Корсары султана. Священная война, религия, пиратство и рабство в османском Средиземноморье, 1500-1700 гг.

Оксюмороны^[192] пограничья: мюхтэди, христиане и еврейские гази

В предыдущем разделе мы упомянули о том, сколь разнообразны были религиозные и этнические истоки корсаров. И, наверное, нам было бы трудно нанести серьезный удар по «этосу газы», если бы мы просто сказали, что мюхтэди (отступники от мусульманской веры, позже вновь принявшие ислам) сыграли свою роль в корсарстве наряду с выходцами из мусульман. Но мы пошли дальше. Огромное множество выходцев из девширме, вошедших в число управителей Османской империи, еще не свидетельствует о том, будто ее воины не вели газы, – и наличия пиратов-мюхтэди недостаточно, чтобы доказать, будто религия не была основным мотивом корсаров.

Здесь следует обратить внимание на две особенности, отличающие корсаров-ренегатов от мюхтэди, воспитанных в Эндеруне. Во-первых, отметим, что наши корсары-мюхтэди не имели никакого образования – в отличие от девширме ХVI века, которых в Эндеруне или же оджаке янычаров знакомили с османской и исламской культурой. Мы знаем, что пленников, решивших принять ислам, обучал какой-либо учитель; однако это не идет ни в какое сравнение с образованием, получаемым во дворце или в армии. С другой стороны, если к толкованию произведений таких клириков-католиков, как Эро, который объявил реиса Али Биджинина безбожником, не знающим книг^[193], действительно следует подходить осторожно, применить этот «осмотрительный» подход, скажем, к словам венецианского байло у нас уже не получится. Вопреки заверениям Эро, этот опытный дипломат не преследовал никаких пропагандистских намерений и в своей реляции обращался не к предвзятым читателям, а к узкому кругу сенаторов – закрытому олигархату. Так вот, байло признаёт, что адмирал османского флота Улудж Али (Кылыч Али-паша) на вершине своей славы оставался совершенно безграмотным^[194]. В анонимном саркастическом стихе о нем с осуждением сказано: «Жесток и беспощаден // Кафир – и так суров // Как скажет „no“ – никто его // Не склонит на добро»^[195]. Строки наводят на мысль, что Улудж Али очень плохо разговаривал на турецком. Улудж Хасан-паша, его преемник, на момент назначения бейлербеем Алжира в 1577 году знал всего двадцать пять турецких слов; получается, что четырнадцать лет, проведенные в Дар уль-Исламе (и из них пять – в Стамбуле) не очень способствовали делу^[196]. Как мы видим, ренегаты из Западного Средиземноморья никогда не становились неотъемлемой частью османской системы и оставались чуждыми новой культуре даже после того, как поселялись в Стамбуле. Иначе почему Улудж Али, годами занимавший должность капудан-ы дерья, постоянно просил султана разрешить ему возвратиться в Северную Африку?^[197]

Кроме того, большая часть мюхтэди из Западного Средиземноморья были бывшими подданными Габсбургов, и потому их обычно порицали османские девширме (как правило, уроженцы Балкан). Так, в 1561 году вместе с известным корсаром Винченцо Чикала, выходцем из генуэзской семьи, промышлявшей пиратством на острове Сицилия, в плен к османам попал и его сын – будущий Джигалазаде Юсуф Синан-паша (Сципион Чикала). Весьма интересно о нем отзывался великий визирь Дамад Ибрагим-паша. Обвиняя Джигалазаде в том, что тот испортил отношения султана с Венецией, Ибрагим-паша говорил так: он не христианин, но и не «турок» (читай «мусульманин»). Байло Джироламо Капелло в свою очередь, подстрекая пашу, уверял, что не стоит удивляться тому, как Джигала хорошо ладит с французским послом. Ведь он – испанец (то есть подданный Габсбургов), а тот – француз, разве не так? Похоже, Ибрагиму, боснийцу-мюхтэди, пришлись по душе такие слова. Раньше он совершенно не обращал внимания на испанское происхождение Джигала – а вот теперь понадобилось срочно донести об этом султану^[198].

