Наполеон: биография

Весной 1797 года главной резиденцией Наполеону служил дворец Момбелло близ Милана, куда он приглашал для бесед Мио де Мелито. Последний рассказывал о роскошном образе жизни Наполеона. Теперь вместе с Наполеоном не только жила его семья (мать, Жозеф, Луи, Полина, дядя Жозеф Феш; остальные готовились приехать), но и были заведены почти дворцовые порядки. Адъютантов на обедах у Наполеона сменили дворяне-итальянцы. Обедали на публике, как в Версале при Бурбонах, и Наполеон выказывал, очень не по-республикански, терпимость к присутствию лакеев. Все это оплачивалось из его состояния, которое сам Наполеон оценивал в то время в 300 000 франков, а Бурьенн утверждал, что оно превышало 3 млн франков (месячное денежное содержание всех солдат Итальянской армии). Как бы то ни было, ясно, что Италию обирали не только генералы Наполеона^{446}.

Мио де Мелито утверждал в мемуарах (составленных главным образом его зятем генералом Флейшманом), что 1 июня 1797 года Наполеон на прогулке в саду Момбелло сказал: «Не думаете же вы, что я ради возвеличивания шайки адвокатов из Директории, ради людей, подобных Карно и Баррасу, одерживаю победы в Италии? Что за мысль! Я собираюсь ослабить республиканскую партию, но сделаю это в свою пользу… Что касается меня, мой дорогой Мио, то я почувствовал власть и не расстанусь с ней». Далее он будто бы отозвался о французах: «Дайте им побрякушки, и они останутся довольны; их это займет, и они позволят увлечь себя, покуда цель, к которой их ведут, умело от них скрыта»^{447}. Вся эта циничная речь (многие историки не принимают ее всерьез) едва ли не выдумка. Стал бы ловкий политик Наполеон выбалтывать свои планы свергнуть французскую республику ее же должностному лицу, человеку непроверенному и якобы прекрасно помнившему их разговор даже десятилетия спустя?^{448}

Именно в тот период, когда многие из братьев и сестер Наполеона оказались в Момбелло, под его присмотром, он начал настойчиво вмешиваться в их личную жизнь. 5 мая 1797 года двадцатилетняя Элиза вышла замуж за капитана Феличе Паскуале (Феликса Паскаля) Баччиоки, корсиканского дворянина, впоследствии сделавшего стремительную карьеру в армии и в итоге ставшего сенатором и князем Лукки и Пьомбино. Баччиоки благоразумно закрывал глаза на ее измены. 14 июня, с благословения и при подстрекательстве Наполеона, семнадцатилетняя Полина вышла замуж за двадцатипятилетнего генерала Шарля Леклерка, с которым Наполеон служил в Тулоне и который дрался при Кастильоне и Риволи. Наполеон знал, что в то время Полина была влюблена в другого человека (которого их мать не считала подходящей партией), и все равно одобрил этот брак. Кроме того, Наполеон поощрял ухаживания Мюрата за своей сестрой Каролиной, и в январе 1800 года пара поженилась.

Положение Директории было шатким. Париж лихорадило^{449}, инфляцию не удавалось сдержать: обувь в 1797 году стоила уже в 40 раз дороже, чем в 1790-м, а бумажные деньги – ассигнаты – принимались по 1 % номинала. Недовольство правительством со всей очевидностью проявилось 26 мая, когда после успеха роялистов на выборах в состав Директории вошел сторонник конституционной монархии маркиз де Бартелеми. Теперь правительство, кроме него, составляли Баррас и Карно, адвокаты Ребелль и Луи де Ларевельер-Лепо. Эти четверо в 1793 году проголосовали за казнь Людовика XVI, но теперь Карно тяготел к «умеренным» – либеральным политикам, не поддерживавшим монархию. Наполеон, сыгравший в вандемьере столь заметную роль в спасении республики, не желал отдать страну роялистам и поэтому отправил Лавалетта в Париж для наблюдения за политической ситуацией. В столице Лавалетт обнаружил и заговоры в пользу Бурбонов (в одном участвовал генерал Шарль Пишегрю, бывший военный инструктор Бриеннского училища и покоритель Голландии), и заговоры ультралевых (раскрытие одного из них в конце мая привело под нож гильотины журналиста Франсуа-Ноэля Бабёфа, пропагандировавшего идеи по сути коммунистические, хотя самого этого понятия, как и идеи, пока не существовало).

