Наука, любовь и наши Отечества

Сосед разрядился

Вечерело. От Пахры в открытое окно веял бархатный, пахнущий черемухой ветерок. Соловьиные трели и ор лягушачий слышались. И вдруг: бац! дзынь! И вслед за тем истошный крик и мат. Орал громадина-мужик, директор опытной станции нашего института. Он здесь в командировке. «Волгу» свою поставил на ночь под самыми окнами общежития, чтоб надежней было. А в нее кто-то запульнул письменным прибором – тяжелым, из камня. Зачем? Откуда? Впрочем, могло быть лишь из двух окон, соседского, где живет длинноногий и длиннолицый, с тяжелой квадратной челюстью волевого человека, немолодой уже аспирант Гена, и нашего. К нам прибежали в первую очередь. Иво сидел писал, я готовила ужин, Лены дома не было. «Кто, если не вы?!» – орали и директор, и шофер его, хотя сами видели, что не мы. Соседская-то дверь закрыта! Но Гена там. Еще минуту назад мы его слышали. Однако пожимаем плечами: не знаем. Мужики от нас вышли и с тем прибором в руках во всю глотку орут в коридоре. Со всего общежития сбежались. «Кто мою машину пробил? Чье это?» – потрясали перед всеми тяжелым предметом. Аспиранты вроде как удивлялись, ничего не знали. И Геннадия, мол, с утра не видали.

Бедняга сосед открылся только ночью, когда те, приезжие, видимо, спать улеглись. Ребята-аспиранты ему пришли сказать, чтобы назавтра готовился оправдываться, потому что кто-то сдуру ляпнул: «Так ведь это мы Генке на день рождения дарили…» Так что завтра в дирекцию поволокут. «Скажи, что ты на подоконник поставил, а ветер сдунул… Само и свалилось…» На самом же деле сосед был в такой радости, что наконец-то закончил писать эту опостылевшую диссертацию, над которой высиживал день и ночь месяцев семь или восемь, что в бурном восторге сперва выкинул в окошко ручку, карандаши и стерки, а потом и весь тяжелый письменный прибор. Разрядился…

А вообще аспиранты наши каждый день, точнее ночь, разряжаются. До двенадцати ночи тишина, даже спать можно, а потом, устав от писаний, выходят в коридор, и начинается веселая возня. Людмила, крупная, полная аспирантка Соколовской, закончила писать диссертацию, и полуночную тишину нашего общежития прорезал вдруг её радостно-истошный вопль. Сначала ее победные вопли осчастливили второй этаж. Потом пришла в коридор на третий: «Га-га-га! Ха-ха-ха! И-и-и-и!»

Натягиваю подушку на голову: мне в полшестого утра вставать на работу…

Мы с Верочкой заканчиваем опыты

С утра едем с Верочкой Крохиной в Клёново. Кончаем опыт. Всех взвешиваем и грузим на скотовозку, а сами скорей на автобус. День солнечный, теплый, сверкающая зелень, медовый запах черемухи… После едкой вони свинарника, от которой у меня всегда першит в груди, этот запах божественным кажется. Сажусь в автобусе к окошечку и наслаждаюсь. Наверное, лицо мое в улыбке, потому что мужчина, очень с виду важный, с большим портфелем, вдруг мне улыбается. Однако, сев со мною рядом, вдруг зашебуршился, зашмыгал носом и спрашивает, морща нос: «Не знаете, чем здесь пахнет?» «Черемухой!» – отвечаю и наслаждаюсь чудным благоуханием из приоткрытого окна. «Черемухой?» – переспрашивает он, подозрительно пронюхивая воздух рядом со мной. Наконец вынул платочек и упрятал в него свой нос. Так и доехали до Подольска. Я запахом черемухи наслаждалась, а его, видимо, донимала вонь, исходящая от моего чистого с виду, впитавшего миазмы свинарника, плаща. Потом с Верочкой смеялись: «Понюхал бы он, когда мы в рабочее одеты!»