Однако самое яркое доказательство того, что османские элиты порой с сарказмом отзывались о прошлом мюхтэди, – это история, связанная с мечетью Кылыча Али-паши, которую записал Эвлия Челеби. Согласно потешному рассказу, «известному среди вельмож», то есть османских элит, Кылыч Али, «человек варварского происхождения» («улудж») и «говорящий по-европейски», после постройки мечети, носящей его имя, во время первого пятничного намаза в ней не понял касиды, восхваляющей посланника Аллаха (осм. na’t – нат), и перевернул все вверх дном, подняв крик: «Что это такое? Что еще за „гу-гу-гу“ и „хинку-ку“? Здесь питейный дом, что ли? Или, душа моя, бозаханэ?!»^[199] Услышав, что это восхваление пророку, он опять спросил что-то вроде: «А наш Мухаммед-эфенди говорил^[200], чтобы его этим „гу-гу-гу“ восхвалять?» «Говорил, о султан!» – молвили ему. Затем Кылыч Али, узнав, что «гугугушник», воспевающий почестный нат пророку Мухаммеду – мир Ему – получил десять акче, тогда как другой певец, прославляющий султана Мурада – сорок, поинтересовался, кто в таком случае выше: Его Святейшество пророк или же падишах? Получив ответ, который мы, без сомнения, легко предвосхитим, он велел выделить обоим по сорок акче^[201]. Безусловно, эта история, которую вредный Эвлия поведал спустя почти столетие, – неправда. Не стоит полагать, будто бы реис, уроженец Калабрии, проведший столько лет в исламском мире, был так невежествен в вопросах религии, что спрашивал, кто выше, пророк или падишах, а тем более безразлично называл святого пророка Мухаммеда словом «эфенди». Для этого реису понадобилась бы самоуверенность улема^[202] или мусахиба^[203] вроде Эвлии. Но пусть побасенку и выдумали, она отображает ментальность османских элит, их тонкий юмор и отношение к ренегатам. Судя по всему, в середине ХVII века последние с трудом привыкали к османской столице. Наверное, им было нелегко в Стамбуле кадизадели^[204] после своего пограничья.

Мюхтэди и их прошлое: тоска по родине

Второй фактор, на котором нам следует остановиться, заключается в том, что мюхтэди никогда полностью не порывали ни с родиной, которую оставили, ни с собственными семьями, ни с религией, от которой отреклись. А теперь рассмотрим три этих связи поочередно.

Да, пираты-мюхтэди нападали на христианские корабли и европейские берега – но, отказавшись от своей страны, они, как мы увидим, вовсе не сжигали все мосты. Прежде всего можно сказать, что корсары, как бы им ни хотелось скрыть свои сложные отношения с прошлым (такое чувство, что по крайней мере в Алжире им не очень-то хотелось его ревностно оберегать), не теряли прежней идентичности. Например, Улудж Али без колебаний скажет венецианскому байло, что он сам – тоже итальянец. Возможно, реис просто притворялся большим другом Венеции, но скорее всего, в его словах была доля правды^[205]. Как я отметил в другой моей работе^[206], Улудж Хасан-паша (упоминаемый в документах Венеции как Hassan Veneziano, Хасан-венецианец) в разговорах со своим соотечественником-байло также часто вспоминал о родине (patria). Хасан, выучивший за четырнадцать лет всего двадцать пять турецких слов, был не простым венецианцем, а гражданином (cittadine), и в речи его мы слышим явное чувство причастности к республике.

Хорошим примером послужит и рассказ о бабюссаадэ-агасы^[207] Газанфере, управлявшем империей за ее кулисами на протяжении тридцати лет. К слову, он тоже не получал образования в Эндеруне. Байло Джироламо Капелло разговаривал с ним на родном для обоих языке, и Газанфер утверждал, что до сих пор считает себя венецианцем (io ancora son venetiano perche ho interesse in quel sangue^[208]) и постоянно упоминал о patria. Байло даже предложит влиятельному эфенди дворца Топкапы возвратиться на родину^[209]. Точно так же не откажется послужить отчизне и Беатриче (Фатима), младшая сестра Газанфера, которую тот забрал из Венеции и обратил в ислам. Бабюссаадэ-агасы будет сообщать байло о том, какие государственные вопросы обсуждаются во дворце^[210], и станет «обычным венецианским осведомителем» (solita confidente veneziana)^[211]. Ничем не отличалось и положение еще одного мюхтэди, Джигалазаде, современника Газанфера и Улудж Хасана. Если только байло Маттео Зане не выдал желаемое за действительное (а венецианцам не требовалось лишних причин, чтобы подозревать жителей Генуи), то генуэзец Джигалазаде питал к Венеции враждебные чувства. По его собственным словам, он, вероятнее всего, родился в Мессине, но ведь родина (patria) – там, откуда происходит (discendere) твой род^[212].