Особенное внимание Наполеон уделял критике своих поступков законодателями. Когда умеренный депутат Жозеф Дюмолар, бывший жирондист, публично осудил несправедливость, допущенную по отношению к Венеции, и заявил, что Наполеон не поставил собрание в известность относительно заключаемых им соглашений, что «Франция» (то есть Наполеон) своим вмешательством в дела суверенных государств нарушила международное право, Наполеон взорвался. «Невежественные и болтливые адвокаты спросили… почему мы сражаемся на венецианской земле… – писал он Директории. – Но я предсказываю вам и говорю от имени восьмидесяти тысяч солдат: времена, когда трусы, адвокаты и жалкие болтуны казнили солдат, миновали! И если вы будете продолжать на этом настаивать, то солдаты Италии подойдут к Клиши. И тогда – горе вам!»^{450} «Клиши» – это название и роялистского клуба (на улице Клиши), и ворот Парижа, через которые армия могла войти в город.

В годовщину взятия Бастилии Наполеон, воспользовавшись предлогом, в своем воззвании к армии пригрозил оппозиции во Франции. Он заявил, что «роялисты, если поднимут голову, лишатся ее», и пообещал «врагам республики и конституции безжалостную войну»^{451}. Через пять дней в Милане Наполеон организовал пышные празднества, чтобы дать французам понять: солдат из Итальянской армии следует считать республиканцами в большей степени, нежели этих «господ» из Рейнской армии. Обоюдная неприязнь дошла до того, что, когда в начале 1797 года дивизию Бернадота перевели из Германии в Италию, между офицерами начались стычки, а когда Наполеон поручил Бернадоту почетную миссию – доставить в Париж захваченные при Риволи знамена, некоторые усмотрели здесь предлог для его удаления. Отношения Наполеона с амбициозным и независимым Бернадотом всегда были натянутыми и со временем лишь портились: в следующем году Бернадот женился на Дезире Клари, бывшей невесте Наполеона.

7 июля 1797 года Наполеон опубликовал конституцию только что созданной Цизальпинской (то есть «по эту сторону Альп») республики. Это государственное образование со столицей в Милане, включавшее Комо, Бергамо, Кремону, Лоди, Павию, Варесе, Лекко и Реджо, судя по множеству добровольно вступивших в его вооруженные силы итальянцев, стало более серьезным, нежели Циспаданская республика, шагом к формированию национальной идентичности и самосознания итальянцев^{452}. Наполеон признавал, что крупное, целостное и ориентированное на Францию итальянское государство в Ломбардской низменности и за ее пределами явится преградой на пути жаждущих реванша австрийцев и плацдармом для повторного удара, если он потребуется, по Штирии, Каринтии и Вене. Четыре комиссии под руководством Наполеона подготовили конституцию Цизальпинской республики по образцу французской, но, поскольку на первых выборах в Циспаданской республике посты получило бы множество священников, Наполеон в этот раз сам назначил пятерых директоров, всех 180 депутатов и президента – герцога Сербеллони.

К середине июля положение в Париже стало опасным. Когда в надежде запугать оппозицию пост военного министра отдали генералу Гошу, республиканцу, депутаты Законодательного корпуса сочли это нарушением конституции, ведь ему не исполнилось тридцати лет (минимальный возраст для занятия государственной должности; ценз для поста директора составлял сорок лет), и всего пять дней спустя Гошу пришлось уйти в отставку. Наполеон, в то время двадцатисемилетний, отметил это обстоятельство. «Вижу, клуб “Клиши” намерен перешагнуть через мой труп и разрушить республику», – пафосно заявил он Директории 15 июля, когда депутат Совета пятисот Жозеф-Венсан Дюмолар внес предложение с критикой Наполеона^{453}. Разделение властей по Конституции III года (август 1795 года) означало, что Директория не вправе распустить Законодательный корпус, а тот, в свою очередь, не мог влиять на курс Директории. Поскольку более высокой инстанции, способной разрешить споры, не существовало, политическая ситуация зашла в тупик.