На мясокомбинате, как всегда, теряюсь. От крови, грохота, от летающих в подставленные тазы внутренностей – печенки, сердца, селезенки – мутится в голове. А надо всё успеть взвесить, взять пробы, написать номер животного…

Наконец-то всё позади. Пробы занесли прямо к Верочке домой в холодильник. У нее громадный ЗИЛ. Муж ее, Валентин Александрович, тщедушный на вид, но добрейший, сразу же кидает нашу одежду в ванну. Не успела я понять, в чем дело, он уж постиранные наши халаты на балкон вывешивает сушиться. А потом поит нас чудесным компотом из слив, который он сам готовит.

А на следующее утро мчимся скорее в колбасный цех, чтобы еще до начала рабочего времени сделать обвалку свиных туш. Для этого, как договорились, принесли пол-литра чистого спирта. Трое молодых мужиков с отточенными ножиками ловко отделяли шпик от мяса и мясо от костей. Потом на почтовых весах мы всё по отдельности взвешивали и подсчитывали выход мяса и сала, записывая данные в журнал. Когда пришли женщины-работницы и включили огромную мясорубку (наверху был от нее только бункер для закладки мяса и сала), послышался отчаянный писк. «Это крысы. Попали в шнэки», – спокойно объяснили нам. Мы не поверили: не может быть! Одна из работниц принесла нам на лопаточке доказательство – немного свежего фарша и в нём короткие серые шерстинки. Убедила. Но как же потом есть колбасу?! «А очень просто, – говорят нам, – за день перемалываются сотни тонн свинины, говядины. Несколько смолотых крыс ничего не могут испортить. Ну а если с водочкой, то и всё в аппетит». Без водки здесь практически не садятся есть. С ужасом узнаю, что эти одутловатые лица с красными и сизыми прожилками на носу и щеках, эти бесформенно заплывшие тела, тяжело ступающие ноги принадлежат совсем еще не старым людям. Большинству тридцати нет… Ужасно их жалко. Понимают ли они, что губят себя?!

Вечером у Верочки наслаждаемся жареной вырезкой. А потом еще и своим семейством пируем, в общежитии. Лена довольна, пляшет.

– А перед этим невеселая была, – сообщает мне супруг.

Оказывается, в школе у нее нелады с классной, которая совсем другая, не такая, как их любимая Полина Яковлевна.

Толстые, круглые щеки, маленькие серые глазки, крохотные поджатые губки и ни одной складочки, или морщинки, отражающей чувства и мысли этой особы. С ее урока дружно сбежал весь класс, а она первым делом пошла к нам. Наверное, потому что аспирантское общежитие совсем рядышком. Лена с двумя подружками только что прибежали. «Почему вы сорвали урок? Объясните!» Подружки молчат, а Ленусь моя тут же и объяснила: «Потому что мы вас не любим». Лицо классной сверкнуло злостью. И теперь вся ее ответная нелюбовь – на Лену. Хотя сорвали урок братья Белевицкие, двойняшки. Они, как и папа их, похожий на легендарного поручика Ржевского, ужасно шаловливы. Отец их, усатый весельчак, сотрудник нашего ВИЖа, еще и тем замечателен, что нежно любит своих детей, как нажитых в семье, так и вне ее (таких, кажется, двое или трое в разных местах), а главное, всех материально обеспечивает, работая не только в институте, но и в нашем совхозе и еще где-то. И никто не обижен, женщины влюблены в него.

В субботу обмывали в «Праге» Рядчикову зарплату старшего сотрудника. По три сотни будет получать. Мы с Ивой рады за их семью. У меня пока всё еще 98 рэ, ставка младшего без степени. Иво от своего посольства получает почти сто сорок стипендии. Живем – не тужим. Готовим рыбку. Она вдвое-втрое дешевле мяса и, что самое главное, всегда есть в Дубровицах. А за мясом надо в Москву и в очередь.

Из «Праги» возвращались сильно повеселевшие. В электричке народу мало, и мы с Виктором от души орали песни. Фомичевы, как и мой Иво, солидно молчали, а Лена Рядчикова качала головой на наше пение и смеялась. Как здорово, что завтра не вставать, не ехать в Клёново к поросятам!