Слово «родина» часто присутствует в отношениях голландских корсаров с их правительством. К примеру, Сулейман-реис в переписке с представителями «Иштати Дженераль»^[213] обязуется служить своей нации. Точно так же Мурад-реис в своих письмах называет жителей Сале «эти люди» и клянется до смерти быть верным отечеству^[214]. Здесь следует заметить, что высказывания и Улуджа Хасана, и обоих реисов были частью их риторической стратегии. Но даже если это так, то их слова могли прозвучать убедительно, лишь если в какой-то мере соответствовали реальности; особенно во время таких встреч, как у Хасана с байло, – с глазу на глаз^[215]. Кроме того, как минимум Мурад-реис не ограничивался простыми уверениями. Иначе как объяснить то, что он, нападая на разные испанские корабли, поднимал флаг принца Оранского и спускал красный с полумесяцем?^[216] В конце ХVII века, когда мюхтэди понемногу начали уходить из Алжира, еще один реис украсил корму^[217] своего корабля изображением французского короля Людовика IX^[218]. Но к чему алжирскому гази на корабле тот Людовик, которого Церковь провозгласила святым? Не этот ли король запомнился крестовым походом на Тунис?

Как мы уже удостоверились, некоторые корсары не боялись поддерживать хорошие отношения с правительствами прежней родины. В порядке вещей было и то, что никто особо не протестовал, ведь посредничество пиратов могло приносить выгоду обеим сторонам. Такие влиятельные корсары, как Сулейман и Мурад, предпринимали в Алжире и Сале важные дипломатические действия ради своих стран. Сулейман-реис даже дерзнет поссориться с голландским консулом в Алжире и приложит все усилия, чтобы его заменить. Мурад-реис будет вести себя в Сале почти как голландский консул. Он добьется того, чтобы захваченные голландские корабли вместе с товарами и пленниками возвратили на родину; сам же получит оттуда огромное количество оружия^[219].

Но если мюхтэди из дружественных держав удается открыто поддерживать доброжелательные отношения с соотечественниками, то для выходцев из вражеских стран ситуация немного сложнее. Например, контакты ренегатов – подданных Габсбургов – с императором Священной Римской империи Карлом V и Филиппом II скорее были не взаимовыгодным сотрудничеством, а предательством. Собственно, в этом была определенная логика: часть мюхтэди добровольно прибыла в Алжир в поисках лучшей жизни, но остальные приняли ислам, не выдержав неволи. Стоит ли удивляться, что они как минимум думали о возможности возвратиться к прежней вере? Но непросто узнать, кто и на каких условиях обращался в мусульманство, ведь вполне естественно и то, что ренегаты, общаясь с христианами, стремились внушить, будто бы их обратили силой. Мюхтэди, искавшие общий язык с христианами, видели несомненную выгоду в том, чтобы подчеркнуть преданность бывшей вере и желание вернуться в нее. Вместе с тем, даже если такого соглашения достичь не удавалось, подобные признания освобождали мюхтэди от душевных мук, – ведь тяжело было объяснять бывшим единоверцам, почему некто стал мусульманином. К примеру, упомянутая венецианка Беатриче Мишель, бросив мужа, добровольно прибыла в Стамбул к старшему брату Газанферу-аге, служившему дарюссаадэ-агасы. Уже там Беатриче жаловалась байло на то, что брат принудил ее обратиться в ислам, – а Эрик Дюрстелер в его последней работе настойчиво говорит о том, что на самом деле ее никто ни к чему насильно не склонял и она во всем действовала по собственной воле^[220].