17 июля пост министра иностранных дел занял – в первый раз из четырех – Шарль-Морис Талейран: человек умный, ленивый, хитрый, много путешествовавший, хромой от рождения и сластолюбивый. Он возводил свой род (убедительно, по крайней мере для самого себя) к владетельным графам Ангулема и Перигора IX века. Талейран (епископ Отенский, который никогда не посещал свою епархию вплоть до отлучения в 1791 году) принимал участие в подготовке Декларации прав человека и гражданина и Положения о гражданском устройстве духовенства, был вынужден удалиться в изгнание и в 1792–1796 годах жил в Англии и США. Если у Талейрана и имелись принципы, то это декларируемая симпатия к английской конституции. Впрочем, он никогда бы не стал рисковать своим положением или комфортом, отстаивая ее. Многие годы Наполеон испытывал, кажется, безмерное восхищение Талейраном, часто и откровенно писал ему и называл его «королем европейских переговоров». Под конец жизни, впрочем, Наполеон видел Талейрана насквозь: «Он редко дает советы, но умеет заставить говорить других… Я не знал никого, кто настолько безразличен и к добру и к злу»^{454}. Позднее Талейран предал Наполеона, как и все, и Наполеон принял его измену близко к сердцу. Вероятность того, что Талейран, по всей видимости, скончается мирно, в своей постели, стала для Наполеона доводом в пользу того, что «Бога, определяющего наказание, может и не существовать»^{455}.

Однако все это случилось позднее. В июле же 1797 года первое, что, оказавшись на посту министра иностранных дел, сделал Талейран, – написал Наполеону и подобострастно попросил о дружбе («Одно имя Бонапарта – средство, которое должно устранить все мои затруднения») и добился в ответ письма столь же непристойно льстивого^{456}. «Возможно, Александр [Македонский] восторжествовал лишь затем, чтобы восхитить афинян, – писал Наполеон. – Другие руководители, например вы, составляют лучшую часть общества. Я слишком много узнал о революции и понимаю, чем она обязана вам. Жертвы, которые вы принесли ради нее, заслуживают вознаграждения… Вам не пришлось бы дожидаться его, будь власть у меня»^{457}. Во взаимной лести содержался намек на политический альянс.

К концу июля Наполеон решил поддержать планируемое Баррасом изгнание из исполнительных и законодательных органов роялистов и умеренных, которые, по его мнению, угрожали республике. 27 июля он отправил в столицу убежденного республиканца (в действительности – неоякобинца) Ожеро и предупредил Лавалетта об его устремлениях («Не подчиняйте ему себя: он сеял раздор в [Итальянской] армии; он смутьян»), однако признал, что присутствие Ожеро в Париже будет полезно^{458}. Директории Наполеон объяснил, что Ожеро в Париж «привели частные дела». Настоящий повод был гораздо значительнее^{459}. Баррас оказался в сложном положении: Совет пятисот возглавил Пишегрю; маркиз Франсуа де Барбе-Марбуа, еще один тайный роялист, был избран президентом Совета старейшин, верхней палаты, а Моро не потрудился толком отметить День взятия Бастилии в Рейнской армии, так что Баррас отчаянно нуждался в политической поддержке Наполеона, его штыках и его деньгах. Как считается, Лавалетт привез в Париж около 3 млн франков (если верить Бурьенну – все, чем располагал Наполеон) для подкупа перед уже намеченным переворотом^{460}.