К соседу снова стучат в дверь

К соседу снова кулаком в дверь. На этот раз стучал небольшого роста скуластый мужик с горящими злостью глазками: «Открой, убью! Знаю, что там ты. Лучше открой!» (Кто ж отопрет, если так орут). Потом он резко переменил тон: «Юлечка! Голубочка! Не трону тебя. Всё для тебя!» За дверью по-прежнему тихо, только о батарею стукнули разок. И снова: «Открой сейчас же – убью-у!»

В это время Гена действовал (всё это после я узнала). Жену этого таксиста необходимо было как можно скорее из общежития выпроводить, чтобы мчалась домой. А мужа её – как можно дольше задержать здесь у двери. Мужики-аспиранты в этих делах солидарны. К таксисту стали подходить «сочувствующие»: «Нет, никакой женщины не видели!» – клялись. А этот Генка, да, он дома, но пьяный, спит, небось, разбудить трудно. И снова гулкие удары в дверь, ор и скулёж. А пока обманутый муж исходил злостью и отчаянием, мы в окошко могли наблюдать, как жену его, задастую блондинку, спустили на связанных простынях к окну, что этажом ниже… Минут через пять после этого (блондинка благополучно покинула общежитие) за дверью раздался могучий мерный храп. «Слышишь, – говорили аспиранты, обращаясь к несчастному, – дрыхнет он, пьяный». – «Счас я дам ему дрыхнуть, счас я дверь выломаю!» И снова: руками, ногами. Двери, однако, еще довоенные, уцелели. Минут через десять хотел было уж домой податься таксист. Может, и вправду жена дома его ждет (как аспиранты ему внушают). Но тут кто-то посоветовал отверточкой попробовать. У него, мол, есть подходящая. Пошел искать. А другой побежал за шильцем. А время идет. Уж, небось, дома его женушка. Бедняга охрип. Наконец принесли какую-то железинку, норовят ключ, который изнутри, вытолкать. «А может, с петель двери снять?» И снова истошный вопль: «Открывай – убью!» Ключ вдруг повернулся, вышел Гена, здоровенный, кудлатый, с «пьяными» глазами: «Чё разбудили, чё надо?» Таксист молча шмыг в комнату: в шкаф, под кровать, под стол, а больше и глядеть негде. Сел прямо на пол. Потерянный. Кто-то ему водочки с огурцом: «Выпей для душевного облегчения!» Не стал. Поспешил ехать. Жена строгая, ждет, мол, его дома, заругает…

После этого еще часа два по всему общежитию радостно галдели.

Письмо от Франтишека Гавлены

Пришло письмо от Гавлены Франтишека. Он давно закончил аспирантуру в Москве, в рыбном институте, и давно уехал в Чехию. Но письмо из Тольятти, а это здесь, на Волге. Оказывается, жена его тоже страдала ностальгией. Случайно узнали, что мы поехали в СССР. Стали тоже хлопотать. В Тольятти шесть лет уже. Работают оба по своей специальности на опытной гидробиологической станции. У них домик, усадьбочка. Франтишек выращивает чудесные лилии. Несколько десятков сортов. Отовсюду семена получает и сам отсылает. Собирается к нам в гости приехать, вернее, заехать, когда будет командировка в Москву. Мы с Иво рады несказанно. Как будто родной человек нашелся. Пишет, что в Чехословакии сельскому хозяйству сейчас уделяют очень много внимания. Внедряют прогрессивные технологии, используют самые выгодные сорта. Урожаи зерна сейчас не по двадцать центнеров, как было при мне, а уже за сорок.

Тоже и в письме от Карела хорошие вести из Чехословакии. В конце сентября там прошел пленум ЦК КПЧ. Где «…после глубокого анализа предложена была новая система выборов: не один, а несколько кандидатов». И полная свобода критики. Однако с позиций компартии, а не как в «литературных новинах». Там – с буржуазных позиций. А лектор из ЦК (он сейчас постоянно приезжает к нам в институт) костерит всех вообще журналистов Чехословакии: обуржуазились, клевету на нашу страну возводят… Интересно, дурак он, этот лектор, не понимает, или политика такая сейчас?

