Наполеон: биография

Австрийцы, владевшие с 1714 года севером Италии, отправили в Пьемонт против французов крупные силы. Кроме того, английский флот снабжал пьемонтцев с Корсики. Это вынудило Наполеона доставлять все необходимое через лигурийские перевалы. Прибыв 5 апреля в Альбенгу, он изложил Массена и Лагарпу свой план: запереть врага между Каркаре, Альтаре и Монтенотте. У австрийского командующего Иоганна Больё имелся большой опыт и некоторые способности, однако ему шел 71 год, и в прошлом он уже терпел поражения от французов. Наполеон, внимательно изучивший войны прошлого, знал, что Больё осторожен, и решил этим воспользоваться. Австрийско-сардинский альянс был ненадежен, и Больё посоветовали не слишком полагаться на союзников. («Теперь, когда я столько знаю о коалициях, – шутил во время Первой мировой войны маршал Фош, – я меньше уважаю Наполеона!») Уже из-за «лоскутности» империи Габсбургов австрийские солдаты из разных формирований нередко не понимали друг друга. Офицерскому корпусу языком общения служил французский. Больё, ко всему, приходилось отчитываться перед неповоротливым гофкригсратом в Вене, который часто отдавал приказ настолько поздно, что к моменту доставки тот утрачивал актуальность. Наполеон, напротив, готовил дерзкий маневр, теперь известный слушателям военных академий как «стратегия центральной позиции»: держась между двумя неприятельскими армиями, не дать им соединиться, разбить их поодиночке. Этой стратегии он придерживался всю жизнь. «Действовать отдельными корпусами, не имеющими никакого сообщения между собой, против армии, сосредоточенной и имеющей свободные сообщения, значило бы идти против всех принципов», – гласила одна из военных максим Наполеона^[29]{264}.

«Здесь у меня много забот, – писал он Жозефине из Альбенги. – Больё ведет свою армию. Мы с ним лицом к лицу. Я слегка устал. Всякий день в седле»^[30]{265}. Из похода он писал Жозефине ежедневно, покрывая сотни страниц каракулями. Некоторые письма отправлены в дни крупных сражений. Наполеон постоянно переходит от романтических признаний («Я ни дня не прожил, не любя тебя») к самонаблюдениям («Я не выпил ни чашки чая, не посылая проклятья той славе и тому честолюбию, которые держат меня вдали от души моей жизни») и сентиментальным рассуждениям на тему, отчего Жозефина почти никогда не отвечает на письма. Когда же она отвечала, то обращалась на «вы» (vous), и это очень его задевало. Письма Наполеона полны игривых намеков, что после ее приезда в Италию он ею немедленно овладеет.

«Поцелуй в грудь, и – чуть ниже, и – гораздо, гораздо ниже», – фантазировал Наполеон в одном из писем^{266}. Была ли «малютка баронесса де Кепен» (иногда – «Кеппен») из его писем прозвищем гениталий Жозефины, спорный вопрос. Теперь это установить невозможно. Если это просто кличка одной из многочисленных собачек Жозефины, то во фразе «Мое почтение малютке баронессе де Кеппен» сексуального подтекста нет^{267}. Мало простора для фантазии читателя оставляет «черный лесок» («Тысячу раз целую его и с нетерпением жду момента, чтобы там оказаться», – пишет Наполеон)^{268}. Любовные письма он нередко подписывал прозаически: Бонапарт или Бп, совсем как приказы войскам^{269}. «Прощай, женщина, источник страданий, отрада, мечта, душа моя, та, которую я люблю, которой боюсь, та, которая будит во мне нежные чувства, призывающие Природу, и эмоции столь же бурные и неудержимые, как гром» – вот в высшей степени характерный пассаж из переписки.