Можно привести целый ряд примеров того, как габсбургские агенты вели переговоры с предводителями корсаров-мюхтэди. В 1541 году они встречались с Хасаном-агой, уроженцем Сардинии, преемником Барбароса в Алжире, и уговаривали его возвратиться в христианство и сдать врагу осажденный город^[221]. Сорок два года спустя уже другой бейлербей Алжира, Улудж Хасан, тоже вступит в подобные предательские переговоры; их тогда вел Мадрид, и то, что сам Хасан происходил из Венеции, этому совершенно не мешало^[222]. Но несомненно, прежде всего стоит упомянуть переговоры, которые устроил калабриец Улудж Али. Габсбургские агенты постоянно обивали пороги корсара – и когда он был бейлербеем Алжира, и когда он поселился в Стамбуле, став капудан-ы дерья, – и призывали предать султана, обещая все что угодно. Улудж Али не внял посулам, однако весьма примечательно, что эти переговоры, обзор которых я дал в отдельной работе^[223], тянулись годами. Очевидно, что Али пытался понять, куда дует ветер, и явно не желал закрывать перед агентами дверь; по крайней мере, он ничуть не возражал, когда те свободно возвращались на родину после своих предложений. Почему же герой-гази Улудж, чье имя сам султан заменил на «Кылыч» (тур. сабля), не заставил их прекратить попытки?

Кроме Улуджа Али, многие мюхтэди из его окружения попали под зоркое око тайной службы Габсбургов. Два ренегата, Синан (Хуан Брионес) и Хайдар (англичанин Роберт Древер), стали постоянными осведомителями; причем присылали свои письма с кораблей османского флота, бывшего в открытом море!^[224] В какой-то момент Синан даже решит сбежать оттуда, чтобы вернуться на родину^[225]. Некий Педро Бреа, человек Улуджа Али, начнет передавать сведения Джованни Марльяни – неофициальному послу Габсбургов, прибывшему в Стамбул подписать с османами соглашение о перемирии^[226]. Вскоре он даже сделает то, чего не сумел Синан: сбежит из Стамбула, доберется до Неаполя, оттуда – до Испании, а затем габсбургским властям придется спасать его семью и увозить ее из Стамбула в Венецию^[227]. Сам Педро Бреа еще возвратится в османскую столицу, но уже как шпион Габсбургов, – подговаривать Джафера-пашу предать султана^[228].

Также Хуан Австрийский послал в Стамбул двух переговорщиков: Антона Авеллана и Вирджилио Полидоро – добиться снижения цены на выкуп габсбургских солдат, попавших в плен в Хальк-эль-Уэде. Те, возвратившись, подали ему рапорт, где уведомляли, какие контакты следует завязать тайной службе Габсбургов в османской столице. Среди них были влиятельные мюхтэди из окружения Улуджа Али: ломбардец Сулейман-ага; Антонио де Вале, уроженец Британии; англичанин Мурад-ага (Карло/Чарльз Дэниел), двое французов-госпитальеров, а также один испанец, сын капитана из Хальк-эль-Уэда (capitán de Goleta). Кроме них, важную роль в том, чтобы убедить Улуджа Али перейти на сторону Габсбургов, мог сыграть и его капы-кетхюдасы^[229] (mayorduomo) Лукалы Мурад-ага. Филипп II, не доверявший подобные беседы перу и бумаге, сам написал Мураду-аге, и это свидетельствует о том, насколько важными считали Габсбурги переговоры с корсарами, и насколько высокими – шансы на их успех^[230].

Интересно, что вовсе не обязательно было и принадлежать к мюхтэди, чтобы участвовать в такого рода заговорах. Хайреддин-паша тоже довольно долго поддерживал отношения с Габсгургами^[231]. И сколько бы нас ни убеждали в том, что он вел переговоры по велению султана, стремясь запутать противника, все же секретность и меры предосторожности, которых придерживался опытный корсар, наводят на мысль, что эти встречи были совершенно искренними^[232]. Опять-таки, еще один мусульманин, сын известного пирата Салиха-реиса, алжирский бейлербей Мехмед-паша (1565–1568) лично проявил инициативу и установил контакты с Габсбургами, не дожидаясь агентов. Когда бывшего бейлербея привезли в Стамбул, освободив из плена, куда тот попал в битве при Лепанто, он, осознавая, что опозорен, решил просить у Габсбургов тридцать тысяч дукатов. Он сказал, что поднесет их Соколлу Мехмеду-паше, а когда за это вновь получит должность бейлербея Алжира, то сразу же сдаст это корсарское гнездо Габсбургам, заключит союз со своим верным другом Абдюльмеликом, который взошел на марокканский трон, и выдворит османов из Северной Африки. Так бывший бейлербей, сын такого знаменитого гази, как Салих-реис, предложил себя на роль мусульманского вассала Габсбургов в Алжире. Когда же вероломный замысел провалился, Мехмед-паша уехал жить на Сицилию. Веру он менять не стал, оставшись мусульманином^[233].