А ещё Карел пишет, что место для меня у Бауэра (в «Спофе») сохраняется. Ждут. Однако в стране столько перемен…

А у нас в СССР будто всё в полудреме. Всё тихо-спокойно и воруют все, кто может. А в нашем институте еще и лямуры крутят. Почти все сотрудники-мужики лямурничают. «Только наш Томмэ да твой Иво не лазят по бабам», – сообщают мне «по секрету».

Из газет узнала, что президент Новотный и самые главные из его правительства – Колдер, Штройгал, Крейчи и другие – тоже с ним приехали на празднование 50-летия Октября. Это хорошо, а то ходят слухи, что, мол, чехословаки носы на Запад повернули.

Новотный выступает и по радио, и по телевизору. В вечной дружбе клянется. Брежнев тоже. И целуются. Будто любовники…

«В доктора торопишься?! Не дадут защититься! Удушат»

Пишу методику будущего опыта. Проведу его по такой же схеме, как аспирантский. Только вместо метионина будет другая аминокислота, самая незаменимая для свиней – лизин. И тоже: недостаток лизина, избыток, норма… С витамином В₁₂ и без него.

Лизина почти во всех кормах не достает, если они растительного происхождения, так что рацион составить нетрудно. Однако надо успеть достать лизин. У Махаева есть, да он разве даст? К Рядчикову я тоже не пойду. На меня он сердит, считает меня изменницей, потому что под его «крыло» идти не захотела.

Придется лизин самой добывать, через Букина.

Василий Николаевич помог. Заказал на деньги своей лаборатории института биохимии: Томмэ сказал, что на лизин денег не предусмотрено и что я, наверное, ни витаминами, ни аминокислотами не буду больше заниматься. Моя тема будет: уточнение потребности свиней в поваренной соли. Я, как говорится, опупела. Мне-е?! Кандидату биологических наук?! Опыт, где нет сложных и вообще никаких биохимических анализов… Студент и то заскучает с таким экспериментом. Надеюсь, что шеф «отойдет», что соль – это шутка. Кто ж подсказал ему так со мной пошутить? Вспомнились слова Рядчикова: «Самостоятельности хочешь? В доктора торопишься… Вкалываешь… Только ведь одну тебя здесь удушат. Не дадут защититься…» А потом с грустью добавил: «И мне тоже не позволят…» – «Но у тебя Скоркин, лаборанты, мой супруг…» Виктор тогда в ответ молча махнул рукой и отвернулся к своему японскому анализатору…

А Томмэ не шутил. Из министерства на его имя письмо пришло: спрашивают, сколько соли требуется животным, в частности свиньям, для их лучшей продуктивности и здоровья.

– Известно, сколько: полпроцента – процент от веса сухого корма.

– А вот на комбикормовых заводах соли не жалеют: по полтора – два процента включают. В хозяйствах жалуются. Просят, чтобы не больше нормы сыпали. А нормы-то у нас и нет. Кто как захотел, так и солит. Норму надо определить, – заключил Томмэ. – Надеюсь, вы справитесь…

Конечно же, я согласилась. Решила, однако, от плана своего – опыта с витамином В₁₂ и лизином – не отступать. Буду вести параллельно. Говорить об этом не стала. Никому.

А пока ездим с Иво в московские типографии, ищем, где бы напечатали автореферат его диссертации. А в Москве – жуткая колготня: ноябрьские предпраздничные дни. Автореферат так и не сдали: всюду говорили, что ужасно завалены работой. А в одной из типографий старенькая сотрудница нам сказала, что сейчас все люди заняты, продукты достают. К празднику «выкидывают» колбасу и даже окорок. Тоже и мы за колбасой душились чуть ли ни три часа. Приехали измученные. Я будто десять тонн перелопатила…

Автореферат Иве все же напечатали, при этом как иностранцу, к тому же чеху, бесплатно, в ВИЖевской типографии, где только для начальства печатают… Защита в феврале и уже назначили оппонентов: два доктора биологических наук. И главное, с января он официально будет работать. В отличие от меня с его устройством никаких проблем. Все к нему очень хорошо относятся. Даже Махаев помогает: «Витьке Рядчикову, его анализам, я не верю, а Птаку верю», – громко рокочет он в коридоре. Это, конечно, полная чушь. Работу делает не Птак и не Рядчиков. Они только за прибором следят, наносят образцы, которые подготавливают вышколенные многолетней практикой лаборанты. У них всё уж «на автомате» получается. Основная же задача Рядчикова, а теперь и Птака – достать реактивы, запчасти, запасную смолу для аминокислотного анализатора. Если самому не пробивать это в Москве, то снабженец – налитый кровью и жиром мужик, предпочитающий играть в домино, вряд ли чего достанет. Даже почтовые весы для проведения опыта пришлось мне раздобывать самой.