Переворот 18 фрюктидора (4 сентября 1797 года) вполне удался. Ожеро – вопреки закону, запрещающему войскам приближаться к столице без разрешения Законодательного собрания, – занял стратегически важные пункты в Париже. Он расставил солдат вокруг дворца Тюильри, в котором заседали палаты, и арестовал 86 депутатов и редакторов некоторых газет, которых препроводили в тюрьму Тампль. Впоследствии многих из них (в том числе Бартелеми, Пишегрю и Барбе-Марбуа) сослали за 7000 километров в каторжную колонию Гвиану. Карно, сумевший ускользнуть, отправился в Германию. Неудивительно, что и Дюмолар был сослан, хотя и не в Южную Америку, а на Олерон, остров у атлантического побережья Франции. Следом остатки палат отменили грядущие выборы в 49 департаментах с роялистски настроенным населением и запретили избираться священникам и возвратившимся во Францию непрощенным эмигрантам. Место Карно и Бартелеми в Директории заняли верные республике Филипп-Антуан Мерлен де Дуэ и Франсуа де Нефшато. Заново радикализировавшийся орган приобрел дополнительные полномочия, в частности право закрывать газеты и политические клубы (в том числе «Клиши»). Теперь Директория сделалась столь же могущественной, каким прежде, в дни террора, был Комитет общественной безопасности. Итальянская армия спасла Директорию, по крайней мере в тот момент. По мнению Мио де Мелито, участие Наполеона в чистках после фрюктидора «обеспечило их успех»^{461}. Директория подвергла чисткам и офицерский корпус: отставку получили 38 заподозренных в симпатии к Бурбонам генералов, в том числе командующий Альпийской армией Келлерман, бывший соперник Наполеона.

Бурьенн записал, что Наполеон, узнав об исходе дела, был «опьянен радостью»^{462}. Карно, хотя и оказался одной из главных жертв 18 фрюктидора, по-видимому, не ставил переворот в вину самому Наполеону. В 1799 году он, живя за границей, опубликовал свою апологию. Карно утверждал, что это он, а не Баррас, предложил в 1796 году назначить Наполеона командующим в Италии и что к 1797 году Баррас превратился во врага Наполеона и отпускал «грубые, злоречивые колкости по адресу той, которая, конечно, была дорога Бонапарту» (то есть Жозефины)^{463}. Карно утверждал, что Баррасу, Ребеллю и Ларевельеру-Лепо Бонапарт «всегда был ненавистен… они не забывали о своей решимости погубить его» и втайне «протестовали против Леобенских прелиминариев»^{464}. Наполеон явно ему поверил, поскольку, получив власть, он вернул Карно в военное министерство.

Наполеон, не желавший выглядеть интриганом, в день переворота находился в Пассериано, в Италии, и договаривался с австрийцами об условиях мира. Но когда Лавалетт, ночью 17 фрюктидора сопровождавший Барраса, несколько дней спустя вернулся из Парижа, ему понадобилось четыре часа, чтобы все пересказать Наполеону, подробно описывая «замешательство, вспышки гнева и почти всякий жест главных действующих лиц»^{465}. Анри Кларка, протеже Карно, отозвали в Париж, и Наполеон остался единственным французским уполномоченным на обсуждении Кампоформийского мира.

Наполеона раздражали разговоры с графом Людвигом фон Кобенцлем, австрийским уполномоченным. «Похоже, будет трудно объяснить глупость и вероломство венского двора», – рассказал он Талейрану 12 сентября, назвав переговоры «простой шуткой». После 18 фрюктидора Директория уже не вмешивалась в переговоры по таким вопросам, как присоединение Венеции к Цизальпинской республике (этому Бонапарт противился) и компенсации австрийцам в Германии за территориальные уступки в Италии (а это он одобрял)^{466}. Австрийцы поняли, что поскольку надежды на скорую реставрацию Бурбонов нет, то нет и смысла затягивать переговоры. Наполеон, 26 сентября потребовавший, чтобы Директория ратифицировала заключенный им мирный договор с сардинцами, по которому королевство выставляло контингент в 10 000 человек, присоединяемый к французской армии, предположил, что в течение полугода король Карл Эммануил IV будет низложен. Он объяснил Талейрану: «Когда великан обхватывает карлика руками, сжимает, душит его, то его нельзя обвинить в преступлении»^[47]{467}.

