении от колючей проволоки, но гораздо ближе, чем допускалось лагерным распорядком. Ограда здесь поворачивала, и с пулеметных вышек это место просматривалось не слишком хорошо, особенно ночью или в туман. Ветераны давно эту залежку приметили, но Лебенталь только несколько недель назад додумался, как извлечь из нее капитал.

Вокруг всего лагеря шириною в полкилометра простиралась запретная зона, доступ в которую разрешался только по особым пропускам СС. Непосредственно вдоль ограды тянулась довольно широкая полоса открытого пространства: в этом коридоре были вырублены все деревца и кустарники, на него же были пристреляны пулеметы.

Лебенталь, у которого развилось шестое чувство на все, что касается жратвы, заметил, что вот уже месяца два по четвергам ближе к ночи по этому коридору как раз мимо Малого лагеря проходят две девицы. Девицы были из «Летучей мыши», увеселительного заведения на подъезде к городу, и шли в казарму СС на вечер отдыха, куда их приглашали на интимную заключительную часть. Как галантные кавалеры, эсэсовцы разрешали им проходить прямо через запретную зону, в противном случае прекрасным дамам пришлось бы часа два плестись в обход. Более того, на этот короткий промежуток времени эсэсовцы даже отключали ток высокого напряжения в той части ограды, что вела вдоль Малого лагеря. Делалось это, понятно, без ведома лагерной администрации, но во всеобщем разброде и шатании последних месяцев эсэсовцы могли и не такое себе позволить. Они, впрочем, ничем не рисковали – у обитателей Малого лагеря не было сил на побег.

Так вот, одна из шлюх как-то раз в порыве великодушия бросила какому-то бедолаге за колючую проволоку ломоть хлеба. Случившийся поблизости Лебенталь это заметил. Шепнуть в темноте несколько слов, предложить денег – все это было уже парой пустяков. С тех пор девицы иногда, особенно в пасмурную погоду и туман, кое-что приносили. Делая вид, что надо поправить чулок или вытряхнуть песок из туфли, они перебрасывали еду через ограду Лагерь был затемнен полностью, часовые на этой стороне частенько дрыхли, но даже если бы кто и заподозрил неладное, стрелять в девиц он бы не стал, а пока он подойдет посмотреть, что к чему, все будет шито-крыто.

Пятьсот девятый услышал, как колокольня в городе рухнула наконец совсем. В небо взлетел и развеялся по ветру огромный сноп искр. Потом раздались далекие сирены пожарных.

Он не знал, сколько уже ждет, – время было в зоне понятием бессмысленным и, в сущности, ненужным. Внезапно в тревожной тьме послышались голоса и шаги. Он выполз из-под пальто Лебенталя поближе к проволоке и прислушался. Шаги были легкие и доносились слева. Он оглянулся: лагерь совершенно утонул в темноте, не видно было даже цепочки мусульман, плетущихся в уборную. Зато он отчетливо услышал, как один из часовых с вышки прокричал вслед девицам:

– Я в двенадцать сменяюсь. Еще застану вас или как?

– Конечно, Артур.

Шаги приближались. Немного погодя пятьсот девятый различил на фоне ночного неба смутные силуэты девиц. Он оглянулся на пулеметную вышку. Тьма была такая, что часовых он не увидел вообще – значит, и те его не видят. Он потихонечку не свистнул даже, а скорее, зашипел сквозь зубы. Девицы остановились.

– Ты где? – спросила одна.

Пятьсот девятый поднял руку и помахал.

– Ах вон ты где. Деньги принес?

– Да. А что у вас?

– Сперва монеты гони. Три марки.

Деньги лежали – это было изобретение Лебенталя – в мешочке, привязанном на конце длинной палки, которая и просовывалась под колючую проволоку прямо до дорожки. Одна из девиц нагнулась, вынула мелочь и быстро пересчитала. Потом сказала:

– Ладно. Тогда держи.

Обе стали вытаскивать из карманов пальто картофелины и бросать их через ограду. Пятьсот девятый норовил поймать картофелины в пальто Лебенталя.

– Теперь хлеб, – сказала та, что потолще.