«Армия испытывает ужасные лишения, – докладывал Наполеон Директории 6 апреля из Альбенги. – Мне еще предстоит справиться с огромными трудностями, впрочем преодолимыми. Бедствия ведут к неподчинению, а без дисциплины не может быть и речи о победе. Надеюсь, в течение нескольких дней все переменится»^{270}. Итальянской армии (49 300 солдат) противостояло до 80 000 австрийцев и сардинцев. К счастью, к тому времени Бертье справился с перебоями в поставках самого необходимого. Наполеон планировал начать наступление 15 апреля, но австро-сардинские войска выступили на пять дней раньше, причем двинулись тем самым путем, который выбрал лично Наполеон. Несмотря на непредвиденный поворот, Наполеон в течение сорока восьми часов справился с ситуацией. Отведя войска (в основном без боя) от Савоны, он сумел организовать контрнаступление. Вечером 11 апреля, увидев, что австрийская линия чересчур растянулась, Наполеон лишил врага подвижности, организовав атаку у Монтенотте (горная деревня в 19 километрах северо-западнее Савоны, в долине реки Эрро), и в час ночи отправил Массена под проливным дождем охватить правый фланг противника. Сражались в нелегких условиях: вниз от Монтенотте-Супериоре хребет превращается в ряд вершин высотой 600–900 метров, а трудные для восхождения склоны до сих пор покрыты густой растительностью. Многие из построенных австрийцами редутов захватила стремительно наступавшая в колоннах французская пехота.

Австрийцы потеряли 2500 человек, многих – пленными. Потери французов составили 800 человек. Хотя масштаб сражения у Монтенотте сравнительно скромен, оно стало первой победой Наполеона как командующего действующей армией. Успех сказался на боевом духе войск и придал уверенности самому Наполеону. Некоторые будущие его битвы окажутся схожи с этой: противником выступал немолодой бездеятельный полководец; французской армии противостояли неоднородные в этническом и языковом отношении силы; имелось уязвимое место, в которое Наполеон безостановочно бил. Французы двигались значительно быстрее неприятеля, и Наполеон с помощью концентрации сил добивался численного превосходства как раз настолько, насколько было необходимо для победы.

Еще одной характерной чертой была мгновенная организация преследования противника после разгрома: через день после Монтенотте Наполеон дал еще один бой – у деревни Миллезимо на реке Бормиде, где он сумел разбить уже отступавшие австрийские и сардинские войска. Австрийцы намеревались отойти на восток, чтобы прикрыть Милан, а сардинцы – на запад, чтобы иметь возможность защитить свою столицу Турин. Наполеон воспользовался несовпадением стратегических задач своих противников. Выбравшись из речной долины, австрийцы и сардинцы отступили к укрепленной деревне Дего, и там 14 апреля Наполеон одержал третью за три дня победу. Потери австрийцев и сардинцев составили около 5700 человек, французов – 1500, и то в основном из-за нетерпения Наполеона захватить хорошо защищенную Коссерию.

Неделю спустя при Мондови, городе на реке Эллеро, Наполеон сковал фронт сардинцев и попытался предпринять двойной охват. Это дерзкий и трудный маневр – но, когда он удается, как было в этом случае, пагубный для боевого духа неприятеля. На следующий день сардинцы запросили мира. Это оказалось очень кстати, ведь у Наполеона не было осадной артиллерии, чтобы обложить Турин. Главным образом по этой причине Наполеон вел маневренную войну: он не располагал возможностями предпринять что-либо еще. Наполеон жаловался Карно: «Нет ни артиллерии, ни инженеров, поскольку, вопреки вашим приказам, я не получил ни одного офицера из тех, которых просил прислать»^{271}. Осада была просто невозможна.

26 апреля Наполеон в Кераско издал воззвание к армии: «Сейчас ваши заслуги равны заслугам Голландской и Рейнской армий. Не имея ничего, вы получили все. Вы выигрывали битвы без пушек; переходили реки без мостов; делали марш-броски без обуви; вставали на бивуак без коньяка и нередко без хлеба… Теперь у вас всего вдоволь»^{272}. Он продолжал: «Я обещаю завоевать Италию, но при одном условии. Вы должны поклясться уважать тех, кого вы освободили, и пресечь ужасные грабежи, которые позволили себе негодяи, спровоцированные врагом»^{273}.