«А как дела у вас в Чехословакии?»

Встречать Новый 1968 год всей семьёй отправились в гости к Дя Борям. Так мы про себя звали семью моего дяди Бори Филиповича, у которого жена и сын носят фамилию Котовы.

Перезнакомились, наконец, со всеми членами их семьи: настороженно благодушным и очень умным моим двоюродным братом, математиком Юрой, женой его, очень симпатичной и доброжелательной Танечкой, и дочкой их маленькой Анюточкой. Удивительно спокойная, с умными светло-серыми глазками и пухлыми губками, вполне довольная жизнью красивая девочка-ребёнок.

Дядя Боря с Лидией Федоровной живо интересовались тем, что сейчас делается в Чехословакии. Оказалось, мы, получающие «Руде право», знаем гораздо меньше их. Они Би-Би-Си слушают на английском языке. Там в основном про Чехословакию и говорят. Там вовсю идет дискуссия, т. е. критика теперешней бюрократической машины, которая называется социалистическим государством. В Чехословакии хотят, чтобы социализм был с «человеческим» лицом. Лидия Федоровна вспоминала сталинское время: «Приходили на работу и шепотом спрашивали друг у друга, кого сегодня нет. Ночами „черные воронки“ шныряли по Москве, людей выхватывали прямо из постелей, еще сонных, теплых, кидали на железные сиденья… Почти никто не возвращался оттуда…»

– Но теперь-то не забирают, теперь-то разве плохо?

– А кто говорит, что плохо?

– Теперь вон и пишут о тех временах.

– Но не публикуют. «Доктор Живаго» Пастернака, «Раковый корпус» Солженицына только в «Самиздате», на машинке…

– Вот бы почитать! У вас есть?!

– Что ты! Что ты! – перепуганно замахал руками Дя Боря, – Мы не читали, не видали даже…

Я поняла, что это совсем не так, может быть, у них даже есть. Но в них страх такой сильный, как животный инстинкт. Я для них пока (надеюсь, что пока) не совсем своя.

Потом о науке заговорили. Дя Боря в ней еще с тридцатых годов. Как ни странно, при этом Людоеде столько у нас появилось талантливых ученых! Даже в казематах не переставали творить. Наука для Дя Бориного поколения – это священный алтарь, перед которым склонялись, к которому шли, чтобы дать… Сейчас, по его мнению, в науку идут, чтобы взять: степень, теплое место, зарплату…

Раньше, когда они были молоды, ведущие ученые готовили преемников, таких же, как были сами или лучше себя, сейчас все наоборот: высокие должности получают далеко не самые талантливые. «У нас один завкафедрой так и говорит: «Приблизь я к себе способного, деловитого, молодого, он меня живо проглотит. Вот и держу дураков рядом с собою. Они безопаснее».

Юра – «молодое поколение учёных» – с отцом не спорил. Попросил меня собирать «Руде право». Он будет приезжать забирать. У них в Институте прикладной математики говорят, что в Чехословакии идет эксперимент. Если удастся, то и у нас потеплеет. Глядишь, и наш социализм «очеловечится»…

И как бы в подтверждение этому «Правда» от 6 января 1968 года с портретом нового чехословацкого генсека Александра Дубчека. Правдисты обсасывали его, Дубчека, фамилию: Дуб, а главное Чека. Задаст оппортунистам перцу. А я смотрела на его лицо: небольшой узкий подбородок и крупный нос делают его похожим на птицу. А в глазах, в улыбке – человеческая доброта и совершенно нет той уверенной твердости и никакого «железа» во взгляде… Даже муторно за него: сумеет ли одолеть наседавших на партию почуявших волю буржуев-оппортунистов, о которых лектор ЦК толковал нам.