В письмах этого периода Наполеон постоянно жалуется на нездоровье («Я уже не могу даже сесть на лошадь; мне нужен двухлетний отдых») и опять сыплет угрозами уйти в отставку, поскольку правительство его не ценит, особенно после того, как после смерти Гоша от чахотки 17 сентября «смутьяну» Ожеро поручили командование Рейнской армией. Также Наполеон постоянно жаловался на затруднения в переговорах с Кобенцлем^[48]. В ходе откровенного обсуждения будущего Ионических островов Наполеон разбил оземь то ли старинный чайный сервиз (по версии австрийцев), то ли дешевый (по версии бонапартистов), а может быть, «ценные фарфоровые чашки, подаренные [Кобенцлю] такими монархами, как Екатерина Великая» (по воспоминанию Наполеона двадцать лет спустя)^{468}. На переговорах он охотно прибегал к подобным театральным эффектам. Увы, Кобенцль сохранил хладнокровие и просто доложил в Вену: «Он вел себя как глупец»^{469}. Один из секретарей Наполеона рассказывает, как тот справлялся с гневом:

Когда он приходил в возбуждение, лицо принимало суровое и даже грозное выражение, внушавшее страх. В этот момент лоб и пространство между бровями приходили в яростное движение, напоминавшее волну бушующего моря; глаза извергали огонь; ноздри раздувались под влиянием разгоревшегося в душе гнева. Он, казалось, был вполне способен по желанию сдерживать эти взрывы страсти, которые, между прочим, с годами становились все менее частыми. Он оставался хладнокровным… Когда он находился в хорошем настроении или когда желал доставить кому-либо удовольствие, выражение его лица становилось приветливым и ласковым, а лицо светилось необычайно красивой улыбкой^[49]{470}.

В длинном и сердитом письме Талейрану от 7 октября Наполеон, продолжая сетовать на неуступчивость Кобенцля, откровенно усомнился, стоило ли вообще драться за итальянцев – этот «вялый, суеверный, “pantalon”^[50] и трусливый народ», неспособный к великому и определенно «не стоящий сорока тысяч французских жизней»^{471}. Наполеон прибавил, что с самого начала кампании он не получал от итальянцев никакой помощи и что Цизальпинская республика сумела поставить под ружье всего пару тысяч человек. «Вот это – история, – написал он. – А все остальное, прекрасные слова в воззваниях, брошюрах и так далее – не что иное, как выдумка». Письма Наполеона Талейрану напоминают поток сознания – настолько интимной за считаные недели стала их переписка. «Я пишу вам – и одновременно размышляю, – заявил он новому союзнику и конфиденту, – и это самый большой знак уважения, который я могу вам продемонстрировать»^{472}.

Утром 13 октября 1797 года Бурьенн вошел в спальню Наполеона и сообщил ему, что в горах снег. Наполеон якобы подскочил в постели: «Как, прежде половины октября! Что за страна! Надо заключать мир»^[51]. Наполеон немедленно сообразил, что дороги скоро станут непроходимыми и что Рейнская армия не пришлет подкрепления^{473}. В полночь 17 октября, во вторник, в селении Кампоформио (между Пассериано, где держал свою ставку Наполеон, и Удине, где находился штаб Кобенцля), был подписан мирный договор. Австрия уступала французам Австрийские Нидерланды (то есть Бельгию) и западный берег Рейна. Кроме того, Франция получала венецианские Ионические острова, а Австрия – Истрию, Фриуль, Далмацию, саму Венецию, долину Адидже и низовья По. Австрия признавала Лигурийскую и Цизальпинскую республики (последняя объединялась с Циспаданской республикой). Франция и Австрия объявляли таможенный «режим наибольшего благоприятствования» друг для друга. Герцог Модены лишался своих владений в Италии и взамен получал от Австрии герцогство Брейсгау восточнее Рейна. В ноябре в Раштатте открылась конференция, намеренная решить судьбу Священной Римской империи и определить рейнским государям компенсацию за экспроприацию, а также создать в Швейцарии профранцузские Леманскую (то есть на озере Леман, или Женевском) и Гельветическую республики.

