Будьте здоровы, богаты и прокляты. Полина и Измайлов

Владимир Сергеевич Карпов никак не мог расплавить ребристый кусок чего-то твердого и холодного за грудиной. Расплавить и выплакать. «О себе горюю, о себе», – твердил он уже минут десять, водя шершавым языком по омерзительно слизким, неизвестно почему, губам. Не будет больше дяди Коли. А рядом кто? Гена Свеченков? Наталья познакомилась с этим перспективным негодяем у подруги. Он был пьян в стельку. Он был в ударе. Ему еще только предстояла докторантура, но мысленно парень уже примерял академическую мантию. Оно бы и ничего, психологи рекомендуют заранее воображать успех достигнутым. Но не бредить вслух. Наталье Гена сразу показался отвратительным. «Разночинец, нигилист, пройдоха», – охарактеризовала она его потом Карпову. Владимира Сергеевича такой набор ругательств позабавил.

В гостях Наталья представилась без фамилии и о принадлежности мужа и Гены к одному университету умолчала. Она выдержала потное обмякающее тело Свеченкова на своих плечах в долгом медленном танце и по-шпионски хитро начала выпытывать информацию о родимом Карпове. В отличие от Владимира Сергеевича ее интересовало, что думают о нем коллеги. Наталье представился случай узнать, что сестра Карпова работает врачом в кремлевской больнице, но безрассудно каждый вечер накачивается спиртом перед телевизором. Что сам Владимир Сергеевич столичные связи сестры вовремя не использовал, следовательно, может засунуть свой невеликий талант в… Галантный Гена не уточнил при внимательной немногословной даме, куда. Тогда дядя Коля был не просто жив, но жизнерадостен. А вот его любимец и выдвиженец профессор Горячев скоропостижно скончался. Кафедру возглавлял профессор Янов, друг и сокурсник Карпова, успевший в отличие от него защитить докторскую. Свеченков взахлеб делился с Натальей планами:

– Когда-то в молодости на соревнованиях по гребле Янов получил травму позвоночника. Из больного начальник никакой, так что лет через пять, когда старые травмы дадут жару, мне будет нетрудно сместить его с поста. Я знаю всю его подноготную, он доверяет мне больше, чем себе, истерику. В крайнем случае, прижму долговыми расписками. И уступит место, никуда не денется.

Оказывается, он ссужал небогатого шефа деньгами на покупку комнаты после разорительного развода, на празднование защиты докторской. Наталья была хорошо знакома с Яновым и не сдержалась.

– Урод, ничтожество, пошляк, – крикнула она и шваркнула разошедшегося Свеченкова по наглой морде.

Он сразу оскорблено направился к двери. А изумленная Наталья обнаружила за ним свиту из троих еле державшихся на ногах кафедральных ассистентов.

– Я тебя запомнил, – оглянулся с порога Свеченков. – Скоро всем воздам по заслугам. Тебе достанется одной из первых и по полной программе. Тогда поревешь. Я ведь выясню, кто ты такая.

Наталья наобещала ему миллион экзотических пыток, мученически преодолевая желание вцепиться в его длинные сальные волосы. Но своего семейного положения не открыла. Злопамятный и злокозненный Свеченков выматерился. А один из его приятелей схватил за локоть и зашептал в горящее ухо:

– Извинитесь перед ним, девушка. Он действительно наведет о вас справки, вычислит и отомстит. Богатый и страшный человек.

– Псих, – убежденно сказала Наталья. – Прихвостень. Неужели у тебя и воспоминаний о человеческом достоинстве не осталось?

Телохранитель Свеченкова кинулся за хозяином. Выманенная шумом из объятий какого-то друга семьи приятельница Натальи не могла толково объяснить, «кто такой этот Гена».

– Вроде, говорил, что он самый молодой доктор технических наук в городе, – силилась вспомнить она. – Я его совсем не знаю. Его Пашка привел с год назад. Сам сгинул, а этот захаживает. Всегда под мухой, всегда подгадывает под большую разномастную компанию, как сегодня. У нас же, когда народ собирается, дверь нараспашку.

Наталья наскоро растолковала ей, что Свеченков самозванец, и велела беречь от него деньги и драгоценности. Отомстить иначе в ярости она не могла. Перепуганная женщина, гибко увернувшись от ищущих рук поклонника, понеслась предупреждать мужа и считать ювелирные изделия в шкатулке.