Голодные победители грабят. Наполеона очень заботило поведение солдат, и он хотел обуздать мародерство. Четырьмя днями ранее в приказе по войскам он осудил «отчаянный грабеж», учиненный «развращенными людьми, которые присоединились к своему корпусу лишь после битвы и творили бесчинства, позорящие армию и имя француза». Наполеон позволил генералам расстреливать провинившихся офицеров, но в действительности такого не случалось. Он неофициально написал Директории через два дня после публикации воззвания: «Я намерен показать ужасные примеры. Я наведу порядок или перестану командовать этими разбойниками»^{274}. Это первая в ту кампанию из неоднократных угроз уйти в отставку. Наполеон всегда отличал «снабжение из местных ресурсов» (армии приходилось прибегать к нему в случае нужды) от «отчаянного грабежа»^{275}. Это требовало казуистики, но гибкий ум Наполеона справлялся с задачей. В будущем он часто станет порицать австрийскую, английскую и русскую армии за мародерство, хотя, должно быть, прекрасно знал, что его армия во многих случаях превзошла их в грабежах^[31]. «Мы кормимся за счет того, что находят солдаты, – вспоминал очевидец-офицер. – Солдат никогда ничего не крадет – он просто это находит». Впоследствии генерал Максимилиан Фуа, один из самых способных наполеоновских командиров, указывал, что, если бы солдаты Наполеона «ждали, когда армейская администрация распорядится выдать им хлеб и мясо, они голодали бы»^{276}.

«Снабжение из местных ресурсов» обеспечивало оперативность маневра и стало существенным элементом стратегии Наполеона. «Сила армии, – объяснял он, – как и импульс в механике, определяется массой, умноженной на скорость»^[32]{277}. Наполеон приветствовал все способствующее быстрому передвижению войск, в том числе марш-броски, которые позволили полубригаде преодолевать в день вдвое больше обычных 24 километров. «Никто лучше Наполеона не знал, как привести армию в движение, – вспоминал один из его офицеров. – Эти переходы нередко изматывали. Порой половина солдат отставала; но, поскольку им всегда хватало рвения, они являлись на место, хотя и с опозданием»^{278}.

На бивуаке в теплое время года французские солдаты не спали в палатках, поскольку, как вспоминал ветеран, армии «двигались так стремительно, что не могли везти с собой все необходимое имущество»^{279}. Угнаться за армией могли лишь фургоны с боеприпасами. В конце XVIII века армии передвигались гораздо быстрее, чем в начале столетия, благодаря усовершенствованию дорог, особенно по рекомендациям французского инженера Пьера-Мари-Жерома Трезаге, изложенным в записке о научном подходе к дорожному строительству (1775). Облегченные полевые орудия, больше дорог, меньший обоз и гораздо меньше маркитантов помогали войскам Наполеона двигаться вдвое быстрее, как он рассчитал, войск Юлия Цезаря.

В Кераско немедленно начались мирные переговоры с сардинцами. Наполеон язвительно сообщил уполномоченному, предложившему меньше крепостей, чем он желал: «Республика, доверяя мне командовать армией, сочла меня достаточно проницательным для того, чтобы определить ее нужды, не советуясь при этом с ее врагами»^{280}. Один из двух уполномоченных, савойский полковник маркиз Анри Коста де Борегар, описал встречу с Наполеоном в мемуарах: «[Он] всегда был холоден, элегантен и немногословен»^{281}. В час ночи 28 апреля Наполеон вынул часы и произнес: «Господа! Предупреждаю: общее наступление назначено на два часа, и, если я не получу заверений, что до конца дня [крепость] Кони передадут мне, наступление не будет отложено ни на миг».