Пятьсот девятый следил, как летят над проволокой ломти хлеба, и быстро их подбирал.

– Ну так, это все.

Девицы уже двинулись дальше.

Пятьсот девятый снова зашипел.

– Чего тебе? – спросила толстушка.

– Побольше можете принести?

– Через неделю.

– Нет, сегодня. Когда пойдете из казармы. Вам там что попросите – то и дадут.

– Ты тот же, что всегда? – спросила толстушка, наклоняясь вперед.

– Да все они на одно лицо, Фрици, – бросила другая.

– Я здесь буду ждать, – прошептал пятьсот девятый. – И монеты у меня есть.

– Сколько?

– Три.

– Пошли, Фрици, пора! – торопила другая.

Обе они все это время шагали на месте, чтобы сбить с толку часовых.

– Могу хоть всю ночь ждать. Пять марок!

– Ты новенький, верно? – спросила Фрици. – А тот, другой где? Умер?

– Болен он. Меня послал. Пять марок. А может, и больше.

– Пошли, Фрици! Нельзя нам так долго задерживаться!

– Ладно. Там видно будет. По мне так жди, коли охота.

Девицы пошли дальше. Пятьсот девятый слышал, как шуршат их юбки. Он отполз назад, подтянул за собой пальто и обессиленно на него улегся. Ему казалось, что он весь взмок, но кожа была совершенно сухая.

Когда он обернулся, Лебенталь уже был тут как тут.

– Ну что, получилось? – спросил Лео.

– Ага. Вот картошка, а это хлеб.

Лебенталь склонился над добычей.

– Вот суки! – выругался он. – Ну и пиявки! Это же цены почти как у нас в лагере! За это и полутора марок хватило бы за глаза. За три марки могли бы и колбасы положить. Вот так всегда, когда не сам торгуешься!

Пятьсот девятый не стал его слушать.

– Давай делить, Лео, – сказал он.

Они заползли за барак и разложили картофелины и хлеб.

– Картошка нужна мне, – сказал Лебенталь. – Завтра торговать буду.

– Нет. Теперь все нужно для нас самих.

Лебенталь поднял на него глаза.

– Вот как? А откуда я возьму деньги для следующего раза?

– У тебя есть еще.

– Скажи пожалуйста, сколько ты всего знаешь!

Стоя на четвереньках, они угрюмо, как звери, смотрели друг другу в глаза.

– Они сегодня ночью вернутся и принесут еще, – сказал пятьсот девятый. – Харчи из казармы, выгодный товар. Я им пообещал пять марок.

– Послушай, – вскипел было Лебенталь. Потом пожал плечами. – Впрочем, если у тебя есть деньги, твое дело.

Пятьсот девятый по-прежнему смотрел на него в упор. Наконец Лебенталь не выдержал, отвел глаза и опустился на локти.

– Ты меня угробишь, – тихо заныл он. – Скажи, чего тебе вообще надо? Почему ты во все лезешь?

Пятьсот девятый боролся с искушением немедленно сунуть в рот картофелину, и еще одну, и еще, все разом, пока другие его не опередили.

– Как ты себе это представляешь? – продолжал причитать Лебенталь. – Все сожрать, все деньги спустить, остаться ни с чем, как полные идиоты, а на что потом жить будем?

Картошка. Пятьсот девятый вдыхал ее аромат. Хлеб. Он вдруг почувствовал, что руки не хотят подчиняться голове. Желудок – одна сплошная прорва. Жрать! Жрать! Проглотить все! Скорей! Сейчас же!

– У нас есть зуб, – произнес он устало и медленно повернул голову в сторону. – Как насчет зуба? Что-то ведь мы должны получить за зуб. Как с этим?

– Сегодня ничего не вышло. Тут время нужно. И вообще это все то ли будет, то ли нет. Понимаешь, у тебя что-то есть – это когда ты его в руках держишь.

«Он что, не голодный? – пронеслось у пятьсот девятого в голове. – Что он несет? Неужто у него кишки не подводит?»