А Наталья отправилась домой, растолкала дремавшего над книгой Карпова и без преувеличений описала знакомство с его молодым сослуживцем.

– Растет, растет ваша с Яновым достойная смена, – громко констатировала она и выбрала для переживаний кухонный стул.

– Разве добьется чего-нибудь стоящего такое трепло? Коварные подличают тайно, – крикнул Наталье Карпов, устроившийся на диване, как косточка в мякоти плода, и не пожелавший даже шевельнуться.

– Они разные бывают. Этот наверняка знает, что вы с Яновым не прищемите ему нос дверью, за которой мудрствует ваш ученый совет. А к нему уже люди тянутся, – попыталась вразумить беспечного мужа Наталья, не выходя из кухни.

– Крепко выпивший кандидат наук размечтался возле красивой женщины, прикинул возможности карьерных ходов на пять лет вперед. А женщина принялась драматизировать мое будущее из-за такой ерунды. Ната, тебе просто стало обидно, что он не меня, а себя в приемники Янова прочит, – воззвал Карпов.

– Ты тоже кандидат наук, не забывайся, – огрызнулась Наталья.

Владимир Сергеевич не ответил. Надолго задумался. Несколько лет назад он, Янов и Свеченков собрались на научную конференцию в Москву. С деньгами в университете уже было туго, командировочных не случилось, и они решили ехать за свой счет, экономя, на чем только можно. Кров на три дня им предоставила старшая сестра Карпова. Дети ее разъехались, муж перебрался к любовнице, так что помех в уходе за приезжими мужчинами не предвиделось. Она кормила ученую троицу, словно оголодавших сирот, допьяна поила водкой, стелила чистое постельное белье, каждое утро меняла полотенца в ванной и даже рубашки им всем стирала и гладила. Одинокая сестра так увлеченно расслаблялась с ними: пила и курила на равных, воодушевленно болтала о всякой всячине, травила медицинские анекдоты, заинтересованно выслушивала их хвастливые заверения в собственной научной значимости и добродушно поддакивала. Да, она не манерничала, не изображала отвращения после принятой рюмки, не пряталась с сигаретой в туалете и дала Свеченкову повод думать и говорить о ней, что взбредет ему в башку. Все имеют право на мнение. Но Гена не только поклялся сестре в преданности до гроба, когда уезжал. Он осыпал ее комплиментами по телефону, останавливался у нее, бывая один в командировках и советовался по поводу недомоганий своих родственников и знакомых. И еще он очень любил и оправдывал перед всеми свою прокуренную и скандальную после частых попоек жену, которой сестра Карпова в злоупотреблениях, чем бы то ни было, в подметки не годилась.

Владимир Сергеевич пытался представить реакцию сестры на слова Свеченкова. Нет, сам он не стал бы их передавать. Лжи во спасение не признавал, но и разрушать чьи-то иллюзии не любил. Однако за часто мучимую бесом жестокой правдивости Наталью поручиться не мог. Скорее всего опытная, многократно битая судьбой, но, благодаря сильной натуре, одной только ею, баба сохранила бы бесстрастный вид: «Земля много кого носит. Есть типы, не понимающие человеческого обращения. Их надо демонстративно презирать, унижать, стелить у порога. Тогда они злятся и всячески пытаются добиться привета и ласки. Но никаких материальных средств не хватит, чтобы купить их уважение, и никаких моральных, чтобы заслужить его». Вспыхнув всепониманием, сестра перестала бы замечать Свеченкова, даже приблизившегося к ней вплотную. Молодец она.

Это Наталья бестолково лезет в драку. Впрочем, и она не дурочка. Провожая Карпова в ту злополучную поездку, жена прямо извелась:

– Пристройте молодого человека в какое-нибудь общежитие для аспирантов. Не по чину ему еще жить с профессором и доцентом под одной крышей, разбалуется, если не обнаглеет.

– Меня в студенчестве профессор бутербродами подкармливал и на домашние обеды приглашал, – с пафосом довел до сведения циничной Натальи Карпов.

– Это в библейские времена трогательного единения физиков и лириков? – уточнила она.