Сам Дубчек молодой, недавно сорок шесть лет исполнилось. Родился в маленьком городке Топольчаны в семье рабочего-столяра. Когда Первый съезд компартии Чехословакии призвал помочь первому социалистическому государству, Дубчеки всей семьей поехали в СССР. Вместе с тремя сотнями таких же энтузиастов заложили славный колхоз «Интергельпо» (Интерпомощь). Отец работал, сыновья, Александр и Юлий, учились в школе, во Фрунзе. В тридцать восьмом вся семья вернулась в Чехословакию. Александр вступил в подпольную КПЧ. Был одним из командиров партизанского народного восстания в Словакии. Юлий Дубчек тогда погиб, 1 января 1945 года, Александр – два раза ранен. После войны работал слесарем и одновременно был членом районного совета компартии в городе Тренчин. Заочно учился на юридическом факультете университета в Братиславе, а в 1955—1958 годах – в Москве в Высшей политшколе при ЦК КПСС. Окончил с отличием. После быстро пошел в гору. Словом, «наш человек», и не зря у Брежнева, поздравляющего Дубчека, такое на лице ликование.

А в конце января Дубчека уже в Кремле принимали, как всегда хлебосольно и сердечно. Брежнев, конечно же, целовал его и смотрел на него с умилением.

Брежнев с Дубчеком целуются в Пражском аэропорту, 21 февраля 1968

Мои опыты на свиньях: официальный и втихаря

Выдираюсь из койки, такой теплой, что так бы снова и зарыться туда. На улице морозище, снег скрипит, звезды холодом светят. В автобусике тепло, уютно. Так бы и ехала. Но в Клёново у конторы станция «вылезай». И по скрипучему снегу двигаю на ферму. В синеватой мгле фигурки бригадирш, фельдшеров, лаборанток… А свинарочки все уже работают, и Алексей Егорович, завфермой, уже в своей конторке сидит. Чуть замешкаешься, и уйдет на свинарники, лови его там. «И чего не спится! – будто сердясь, говорит мне Егорыч. – Места нет, кормов нет и холодина. Подождала б до весны, как все добрые люди…»

Стою и молча слушаю, потому что уж знаю характер: сейчас начнёт костерить начальство, сперва ближнее, совхозное, потом районное и всё выше и выше. Аж до тех доходит, которые в Кремле. И всё на ядреном с «перемать» языке. Наконец успокаивается, и лицо озаряется приветливо-шаловливой, почти детской улыбкой.

Вот теперь можно и попросить… А он всё еще понарошку сердито и с матерком, но деловито, сразу же пускается всё обустраивать для опыта: место, поросят, корма… Но кормов нет. Надо, если хочу опыт вести, пробивать наряд в «хлебопродуктах». Ну что ж, дорогу туда уже знаю.

Наряд на комбикорм для опыта удалось получить без особого напряга. А в Клёново – отобрать и пронумеровать больше сотни поросят-отъемышей.

Алексей Егорыч побурчал: «Много!» Разрешил, однако, «из уважения», что наряд достала на комбикорм.

И вот уже докладываю методику. Опыт по соли. Первая группа – без соли вовсе. «Как можно совсем без соли!» – возмущается Махаев. «Отрицательный контроль!» – отвечаю. Я почему-то уверена, что животные на комбикорме без соли не погибнут. Обходятся же дикие. Всего в опыте четыре группы, двенадцать голов в каждой. «А для чего чуть ли не сотню наметила?» – спрашивает тот же Махаев. Через кого-то уже узнал… «На всякий случай!» – отвечаю, а про себя ликую: не «чуть ли», а целых сто двадцать голов! Не говорю, что уже и лизин для опыта достала, и деньги на лаборанта. (Букин подкинул договорную: надо испытать кормовой концентрат витамина В₁₂. Препарат получают из отходов брожения на ацетоновом заводе в Грозном). Денег на опыт – аж сто тысяч! А наш институт выделяет на проведение опыта не более шестисот рублей…

Методику утвердили. Томмэ, сияющий, ставит мое послушание в пример: безропотно согласилась изменить тематику, работать с солью. Даже он пока не знает, что опыт с аминокислотами и витамином В₁₂ я поведу параллельно.