– Лео, – произнес он, еле ворочая внезапно разбухшим языком. – Вспомни о Ломане. Когда нас так прихватит, будет поздно. Сейчас счет идет на дни. Загадывать на месяцы вперед смысла нет.

Со стороны женского лагеря до них донесся тонкий пронзительный крик – словно вспугнули птицу. Там, возле самой ограды, как аист на одной ноге стоял мусульманин, воздев руки к небу. Другой, рядом с ним, пытался его поддержать. Со стороны все это смахивало на какое-то жутковатое па-де-де на фоне линии горизонта. Мгновение спустя оба рухнули наземь, как сухие деревяшки, и крик заглох.

Пятьсот девятый снова повернулся к Лео.

– Когда мы такие же будем, как вон те, нам уже ничего не понадобится, – сказал он. – Тогда нам просто каюк. Надо драться за жизнь, Лео.

– Драться – но как?

– Да, драться, – сказал пятьсот девятый уже спокойнее. Припадок прошел. Он опять видел все вокруг. А то от запаха хлеба он на время потерял зрение. Он приблизил губы к уху Лебенталя: – Чтобы потом, – прошептал он почти беззвучно, – чтобы потом отомстить.

Лебенталь отпрянул.

– Это меня совершенно не касается!

Пятьсот девятый слабо улыбнулся.

– Конечно, не касается. Твое дело только добывать жратву.

Лебенталь помолчал. Потом залез в карман, поднес ладонь к самым глазам, отсчитал монеты и отдал пятьсот девятому.

– Вот тебе три марки. Последние. Теперь ты доволен?

Пятьсот девятый, ни слова не говоря, забрал деньги.

Лебенталь разложил отдельно хлеб, отдельно картошку.

– Значит, на двенадцать. Очень мало за такие-то деньги.

Он начал колдовать с дележкой.

– Дели на одиннадцать. Ломан отказался. Да ему и не нужно.

– Хорошо. На одиннадцать.

– Отнеси это в барак, Лео, к Бергеру. Они ждут.

– Ладно. Вот твоя доля. Останешься ждать этих сучек? – Да.

– Это еще не скоро. Раньше часа-двух они не придут.

– Не важно. Я тут побуду.

Лебенталь передернул плечами.

– Если они опять принесут так мало, лучше их вообще не ждать. За три марки я и в Рабочем лагере неплохо отоварюсь. Ишь, наживаются, пиявки проклятые!

– Хорошо, Лео. Я постараюсь взять побольше.

Пятьсот девятый снова заполз под пальто. Его знобило. Картофелины и кусок хлеба он держал в руке. Потом сунул хлеб в карман. «Этой ночью ничего есть не буду, – лихорадочно думал он. – Дотерплю до утра. Если до утра продержусь, тогда…» Он не знал, что будет тогда. Но что-то будет, что-то важное. Он попытался представить, что именно. Ничего не представил. В руке оставались еще картофелины. Большая и поменьше. Это было уже слишком. Он их съел. Ту, что поменьше, проглотил, вообще не жуя; большую жевал долго и вдумчиво. К чему он не был готов, так это к тому, что голод усилится. А пора бы уж знать, ведь это бывает всякий раз, но привыкнуть к этому невозможно. Он облизал пальцы, а потом зубами вцепился в руку, чтобы она не смела лезть в карман за хлебом. «Я не стану проглатывать хлеб сразу же, как прежде, – думал он. – Я съем его только завтра утром. А сегодня я одолел Лебенталя. Я его почти убедил. Он ведь не хотел, а все-таки дал мне эти три марки. Значит, я еще не совсем дошел, какая-то воля еще осталась. Если я и с хлебом до утра дотерплю, – тут в голове у него забарабанил черный дождь, – тогда, – он сжал кулаки и изо всех сил старался смотреть только на горящую церковь, – ну вот, наконец-то, – тогда я не скотина, не животное. Не мусульманин. Не только поедальный станок. Тогда я смогу, смогу, – снова наплыли слабость, дурнота, голод, – ведь это я еще недавно говорил Лебенталю, но тогда у меня не было хлеба в кармане, сказать-то легко – смогу, да, драться, сопротивляться – это все равно что снова стать человеком, попробовать стать, хотя бы начать…

VI

Нойбауэр сидел в своем кабинете. Напротив него сидел капитан медицинской службы Визе – маленький человек с обезьяньим веснушчатым лицом и потрепанными рыжеватыми усами.