– Да, я старше тебя на двадцать лет, – сердито сказал Карпов и поспешил убраться из дома.

Потому что в дальнейшем споре Наталья приобретала все преимущества зрячего перед слепым, ходячего перед лежачим, умного перед глупым. В глубине души Карпов считал, что слепой не видит грязи, лежачий не месит ее беспокойными ногами, а глупому не ведома боязнь испачкаться. Но стать таким незапятнанным счастливцем он, естественно, не хотел. Чем обрекал Наталью на легкую победу и единственный трофей – себя самого.

Ибо давно миновали времена, когда дружеская забота любимца и выдвиженца дяди Коли профессора Горячева скрашивала бездомную юность Карпова. Заняв место Парамонова, Петр Алексеевич Горячев недолго следовал его примеру самозабвенной возни с учениками. В науке и карьере у него хватало собственных амбиций. Дядя Коля лишь изредка напоминал обладателям ранних залысин о своих интересах. Когда юный Горячев со товарищи впадали в транс экспериментаторства и теоретезирования, претендуя на каждую минуту жизни Николая Ивановича, тот добродушно, но решительно посылал:

– Ступайте, поиграйте сами своими великими идеями. Меня жена бросит, посиди я еще ночь над вашими расчетами.

Результатом такого отлучения становился новый учебник, монография или статья Парамонова. После чего дядя Коля вновь с удовольствием поступал в распоряжение своих одержимых последователей. И за все годы старик не украл ни единой их мысли, напротив, щедро, как пару в бане, поддавал своих.

Но ситуация повторялась. Карпов и Янов во многом благодаря Парамонову, а не Горячеву были готовы защищать докторские лет в тридцать с небольшим. Счастливый дядя Коля хвастался ректору: «Мой Петенька Горячев блестящих мальчиков вырастил». На грубоватое предупреждение о нехватке должностей для скороспелых докторов наук дядя Коля оптимистично отвечал: «Дождутся». А план подготовки научных кадров легкомысленно советовал утопить в сортире. Карпов помнил то ветреное солнечное утро, когда Николай Иванович вышел из своего бывшего, с радостью отданного Горячеву кабинета растерянным и жалким. Хотел похлопать их с Яновым, куривших в коридоре, по плечам, но вдруг отдернул чистую сухую руку и стыдливой скороговоркой пробормотал:

– Кафедра ныне стала отделом универмага. Учителя предают учеников. Я ничем не смогу вам помочь, ребята.

Они так и не узнали, что произошло между старым учителем Парамоновым и матерым учеником Горячевым за тяжелей дверью. Но более дядя Коля в дела Горячева не вмешивался и молчаливо взирал с указанного ему шестка на творящееся вокруг. А творила обыденность, показанная чуть позже Карпову в фильмах, описанная в книгах и толстых журналах. Иногда он сам себе казался персонажем художественного произведения. Докторские им с Яновым пришлось на десятилетие спрятать в укромные уголки тесных кооперативных квартир. Они страдальчески кривились, когда в статьях коллеги сетовали на отсутствие научных данных, которые были, не только давно получены, но и систематизированы, проанализированы, словом, годны к применению. Они тащили за скользкие уши посредственных блатных аспирантов, отпускали студентов с занятий ремонтировать квартиру или дачу Петра Алексеевича Горячева и не обсуждали совпадений сроков ремонтов оных и факультетского здания.