Это мог быть и обычный для Наполеона блеф, но сардинцы не стали рисковать. Немедленно было заключено перемирие. Французы получили Тортону, Алессандрию, Кони и Чеву, а также дорогу в Валенцу и все земли между Кони и реками Стура, Танаро и По. Наполеон коварно настоял на включении в текст секретной статьи, оговаривавшей его право пользоваться в Валенце мостом через По: он понимал, что, когда об этом узнают австрийцы, Больё отправит туда войска. Он собирался перейти реку у Пьяченцы, в 113 километрах восточнее.

За бутылками асти, открытыми по случаю праздника, и обильной выпечкой, доставленной монахинями из Кераско, Наполеон откровенно говорил о событиях предыдущих дней. Он винил себя в бессмысленных потерях у Коссерии в битве при Миллезимо, вызванных его «нетерпением разделить австрийскую и пьемонтскую [сардинскую] армии». Он рассказал, что стоял в Дего двумя годами ранее, когда командовал артиллерийской колонной. Тогда Наполеон предложил аналогичный план вторжения, но военный совет его отверг. «В армии во главе со мной ничто не будет решаться таким образом», – сказал Наполеон и прибавил, что совет собирают, лишь если требуется «трусливое прикрытие», чтобы распределить вину^{282}.

Наполеон объявил сардинцам, что накануне ночью он расстрелял солдата за изнасилование, и дипломатично похвалил их за стратегический отход 17 и 21 апреля: «Вы дважды очень ловко избежали моих когтей». Наполеон показал Коста де Борегару маленький чемодан с личными вещами: «Когда я был простым артиллерийским офицером, у меня было гораздо больше излишеств, чем теперь, когда я главнокомандующий». Наполеон беседовал с сардинцем час, за это время взошло солнце. На Коста де Борегара произвело впечатление знание Наполеоном истории Пьемонта, художников и ученых. Наполеон сравнил свои маневры с «боем младшего Горация, державшегося от трех своих врагов на расстоянии, чтобы по очереди обезоружить их и перебить». Наполеон признал, что он не самый молодой из французских генералов, но согласился, что его возраст дает преимущество. «Молодость почти обязательна для командования армией, – заявил он Коста де Борегару, – ведь для такой сложной задачи необходимы бодрость духа, дерзновенность и гордость»^{283}.

На следующий день после подписания перемирия Наполеон сообщил об этом в Париж: он понимал, что, заключая соглашение с иностранной державой, превысил свои полномочия – не говоря о том, что, будучи добрым республиканцем, позволил сардинскому королю Виктору-Амадею III сохранить престол. «Это перемирие, заключенное с одним крылом армии, дает мне время ударить вторым, – написал он. – Мои колонны на марше; Больё бежит, но я надеюсь догнать его»^{284}. Рассчитывая прекратить придирки Парижа, Наполеон пообещал наложить на герцога Пармы «контрибуцию» в несколько миллионов франков и потребовал 15 млн франков от Генуи. «Контрибуции», собираемые в Северной Италии, позволили Наполеону выдавать солдатам половину жалованья серебром, а не презренными территориальными мандатами (mandats territoriaux) – непрерывно обесценивающимися бумажными деньгами^{285}. Саличетти (Наполеон нашел ему должность в Итальянской армии, явно простив за происшествие в антибской тюрьме) пришло в голову довольно логичное решение: сначала платить солдатам, а остальные деньги отправлять нуждающейся в деньгах Директории. Ничто, кроме проигранной войны, не деморализует страну так сильно, как гиперинфляция, и Директория, после вандемьера возглавляемая Баррасом, отчаянно нуждалась в звонкой монете, которую присылал Наполеон. Это во многом объясняет, почему члены Директории, негодовавшие и даже боявшиеся его успехов в Италии и Австрии, лишь однажды предприняли робкую попытку его сменить.