Нойбауэр был не в духе. Опять один из тех неудачных дней, когда буквально все из рук валится. Сообщения в газетах, мягко говоря, невразумительные; Сельма все время ворчит; Фрея бродит по дому, как тень, глаза красные; два адвоката, снимавшие у него в доме помещения под свои конторы, расторгли с ним договор; а теперь еще этот вшивый докторишка явился и чего-то там требует.

– И сколько же вам нужно людей? – пробурчал он.

– Для начала человек шесть. Желательно истощенных физически.

Визе не из их лагеря. Неподалеку от города у него имелась небольшая клиника, и он мнил себя человеком науки. Как и некоторые другие врачи, он проводил опыты на живых людях, и лагерь уже несколько раз поставлял ему для этого заключенных. Визе водил дружбу с бывшим гауляйтером провинции, поэтому никто особенно не интересовался, как он этих людей использует. В полном соответствии с лагерным распорядком трупы потом доставлялись в крематорий, этого было вполне достаточно.

– Вам эти люди нужны для клинических экспериментов? – поинтересовался Нойбауэр.

– Да. Исследования для армии. Пока, конечно, совершенно секретные. – Визе улыбнулся, обнажив под усами неожиданно большие зубы.

– Вот как, секретные, значит. – Нойбауэр засопел. Он терпеть не мог этих выскочек, этих образованных. Повсюду лезут со своей ученостью, оттирают испытанные кадры. – Можете получить сколько угодно, – сказал он. – Мы только рады, коли наши люди еще на что-то годятся. Единственное, что нам от вас потребуется, это запрос на откомандирование.

Визе вытаращил глаза.

– Запрос на откомандирование?

– Ну да. Запрос вышестоящих инстанций, чтобы я мог откомандировать людей в ваше распоряжение.

Нойбауэр с трудом подавил злорадную ухмылку. Он знал, что застигнет Визе врасплох.

– Но я действительно не понимаю, – зачастил докторишка. – Ведь раньше ничего подобного не требовалось.

Нойбауэр и сам прекрасно это знал. Для Визе ничего такого не требовалось, потому что он был дружком гауляйтера. Но гауляйтер тем временем из-за каких-то темных делишек угодил на передовую, и это давало Нойбауэру прекрасную возможность вволю поиздеваться над капитаном медицинской службы.

– Это все чистая формальность, – пояснил он как можно дружелюбней. – Как только армейское руководство даст вам на руки такой запрос, мы вам сразу же предоставим людей.

Визе от этого не было никакого проку – армию он приплел для пущей важности. Нойбауэр и об этом прекрасно знал. Визе начал нервно теребить ус.

– Я совершенно не понимаю. Раньше мне давали людей без всяких запросов.

– Для экспериментов? Кто давал? Я?

– Ну, здесь, в лагере.

– Это, должно быть, какое-то недоразумение. – Нойбауэр схватился за телефон. – Сейчас выясним.

Ничего ему не нужно было выяснять, он и так все знал. Задав несколько вопросов, он положил трубку.

– Все как я и предполагал, господин доктор. Раньше вы запрашивали людей для легких хозяйственных работ, и вы их получали. В таких случаях наше управление трудовых ресурсов не требует никаких формальностей. Мы ежедневно отправляем бригады наших рабочих на десятки предприятий. Люди при этом остаются в лагерном подчинении. А ваш случай – совсем другое дело. Ведь на сей раз вы просите людей для проведения клинических экспериментов. Значит, их необходимо откомандировать. Тем самым люди покинут лагерь уже официально. Но на это мне нужен приказ.

Визе затряс головой.

– Это ведь что в лоб, что по лбу, – втолковывал он, начиная злиться. – Раньше я точно так же брал людей для экспериментов, как и сейчас.

– Мне об этом ничего не известно. – Нойбауэр откинулся в кресле. – Мне известно только то, что значится в документах. И полагаю, будет лучше, если мы оставим это как есть. По-моему, не в ваших интересах привлекать внимание властей к подобной неувязке.