«У меня нет сомнений, что договор, который я только что подписал, станут шумно критиковать», – написал Наполеон на следующий день Талейрану, но оговорился, что единственным способом добиться лучших условий было возобновить войну и захватить «у Австрии еще две-три провинции. Было ли это возможно? Да. Вероятно ли? Нет»^{474}. Наполеон поручил Бертье и Монжу доставить договор в Париж, чтобы они разъяснили его преимущества. Они справились с поручением настолько успешно, а воодушевление публики по случаю мира было настолько пылким, что Директория безотлагательно ратифицировала договор. Впрочем, некоторые ее члены неофициально выразили сожаление из-за отсутствия республиканской солидарности с Венецией. (Говорят, что, когда его спросили о статьях относительно Венеции, Наполеон объяснил: «Я играл в “двадцать одно” и остановился на двадцати [очках]»^{475}.) В тот же день, когда Наполеон подписал Кампоформийский договор, подведя итог пятилетней войне с Австрией, он написал министру внутренних дел Цизальпинской республики и учредил для музыкантов со всей Италии конкурс на лучшее сочинение в честь покойного генерала Гоша^{476}.

Расхваливая Талейрану Кампоформийский договор, Наполеон задумался о новых приоритетах Франции: «Наше правительство должно разрушить англиканскую монархию – или само приготовиться к гибели из-за порочности этих коварных и изобретательных островитян. Настоящий момент дает нам прекрасную возможность. Давайте же сосредоточим все усилия в военно-морской сфере и уничтожим Англию. После этого Европа окажется у наших ног»^{477}. Талейран по просьбе Наполеона нажал на нужные рычаги, и всего через девять дней Директория назначила его командующим новой армией, названной Английской. Наполеон немедленно приступил к делу. Он предложил забрать у наследников Гоша его карты Англии, распорядился вновь произвести инспекцию всех портов от Дюнкерка до Гавра и строить множество вооруженных транспортов^{478}. 13 ноября Наполеон отправил полковника-артиллериста Антуана Андреосси в Париж «лить пушки того же калибра, что и английские, чтобы, попав в эту страну, французы смогли пользоваться их ядрами»^{479}.

Кроме того, Наполеон позаботился о том, чтобы героям из Итальянской армии достались заслуженные почести, и отправил список ста храбрейших, представленных к почетному золотому оружию. В их числе были лейтенант 85-й линейной полубригады Жубер (он с 30 солдатами взял в плен 1500 австрийцев при Риволи), тамбурмажор 39-й линейной Сико, который при Каллиано в одиночку захватил сорок пленных, полковник 27-й полубригады легкой пехоты Дюпа (за то, что «одним из первых взошел на мост в Лоди»), а также гренадер Каброль (32-я линейная), который при Лоди под огнем неприятеля поднялся по лестнице на стену и открыл городские ворота^{480}. Наполеон отправил в Париж флаг, на полотнище которого было обозначено количество якобы взятых в походе пленных (150 000 человек), захваченных у неприятеля знамен (170), орудий (600), линейных кораблей (9), заключенных мирных договоров, «освобожденных» городов и, наконец, художников, чьи шедевры он отослал в Париж (в том числе Микеланджело, Тициана, Веронезе, Корреджо, Рафаэля и Леонардо да Винчи)^{481}.

В ноябре Наполеон, поручив командование Итальянской армией своему зятю Шарлю Леклерку, отбыл на Раштаттский конгресс через Турин, Шамбери, Женеву, Берн и Базель, где его встречали ликующие толпы. Бурьенн вспоминал: «Прибыв в Берн ночью, мы проехали посреди двойного ряда экипажей, отлично освещенных и наполненных прекрасными женщинами; все кричали: “Да здравствует Бонапарт!”, “Да здравствует Миротворец”»^[52]{482}. Наполеон въехал в Раштатт в карете, запряженной восьмеркой лошадей, с эскортом из тридцати гусаров (почести, которых обычно удостаивались монархи). Наполеон понимал, какой эффект это зрелище произведет на народное воображение, и хотел, чтобы молодая Французская республика в силе визуального воздействия не уступала старым европейским монархиям.