«Не оставляйте в Италии ничего такого, что наше политическое положение позволяет вам забрать, – наставляли они Наполеона, – и что может быть нам полезным»^{286}. Наполеон с энтузиазмом выполнял эту часть своих обязанностей. Он решил, что Италия (по крайней мере, те области, которые сопротивлялись ему) лишится не только своей казны, но и великих произведений искусства. 1 мая он писал гражданину Фэпу: «Пришлите мне ведомость картин, статуй, кабинетов и древностей в Милане, Парме, Пьяченце, Модене и Болонье»^{287}. У правителей названных территорий имелись все основания опасаться: многие из их главных сокровищ предназначались для парижской галереи, называвшейся со времени открытия в 1793-м и до 1803 года Центральным художественным музеем (Musée Central des Arts), до 1815 года – Наполеоновским музеем (Musée Napoléon), а после – Лувром.

Назначенные Наполеоном знатоки-французы, выбиравшие шедевры для изъятия, утверждали, что отправка в Париж лучших образцов западного искусства сделало их гораздо доступнее. «Прежде приходилось преодолевать Альпы и колесить по целым провинциям, чтобы удовлетворить это просвещенное и благородное любопытство, – писал в 1814 году преподобный Уильям Шепард, англичанин, – но теперь итальянские трофеи собраны почти под одной крышей и открыты всему миру»^[33]{288}. Как указывала английская писательница и переводчица Энн Пламптр, бонапартистка, большую долю того, что забрали французы, римляне (например, консул Луций Муммий) когда-то увезли, в частности, из Коринфа и Афин^{289}.

Наполеон хотел, чтобы его будущий музей (который он отремонтировал, украсил, наполнил скульптурами и сделал своим «парадным дворцом») мог похвастаться не только лучшими произведениями мирового искусства, но и лучшей коллекцией исторических рукописей. Увлеченный библиофил, он объявил, что желает «собрать в Париже, в одном месте, архивы Германии, Ватикана, Франции и Соединенных провинций [то есть Голландии]». Позднее Наполеон распорядился, чтобы Бертье поручил одному из генералов испанского контингента выяснить, где хранятся архивы Карла V и Филиппа II, которые «удачно дополнят это обширное европейское собрание»^{290}.

В начале мая Наполеон известил Директорию, что намеревается перейти реку По и что операция будет трудной. Он посоветовал членам Директории не слушать «клубных вояк, считающих, что мы способны переплывать широкие реки»^{291}. Командующий австрийскими войсками Больё отступил в угол, образованный реками По и Тичино, и прикрыл Павию и Милан. Его линии сообщения протянулись севернее По. Больё проглотил наживку, заброшенную Наполеоном, и внимательно наблюдал за Валенцей. Наполеон устремился к Пьяченце (в Пармском герцогстве), минуя несколько линий обороны у рек и угрожая Милану. Тогда он впервые применил manoeuvre sur les derrières (охват с целью зайти противнику в тыл) – прием, который станет [для него] одним из излюбленных. Броски к Вене в 1805 и 1809 годах и оперативные передвижения в Польше в 1806 и 1807 годах – все это повторения броска через По.

Больё стоял ближе к Пьяченце на расстоянии однодневного марша, и Наполеону для безопасной переправы через По требовалось преимущество в два, а лучше в три дня пути. Он потребовал, чтобы армия двигалась еще быстрее, в уверенности, что точно учел все потребности снабжения. Пока Серюрье и Массена шли к Валенце, чтобы обмануть Больё, а занявший позицию между Валенцей и Пьяченцей Ожеро захватывал переправы и умножал неразбериху, Наполеон устремился вперед с Лагарпом, генералом Клодом Дальманем (ему пообещали партию новой обуви, поскольку у многих его солдат на ногах не было ничего, кроме обмоток) и кавалерией Шарля Кильмэна по прозвищу Отважный. Им предстояло пройти и по землям нейтральной Пармы, но Наполеон знал, что герцог настроен враждебно, и не мог позволить, чтобы его задержали тонкости международного права.