Визе обескураженно умолк. Он сообразил, что сам себя загнал в ловушку.

– А если бы я попросил людей для легких работ, мне бы их дали? – додумался он наконец.

– Разумеется. Для того мы и держим управление трудовых ресурсов.

– Хорошо. В таком случае я прошу дать мне шесть человек для легких работ.

– Но, господин капитан! – возразил Нойбауэр с укоризной и плохо скрытым злорадством в голосе. – Мне, по совести сказать, не вполне ясны причины, побуждающие вас так быстро менять решения. Сперва вы хотите людей физически ослабленных, а теперь вдруг просите людей для легких работ. Это совсем не одно и то же! Ежели у нас кто физически ослаблен, так он даже чулки штопать не в силах, это уж вы мне поверьте. Ведь у нас тут трудовое воспитательное учреждение, железный прусский порядок…

Визе сглотнул, в сердцах вскочил и схватился за шляпу. Нойбауэр тоже поднялся. Он был доволен, что разозлил Визе. Но делать этого человека своим врагом вовсе не входило в его намерения. Кто знает, вдруг бывший гауляйтер снова окажется в фаворе.

– У меня есть другое предложение, господин доктор, – произнес он миролюбиво.

Визе обернулся. Он был бледен. Веснушки резко обозначились на его мучнистом лице.

– Да?

– Раз уж вам так необходимы люди, можете поискать добровольцев. Это избавит нас от лишних формальностей. Если заключенный сам хочет послужить науке, мы препятствовать не будем. Это, конечно, не вполне официально, но это уж моя забота, не бог весть какая ценность, особенно эти дармоеды из Малого лагеря. Пусть только подпишут соответствующее заявление, и дело с концом.

Визе ответил не сразу.

– В этом случае не требуется даже оплата за использование рабочей силы, – радушно добавил Нойбауэр. – Официально люди как бы остаются в лагере. Видите, я делаю что могу.

Визе все еще смотрел недоверчиво.

– Не знаю, почему вы вдруг так со мной суровы. Я служу родине…

– Мы все служим родине. И я вовсе не суров. Но порядок есть порядок. Канцелярская рутина. Для научного светила вроде вас это, может, и ерунда, а для нас, бюрократов, знаете, от этого иной раз жизнь зависит.

– Так я могу забрать шестерых добровольцев?

– Шестерых и даже больше, если хотите… И я даже дам в провожатые нашего лучшего лагерного гида – он отведет вас в Малый лагерь. Это оберштурмфюрер Вебер. В высшей степени способный офицер.

– Очень хорошо. Благодарю вас.

– Полноте, какие благодарности! Приятно было побеседовать.

Визе ушел. Нойбауэр тут же схватился за телефон и проинструктировал Вебера.

– Только не мешайте ему, пусть побегает. Никаких приказов! Одни добровольцы. По мне так пусть уговаривает хоть до чахоточного кашля! А уж если желающих не найдется, что ж, мы ничем не сможем помочь.

Кладя трубку, он довольно ухмыльнулся. Плохого настроения как не бывало. Приятно было показать одному из этих выскочек, кто чего стоит. А с добровольцами вообще идея прекрасная. Пусть теперь попробует хоть кого-то уломать. В лагере почти все знают, что это за эксперименты. Даже лагерный врач – тоже, между прочим, считает себя ученым, – но когда ему для экспериментов здоровые люди нужны, арестантов даже не спрашивает, сразу за ворота бежит. Нойбауэр снова ухмыльнулся и решил завтра обязательно разузнать, что из всего этого вышло.

* * *

– А дырку видно? – допытывался Лебенталь.

– Почти нет, – заверил Бергер. – СС точно не разглядит. Последний зуб. И челюсти уже свело.

Они положили труп Ломана возле барака. Утренняя поверка прошла. Ждали труповозку.

Рядом с пятьсот девятым стоял Агасфер. Губы его почти беззвучно шевелились.

– За него можешь кадиш^[4] не читать, отец, – заявил пятьсот девятый. – Он вообще был протестант.