Итак, сын знаменитого воителя за веру, мусульманин от рождения, ставший бейлербеем, был готов с легкостью передать самый важный из центров морских гази Филиппу II, главному врагу ислама. Не исключено, что это мог быть и способ выманивания денег. Но это мало что меняет, поскольку самое важное в том, что и Мехмед-паша, и испанцы полагали, будто подобный замысел можно легко претворить в жизнь. Никто не посчитал глупостью желание прославленного гази сотрудничать с самым могущественным монархом христианского мира.

Реисы-ренегаты из северных стран, живших в мире с османами, получали поддержку от своих бывших правительств, несмотря на то что отреклись от родины и веры. Более того, даже если эти правительства не поддерживали корсарских капитанов, они им и не препятствовали, не желая злить ни Стамбул, ни Алжир, а тем более – попадать под ответные удары. Здесь уместно привести пример с голландцами-мюхтэди. В пределах прав, которые им гарантировали султанские ахиднаме, те часто возвращались на родину, где пользовались портами и верфями, а также набирали людей^[234].

Например, Кючюк Мурад-реис (Ян Янсон) в 1623 году, во время одного из налетов на северные моря, укрылся от шторма в нидерландском городе Вере. Тогда родные Мурада и многих из его команды, придя на палубу, убеждали корсаров, что, если даже те и исчезли с их глаз, но остались в сердцах. Жены и дети умоляли супругов и отцов вернуться домой. Незачем писать, что алчные корсары их не послушали!^[235] Впрочем, об их визите благосклонно писали в тогдашних памфлетах, что свидетельствует об авторитете мюхтэди на родине^[236]. Местные зеландцы постоянно оказывали им помощь или же пополняли их ряды. В любом случае, разве не эти герои нападали на испанские корабли? Причем Мурад-реис совершил такой рейс в Нидерланды не в последний раз. В 1625 году после боя с пиратами из Дюнкерка он, разбитый и усталый, найдет трем своим кораблям пристанище в Роттердаме и Амстердаме^[237]. Вода в портах замерзнет, и экипажам двух кораблей под началом Мурада и его заместителя, капитана Маттейса ван Ботеля, придется зимовать в Амстердаме. Однако вряд ли непрошеных гостей там плохо приняли, – разве что повесили троих корсаров, которые домогались девушки-сироты, заманив ее на палубу и обещая угостить шелковицей^[238]. В то же время амстердамские власти открыли для больных мюхтэди двери городской больницы^[239].

А вот итальянцы и испанцы, принявшие ислам, порой оканчивали жизнь в подвалах инквизиции – или же рабами на галерах, если властям удавалось уберечь их от церковных карателей. Впрочем, в северных странах протестантов-ренегатов, кажется, не очень беспокоили, хотя и там не обходилось без конфликтов. По условиям перемирия от 1622 года голландские порты открыли для алжирских кораблей. Но что ожидало бывших на судне христианских рабов? Не следует ли спасти их от неверных? А голландцы-мюхтэди? Да, они сражались против ненавистных испанцев. Но вероотступникам нельзя свободно разгуливать по христианским землям. В конце концов попытались найти золотую середину. Рабов, которым удалось сбежать с кораблей и добраться до берега, велели освободить. А относительно вероотступников-христиан действовали двойные стандарты: сходить на берег разрешали только голландцам, а иноземцев брали под арест^[240].

Проблема заключалась не только в религии. Открытие портов для земляков-корсаров, не отличавших друга от врага, повлекло бы и дипломатический кризис. Появление Мурада-реиса вместе с французским кораблем вызвало не только протест посла, но и конфискацию голландских судов в портах Франции. Генеральные штаты, стремясь сохранить лицо, решили сжечь возвратившихся ренегатов, однако наказания так и не последовало. Да и о какой смертной казни могла идти речь? Многих задержанных мюхтэди просто отпустят на волю, и даже дадут им проводника, чтобы помочь уплыть из Зеландии^[241].