К рассвету 7 мая французская армия была готова перейти реку По у ее слияния с Треббией. Неустрашимый генерал Жан Ланн, обыскав берег на много миль, собрал все плавсредства и все материалы, пригодные для постройки мостов, и нашел паром, способный перевезти через реку шириной 457 метров сразу пятьсот солдат. Ожеро (находившийся в 32 километрах), Массена (в 56 километрах) и Серюрье (в 113 километрах) торопились соединиться с Наполеоном. Сам Наполеон переправился 8 мая и направился к Пьяченце. Губернатор после краткого, но откровенного объяснения, что может случиться с городом в случае отказа, открыл французам ворота. «Еще одна победа, – предсказал в тот день Наполеон в письме Карно, – и мы хозяева Италии»^{292}. Французы забирали лошадей, поэтому их пушки тащили уже не мулы. Многие из орудий, которые Наполеон пустил в ход в следующей битве, везли упряжные лошади пьяченцской знати.

После заключения перемирия с герцогом Пармским, чьи земли он волей случая захватил, Наполеон отправил в Париж 20 картин, в том числе полотна Микеланджело и Корреджо, и переписанные рукой Франческо Петрарки стихи Вергилия^{293}. Не удовлетворившись этим, французы взялись за флору и фауну: в Павию отправились ученые Гаспар Монж, Клод-Луи Бертолле и Андре Туэн (последний – чтобы собрать образцы животных и растений для Ботанического сада в Париже). Наполеон даже нашел немного ртути для экспериментов Бертолле^{294}.

К 10 мая австрийская армия отступала к Милану через Лоди, город на правом берегу реки Адды, в 35 километрах к юго-востоку от Милана. Здесь Наполеон решил преградить им путь. Мармон с гусарским полком и Ланн с гренадерским батальоном, погнавшиеся за австрийским арьергардом через Лоди, были внезапно остановлены картечным огнем с противоположной стороны деревянного моста (183 метра длиной, 9 метров шириной). Наполеон направил к мосту две первые попавшиеся пушки и руководил стрельбой, мешая неприятелю разрушить мост, приказал доставить еще орудия и организовал снайперский огонь с берега и ближних домов. Затем он поднялся на колокольню церкви, находящейся сразу за мостом, и оттуда руководил боем^[34].

У генерала Зеботтендорфа, командующего австрийским арьергардом, для защиты моста имелись 3 батальона пехоты при 14 орудиях, и 8 батальонов пехоты и 14 эскадронов кавалерии находились в резерве: итого до 9500 солдат. На то, чтобы обойти их, ушли бы дни, и отступающий Больё наверняка скрылся бы. Наполеон решил захватить мост немедленно. К 17 часам он сосредоточил здесь 30 пушек и послал 2000 кавалеристов на север и юг, чтобы искать брод через реку. Затем он построил на задворках Лоди колонну Дальманя (3500 солдат) и произнес вдохновенную речь. («Нужно искать отклик в душе, – высказался однажды Наполеон о своих речах перед боем. – Это единственный способ возбудить людей»^{295}.) Затем Наполеон приказал Бертье удвоить интенсивность артиллерийского огня и в 18 часов отправил 27-ю и 29-ю полубригады легкой пехоты на мост – прямо под австрийскую картечь. Точнее, объединенные карабинерные роты полковника Пьера-Луи Дюпа сами вызвались участвовать в почти безнадежной атаке, чуждой всякому инстинкту самосохранения. Как раз эту «галльскую ярость» Наполеон нередко стимулировал, когда в речи напирал на честь мундира и подстегивал патриотический пыл.

Первые вошедшие на мост французы были сметены и отброшены, но некоторые, спрыгнув в неглубокую реку, продолжали стрелять из воды. Наполеон посылал на мост все новых и новых людей. Французы захватили и удержали мост, отбив контратаки австрийской пехоты и кавалерии. Когда на правом берегу появился французский егерский полк, отыскавший брод, австрийцы организованно (как у них было заведено) отступили. Пять дней спустя австрийцев оттеснили к реке Адидже, и Наполеон вошел в Милан^[35].