Агасфер поднял на него глаза.

– Ничего. Ему не повредит, – спокойно ответил он и забормотал дальше.

Появился и Бухер. Следом за ним шел Карел, мальчонка из Чехословакии. Ноги у него были тоненькие как спички, а лицо, сморщенное в кулачок, смотрело с огромного, тяжелого черепа.

– Возвращайся в барак, Карел, – сказал пятьсот девятый. – Тебе тут холодно.

Мальчишка замотал головой и подошел поближе. Пятьсот девятый знал, почему тот не хочет уходить. Ломан иногда делился с Карелом своей пайкой. А здесь, сейчас, были похороны Ломана. Путь на кладбище, венки и цветы, их терпкий аромат, молитвы и поминальный плач, – все было тут, воплотившись в том единственном, что они только и могли сделать: стоять молча и сухими очами смотреть на мертвое тело, распростертое под утренним солнцем.

– Машина идет, – сказал Бергер.

Раньше трупы из лагеря убирали носильщики; потом, когда мертвецов поприбавилось, носильщикам дали телегу, запряженную сивой клячей. Но кляча сдохла, и теперь ее заменил старенький, видавший виды грузовичок, борта которого нарастили дощатой обрешеткой – таким манером возят с бойни мясные туши. Грузовичок переползал от барака к бараку, подбирая трупы.

– А носильщики там?

– Нет.

– Значит, самим грузить. Зовите Вестхофа и Майера.

– Башмаки! – взволнованно прошептал вдруг Лебенталь. – Вот черт, про башмаки забыли! Они еще сгодиться могут…

– Точно. Но он должен быть обутый. Заменить есть чем?

– В бараке осталась какая-то рвань, от Бухсбаума. Сейчас принесу.

– А вы пока встаньте вокруг, загородите, – распорядился пятьсот девятый. – И следите, чтобы никто меня не видел.

Он встал на колени у ног Ломана. Остальные обступили его полукольцом так, чтобы ни с грузовика, который остановился сейчас у семнадцатого барака, ни с ближайших пулеметных вышек ничего не было видно. Башмаки снялись легко, они были Ломану велики – вместо ног у того давно уже были одни кости.

– Другие где? Скорей же, Лео!

– Сейчас.

Лебенталь уже вышел из барака. Драную пару он нес под робой. Протиснувшись в кружок, он как бы невзначай встал над пятьсот девятым и выронил башмаки. Пятьсот девятый тут же сунул ему другие, Лебенталь прикрыл их полами куртки, утолкал понадежнее под мышку и отправился обратно в барак. Пятьсот девятый натянул Ломану на ноги рваные башмаки Бухсбаума и, пошатнувшись, встал. Грузовик уже остановился перед восемнадцатым бараком.

– Кто за рулем?

– Да сам начальник. Штрошнайдер.

Лебенталь возвратился из барака.

– И как это мы могли позабыть! – укоризненно бросил он пятьсот девятому. – Подошвы еще почти новые.

– Продать сможем?

– Обменять.

– И то хорошо.

Грузовик подъезжал все ближе. Ломан лежал на солнце. Рот был приоткрыт и слегка перекошен, один глаз тускло выглядывал из-под века, как желтая роговая пуговица. Никто ничего не говорил. Все только смотрели на Ломана. А он был уже далеко, бесконечно далеко.

Мертвецов из секций «Б» и «В» уже погрузили.

– Шевелись! – орал Штрошнайдер. – Ждете, когда вам проповедь прочтут? А ну, забрасывайте ваших жмуриков.

– Пошли, – сказал Бергер.

В их секции «Г» было этим утром только четыре трупа. Для первых троих место еще нашлось. Но сейчас все было забито. Ветераны не знали, как погрузить Ломана. Трупы лежали плотными штабелями до самого верха. Большинство уже застыли.

– Наверх забрасывай! – надрывался Штрошнайдер. – Или, может, вас поторопить? Пусть двое-трое наверх залезут, у-у, тунеядцы поганые! У вас тут одна работа – подыхать да грузить, так вы и с той не справляетесь!