Кампоформийский договор ратифицировали 30 ноября в Раштатте. Австрии пришлось отдать свои главные рейнские крепости (Майнц, Филипсбург и Кель), оставить Ульм и Ингольштадт и отвести войска за реку Лех. В то время около 16 млн немцев не состояли подданными ни австрийской, ни прусской короны, и Наполеон хотел, чтобы Франция энергично вербовала себе сторонников среди них, поскольку славные дни Священной Римской империи, объединявшей этих людей, давно миновали. (Он даже назвал Священную Римскую империю «старой шлюхой, которую долго насиловал всякий, кто хотел»^{483}.) Наполеон желал компенсировать потери германским правителям, уступающим Франции земли по Кампоформийскому договору, и предстать защитником малых государств от поползновений Австрии и Пруссии. В письме Директории 27 мая он прозорливо замечает: «Если идеи Германии не существует, нам нужно придумать ее для наших собственных нужд»^{484}.

Переговоры, которые начал Наполеон (они тянулись до апреля 1799 года), дали ему прекрасную возможность для рассчитанной дипломатической пощечины. Король Швеции, владевший в Германии землями, имел наглость прислать делегатом барона Ханса Акселя фон Ферзена – бывшего любовника Марии-Антуанетты. «Он явился ко мне со всем самодовольством куртизана из “Бычьего глаза”», – сострил Наполеон в письме Талейрану, намекая на комнату [прихожую с круглыми окнами] в личных покоях Людовика XIV в Версале^{485}. Фон Ферзену он заявил, что тот «принципиально неприемлем для всякого французского гражданина» и «известен лишь своей привязанностью к правительству, справедливо запрещенному во Франции, и своими бесплодными усилиями оное восстановить»^{486}. Наполеон вспоминал: фон Ферзен «ответил, что его величество примет к сведению эти слова, и ушел. Я, разумеется, с обычными церемониями проводил его до дверей»^{487}. Фон Ферзена отозвали.

Наполеон выехал из Раштатта в Париж 2 декабря 1797 года, остановившись в пути лишь для того, чтобы в качестве почетного гостя присутствовать в Нанси на обеде, устроенном масонской ложей. (Как правило, масоны, особенно в Италии, поддерживали его программу модернизации.) Наполеон в гражданском платье, в ничем не примечательном экипаже и в сопровождении лишь Бертье и генерала Жана-Этьена Шампионне приехал в столицу 5 декабря в 17 часов. «В планы генерала входило проехать незамеченным, – писал современник, – тогда, во всяком случае, он вел свою игру без шума»^{488}.

Наполеон, слишком молодой, чтобы войти в Директорию и не желавший пока что восстанавливать ее против себя, в Париже держался скромно, хотя его приезд, когда о нем узнали, произвел сенсацию. Дочь Жозефины Гортензия вспоминала «едва сдерживаемую толпу из представителей всех сословий, нетерпеливых и жаждущих мельком увидеть покорителя Италии»^{489}. Улицу Шантерен, на которой Наполеон с Жозефиной нанимали дом № 6 (название улицы означает «поющие лягушки»: поблизости некогда находилось болото), в его честь переименовали в Виктуар^[53]. Вскоре Наполеон приобрел за 52 400 франков дом^[54]. О почти патологической расточительности Жозефины можно судить по тому, что она потратила 300 000 франков на то, чтобы украсить арендованное жилище помпейскими фресками, зеркалами, купидонами, розовыми розами, белыми лебедями и так далее^{490}.

Много лет спустя Наполеон вспоминал, что парижский период его жизни был для него небезопасен, не в последнюю очередь потому, что солдаты кричали на улицах: «Он должен стать королем! Мы должны сделать его королем!» Наполеон опасался отравления: многие считали (ошибочно), что именно это случилось с Гошем^{491}. Сторонник Наполеона рассказывал, что по этой причине тот «избегал участия в политике, редко появлялся на публике и допускал к себе очень немногих генералов, ученых и дипломатов»^{492}. Наполеон считал, что люди недолго будут помнить о его победах, и говорил, что «парижане не хранят впечатлений»^{493}.