Захват моста в Лоди быстро занял главное место в наполеоновской легенде, хотя здесь Наполеон имел дело лишь с арьергардом австрийцев, а общие потери противников составили около 900 человек. Нужно было иметь исключительное мужество для того, чтобы идти по длинному и узкому мосту навстречу картечи, и некоторые из офицеров, которые вели в тот день солдат (среди них Бертье, Ланн и Массена), стали лучшими военачальниками Наполеона^[36]. (Артиллерийский капитан Бертье, начальник штаба, вел колонну – ему позволили лично участвовать в бою в последний раз. Впредь жизнью Бертье Наполеон, знавший ему цену, не рисковал.) После Лоди солдаты, в соответствии с древней воинской традицией подтрунивать над любимыми командирами, прозвали Наполеона «маленьким капралом» (Le Petit Caporal). По Светонию, солдаты Цезаря пели про «лысого развратника». Веллингтона звали Носачом (Nosey), Роберта Ли – Бабулей (Granny), и так далее. Прозвище «маленький капрал» Наполеону понравилось: оно подчеркивало республиканскую неприметность, от которой он на самом деле уже избавлялся. После Лоди совершенно стих ропот, вытесненный живо ощущавшейся до самого конца похода верой в боевой дух.

«Я уже считал себя не просто полководцем, – позднее говорил Наполеон о своей победе, – но тем, кто призван решать судьбы народов. Тогда у меня возникла мысль, что я в самом деле смог бы сыграть существенную роль на нашей государственной сцене. В тот момент зародилась первая искра высокого честолюбия»^{296}. В течение жизни Наполеон столько раз повторил это стольким людям, что битву при Лоди в самом деле можно считать переломным моментом его карьеры. Чрезмерное честолюбие может стать проклятием, но в соединении с большим талантом (универсальностью и энергичностью, осознанием сверхзадачи, ораторским даром, почти идеальной памятью, превосходным умением распоряжаться временем и вести людей за собой) оно способно принести замечательные результаты.

«Надеюсь вскоре отправить вам ключи от Милана и Павии», – заявил Наполеон Директории 11 мая в одном из пятнадцати написанных в тот день писем. Карно он отдельно заверил, что если сумеет взять почти неприступную Мантую (куда направлялся Больё), то через две декады (декада – республиканская десятидневная неделя) окажется «в сердце Германии»^{297}. Наполеон известил, что потерял 150 человек (против 2000 или 3000 у австрийцев), хотя из списка потерь и подсчета погибших знал настоящее их число. Постоянное завышение неприятельских потерь и преуменьшение собственных было характерно для античных авторов, с которыми Наполеон был хорошо знаком, и стало обязательным для него. Наполеон прибегал к этому приему даже в переписке с Жозефиной, рассчитывая, что она распространит информацию и так придаст сообщаемым сведениям достоверность. (После одного из сражений в письме Жозефине он указал сначала, что потерял ранеными 700 человек, затем зачеркнул и написал: «100»^{298}.) Наполеон знал, что французы, не имея надежных способов проверить его данные (не только о количестве убитых и раненых, но и о пленных, захваченных пушках и знаменах), поверят им, по крайней мере поначалу. Сочиняя бюллетени, он не стеснял себя рамками истины.

Наполеона критиковали за ложь в реляциях, но применять общепринятую мораль к этим документам нелепо, ведь еще со времен Сунь-цзы введение противника в заблуждение считалось дозволенным методом ведения войны. (Уинстон Черчилль однажды заметил, что на войне правда так ценна, что ее должны охранять караулы лжи.) Увы, Наполеон допускал преувеличения настолько охотно, что ставить под сомнение или принимать со скепсисом начали и подлинные его победы. Во французском языке даже появилось выражение «лгать как бюллетень» (mentir comme un bulletin). Наполеон, когда мог, предъявлял французам осязаемые плоды победы, отправляя захваченные у неприятеля знамена, которые выставляли напоказ в Доме инвалидов, но в течение своей карьеры он демонстрировал и удивительное умение подать ужасные известия как всего лишь плохие, плохие – как удовлетворительные, удовлетворительные – как хорошие, хорошие – как триумф.