Были среди мюхтэди и те, кто возвращался на родину навсегда. Можно предположить, что большинство пленников, принимавших ислам, обратились не по своей воле. Если еще прибавить тех, кто тосковал по семье и родине, или же тех, кто не воплотил своих корсарских надежд, то мы еще быстрее поймем, почему часть пиратов при первой возможности бежала от сотоварищей. Те, кто бросался с галеры в море и не успевал доплыть до берега (подобно дезертирам, которые выпрыгивают из поезда, едва завидев родное село), почти всегда доживали свой век в тюрьме; такая судьба постигла, скажем, Мустафу/Луи^[242]. Опять-таки, один из алжирских кораблей, спасаясь от шторма, укроется в Руссильоне, но весь его экипаж бросят в тюрьму по приказу местного губернатора из-за того, что реис не сможет предоставить паспорт, полученный от французского консула. В 1674 году пленных моряков освободят по настоянию дипломатов, но ренегаты из их числа не возвратятся. Мюхтэди-французы, снова став христианами, предпочтут остаться на родине, тогда как сам реис, ренегат-генуэзец, поплывет домой. Что еще хуже, останутся даже мудехары, которых Лоран Арвьё отдельно обозначил как рабов. Нам не до конца понятно, кем были эти рабы, но очевидно, что в Алжир возвратились только турки-мусульмане с мудехарами^[243].

Некоторые возвращения на родину выглядят более спланированными. Яркий пример – история неких мюхтэди, которые покинули Алжир под предлогом корсарства, взяв с собой как можно меньше янычаров. Едва достигнув христианских берегов, они ночью, подав знак гребцам, которых освободили, вместе подавили сопротивление янычаров и вернулись в родные края^[244]. Были и такие реисы, которые предусмотрительно не нападали на представителей тех стран, куда могли возвратиться. Скажем, фламандец Хаусс, пиратствующий в Алжире, пока его жена проживала в Марселе, забирал с захваченных французских судов только товары, не трогая экипажи и пальцем, – в общем, «инвестировал в будущее»^[245].

Но кто-то из пиратов возвращался на родину и ради мести, ведь не каждый ренегат был обязан питать возвышенные чувства к тому, что оставил позади^[246]. Как мы покажем на примерах в разделе 8, часть корсаров, оказавшихся в Северной Африке, считали, что с ними поступили несправедливо. И они, мечтая о том годами, не упускали возможности отомстить судьбе – направить корсарские корабли на собственные страны, обречь земляков на долгую неволю и разграбить сотни их «уютных уголков».

Много примеров свидетельствует о том, что ренегатство не устраняло связей между людьми, рожденными в одном краю^[247]. Например, в Тунисе солидарность феррарцев переросла в «клановость»^[248], а голландские капитаны старались набирать себе экипажи только из соотечественников. Вполне естественно и то, что землячество проявилось у корсаров на уровне «наставник-ученик». Так знаменитый Кючюк Мурад-реис воспитал Дансекера Сулеймана-реиса (Иван Дирки де Венбур), и тот в свою очередь стал спонсором учителя. Мурад-реис также последует примеру наставников и на своем долгом пути к успеху приведет в Северную Африку многих соотечественников^[249]. Благодаря таким связям голландские моряки всегда осознавали свою этническую принадлежность. А еще лучше представить себе то, какую гордость испытывали нидерландцы, поддерживая алжирских корсаров, можно по именам, которые они давали кораблям, как то: «Самсон» (ум. 1624) или же «Симон» (Симон Дансекер, ум. 1615); притом стоит учесть, что со смерти легендарного корсара на тот момент (1682) миновало больше полувека^[250]. Ситуация не отличалась и у англичан. Капитаны корсарского флота, напавшего на судно «Дельфин» (Dolphin), британские ренегаты Рамазан (Генри Чандлер) и Джон Гудейл, по сходному принципу подбирая себе моряков и пушкарей лишь из англичан и голландцев, совершат непоправимую ошибку, – и взбунтовавшиеся рабы погубят их, захватив судно^[251].