В 11 часов 6 декабря Наполеон встретился с Талейраном в министерстве иностранных дел, занимавшем Отель Галифе на улице Бак. За долгим разговором они присмотрелись друг к другу, и увиденное им понравилось. Тем же вечером Наполеон приватно обедал с членами Директории. Баррас и Ларевельер-Лепо приняли его радушно (пусть неискренне), Ребелль – довольно приязненно, остальные – прохладно^{494}. В полночь 10 декабря, в воскресенье, правительство устроило Наполеону пышную встречу в Люксембургском дворце. Большой двор был осенен флагами. Специально построили амфитеатр [и алтарь Отечества] со статуями Свободы, Равенства и Мира. Наполеон стал вести себя робко. Живший в Париже англичанин отметил: «Когда он [Наполеон] ехал в карете по оживленным улицам, он откидывался на сиденье… Я видел, как он отказывался занять приготовленную для него правительственную ложу, и, казалось, он хотел скрыться от всеобщих аплодисментов»^{495}. Современник писал: «Восторг толпы контрастировал с холодными похвалами Директории».

Выйти на авансцену и с напускной скромностью держаться у кулисы – один из самых трудных политических приемов, и Наполеон в совершенстве им овладел. «Там были все самые элегантные и выдающиеся люди Парижа того времени», – вспоминал очевидец. (В том числе Директория и депутаты обеих палат Законодательного корпуса с супругами.) По словам Бурьенна, когда явился Наполеон, «все стояли с непокрытыми головами. Окна были заняты прелестными женщинами. Несмотря на все это великолепие, церемония происходила с ужасной холодностью: все как будто друг за другом наблюдали и на всех лицах более было заметно любопытства, чем радости и признательных чувств»^[55]{496}.

Талейран приветствовал Наполеона подобострастной речью. В ответ Наполеон похвалил Кампоформийский мир и своих солдат, доблестно дравшихся «за славную Конституцию III года». Затем он выразил убеждение, что, «когда благоденствие французского народа учредится на лучших органических законах, вся Европа будет свободной»^[56]{497}. Следом Баррас (по случаю торжества облаченный, как и другие члены Директории, в тогу) произнес льстивую речь. «Природа, скупая на чудеса, лишь изредка дарует земле великих людей, но она ревновала ознаменовать зарю свободы одним из этих феноменов»^[57], – объявил он, сравнив Наполеона с Сократом, Помпеем и Цезарем. Затем Баррас заговорил об Англии, уже вытеснившей французов с океана: «Идите и захватите этого исполинского корсара, заполнившего моря. Идите и наденьте оковы на этого исполинского флибустьера, удушающего океаны. Идите и покарайте Лондон за бесчинства, слишком долго остававшиеся безнаказанными»^{498}. После этой речи Баррас и остальные члены Директории бросились обнимать Наполеона. Бурьенн с простительным цинизмом отметил: «Каждый старался как можно лучше сыграть роль в этой чувствительной комедии»^[58]{499}.

Наполеон почувствовал себя гораздо лучше в канун Рождества, когда его избрали (вместо отправившегося в изгнание Карно) в Институт Франции – ведущее (и тогда, и теперь) научное общество страны. При поддержке Лапласа, Бертолле и Монжа кандидатура Наполеона получила 305 из 312 голосов членов института (следующие два претендента получили соответственно 166 и 123 голоса). Впоследствии он часто надевал темно-синий мундир института с вышитыми оливково-зелеными и золотыми ветвями, посещал научные лекции и подписывал бумаги так: «Член Института Франции, главнокомандующий Английской армией» (именно в этом порядке). На следующий день в письме президенту института Арману-Гастону Камю Наполеон заметил: «Истинные завоевания, единственные, которые не оставляют сожалений, суть победы над неведением»^{500}. Своими интеллектуальными достижениями он надеялся впечатлить не только гражданских: «Я хорошо знал, что любой барабанщик в армии будет уважать меня сильнее, если будет считать меня не только солдатом»^{501}.