Две недели подряд Наполеон просил Жозефину приехать к нему в Италию. «Я умоляю тебя ехать сейчас с Мюратом, – писал он, предлагая ей отправиться через Турин, – и это сократит поездку на пятнадцать дней…»

Мое счастье – видеть тебя счастливой, моя радость – видеть, как радуешься ты, мое удовольствие – видеть, что ты довольна. Еще не бывало женщины, любимой с большим обожанием, страстью и нежностью. Никогда больше я не смогу быть полным хозяином своего сердца, предписывающим ему все его склонности, желания, определяющим все его влечения… От тебя нет писем. За четыре дня я получил всего одно; если бы ты любила меня, то писала бы дважды в день… Прощай, Жозефина! Ты для меня чудовище, недоступное моему пониманию… С каждым днем я люблю тебя все сильнее. Разлука ослабляет мелкие страсти, но усиливает большую страсть… Думай обо мне – или скажи мне с презрением, что не любишь меня, и тогда я, возможно, найду в своей душе средства сделаться менее жалким… Это будет счастливый день… день, когда ты преодолеешь Альпы. Это станет лучшим воздаянием за все мои страдания, счастливейшей наградой за все мои победы^{299}.

Но Жозефина не собиралась никуда ехать. Она придумала чрезвычайно циничную отговорку (если, конечно, это была отговорка), сказав Мюрату, что, похоже, беременна. Это известие привело Наполеона в восторг и восхищение. 13 мая он написал ей из ставки в Лоди: «Возможно ли это – я буду иметь счастье видеть тебя с животиком!.. Скоро ты подаришь жизнь существу, которое будет любить тебя столь же сильно, как люблю я. Твои дети и я – мы всегда будем окружать тебя, чтобы убедить в нашей заботе и любви. Ты никогда не будешь сердиться, да? Никаких хмыков!!! только забавы ради. Затем три-четыре гримасы; ничего нет прелестнее, а потом поцелуйчик все уладит»^{300}.

Возможно, у Жозефины была ложная беременность или выкидыш. В любом случае ребенка не появилось. Имелись и иные причины, удерживавшие ее от поездки в Италию к мужу: она завела роман с гусарским лейтенантом Луи-Ипполитом-Жозефом Шарлем, щеголем и затейником, на девять лет моложе ее. «Ты будешь без ума от него, – писала Жозефина подруге. – Он так красив! Никто до него толком не знал, как повязывать галстук»^{301}. Финансист Антуан Амлен, довольно хорошо знавший Шарля, считал его «ничтожеством, единственным преимуществом которого была хорошая фигура» и говорил, что тот обладает «изяществом ученика парикмахера»^{302}. Хотя отсюда следует, что Шарль просто альфонс, заметим, что в эпоху, когда дуэли были обычным делом, лейтенанту достало отваги наставить рога самому Бонапарту.

Еще прежде, чем Директория узнала о победе при Лоди, она решила (не в последнюю очередь из-за сомнительных успехов Моро и Журдана в Германии) заставить Наполеона разделить свои лавры: публика стала проявлять к нему угрожающе много внимания. Со времени измены генерала Дюмурье в 1793 году любое французское правительство остерегалось вверять чересчур много власти одному военачальнику. Когда Наполеон потребовал передать ему 15 000 солдат из Альпийской армии Келлермана, Директория сообщила, что присылка подкреплений в Италию возможна, однако с условием, что генерал Келлерман разделит с Наполеоном командование Итальянской армией. 14 мая (через четыре дня после боя у Лоди и за день до занятия Милана) Наполеон написал Баррасу: «Я подам в отставку. Природа дала мне сильную волю и некоторые способности. Я не смогу быть полезен здесь, если не буду пользоваться полным вашим доверием». Он называл Келлермана, героя Вальми, «немцем, к тону и принципам которого я не имею уважения»^{303}. Тогда же он заявил Карно: «Я не могу служить вместе с человеком, считающим себя первым полководцем Европы. И вообще – один плохой генерал лучше, чем два хороших вместе. С войной дело обстоит так же, как с правлением: это вопрос такта»^{304}.