Горожанин Янов относился к хозяйственной деятельности учителя терпимее, чем деревенщина Карпов. Владимир Сергеевич вообще вырос в бане. Умер отец, сгорел дом, и мать с пятью детишками осталась в надворной постройке. Она доверчиво отдала Богу душу одна на почерневшем полке, отправив дочерей и сына учиться, отъедаться, наряжаться на стипендии и блаженствовать на продавленных общежитских койках. Карпов не рассказывал об этом людям. Попробовал однажды по неопытности другу Янову, тот не поверил: «Не нагнетай. После гражданской или Великой Отечественной еще, куда ни шло, но в твое время»… И все же они уважали и любили Горячева за талант и патриотическое отстаивание интересов кафедры на любом уровне – в ректорате, в министерстве, райкоме, горкоме каком-нибудь. И постепенно привыкали к тому, что от всего выбитого Петр Алексеевич урывал себе. Но Карпов чуть горше, чем Янов, чувствовал, что интересы у кафедры есть, а вот чести почти нет. Они оба, как переженившиеся сыновья, никак не могли свыкнуться с тем, что университет – родительский, а не собственный дом. Их разочарования скрашивала хорошая зарплата и принадлежность к престижному ученому сословию. Горячев не был скуп на похвалы, доверял читать лекции и принимать экзамены. Но уже их любимцы вяли в бедной землице давно защищенных кандидатских диссертаций и подсчитывали количество чужих докторских, в которых использовался их труд. И уже приходилось много и часто пить с ними, чтобы, не стесняясь сентиментальности, поведать о той кафедре, которой эти старшие преподаватели и завлабы не знали. Впрочем, мечтать о докторских Горячев отучал молодежь сразу. Дескать, Карпова с Яновым защитить бы и пристроить в университете, а остальным до пенсии и рыпаться нечего. И ребята приспосабливались к бесперспективности, кто во что горазд.

Профессор Горячев умер неожиданно от перитонита. На веселом огоньке его должности закипели пряные страсти, забурлили честолюбия докторов всех технических наук, преподаваемых в университете. Карпов с Яновым мрачно заглядывали в котел чужих желаний и делали вид, что не имеют собственных. Но тут дядя Коля показал себя классным шеф-поваром. Однажды, после какого-то утомительного собрания, на котором ученые мужи обливали друг друга помоями, он пригласил доцентов к себе домой и властно сказал:

– Делите, мальчики, владения. Наши все суетятся, а я, грешник, через Москву, минуя ректора, оставил кафедру за своим специалистом. Сам удивился, когда мне там сказали, что вы – моя школа, и любой мой выбор приемлем.

Они хором отказались в пользу Николая Ивановича, и старику долго пришлось строгать острыми словами их скромность и скрытность. В итоге мирно и просто договорились, что кафедру возглавит Янов, после чего создаст Карпову райские условия для исследований, не перегружая преподаванием и купив новое оборудование. Они тогда собирались воссоздать кафедру и не утерять больше смысла этого слова в переводе с древнегреческого. Втроем с Николаем Ивановичем они молниеносно реанимировали толковую, не потерявшую научной ценности докторскую диссертацию Янова. Карпову Парамонов сказал: «Ты сам справишься. Только не тяни». И взял на себя все организационные хлопоты. Бесился ректор, интриговали маститые ученые, его объявляли выжившим из ума и жаловались в партийные органы. Но Николай Иванович Парамонов победил. Чтобы проиграть в последний раз. Гене Свеченкову.

Потому что Гена уже продавал кафедру в разлив и на вынос. Предназначенный для экспериментов металл превращался в изделия ширпотреба, казенный бензин испарялся вместе с емкостями для его хранения, станки сдавались неведомым умельцам, аспиранты в свободное от изготовления дверей, оконных рам и печек-буржуек время лихо делали курсовые и дипломы студентам. И вся научная деятельность большей части преподавателей состояла не в разгадке тайн пламени, а в банальных инженерных расчетах по заказу малограмотных производителей, чего угодно.

Янов возмущенно требовал объяснений. Ему стандартно отвечали: «Свеченков в курсе». А сам покровитель этой групповухи, этого совокупления науки с производством, торговлей и преступлением охотно предъявлял подписанные Горячевым договоры. Но дальновидный Горячев поощрял такую деятельность, требуя участия в ней своих сотрудников в нерабочее время и перечисления прибыли на счет кафедральных лабораторий. Ну, как выяснилось, брал себе наличными, ими же подкидывал совместителям умственного и физического труда, чтобы их дети с голоду не умерли, но не все же до последней копейки. А Свеченков в период безначалия, пока «остепененные товарищи» грызлись за заведование, повадился складывать деньги в свой довольно глубокий карман. Янов обличал и грозился призвать к ответу. А страдающий красноречием Гена разглагольствовал перед ним о нынешних условиях и грядущих возможностях. Время работало на него, гипнотизируя бездонным взглядом неизвестности, и, то, усыпляя нытьем, то, раздражая ором боящихся сокращений и стремительно нищающих интеллектуалов.

Янову предстояло либо брать у Свеченкова доллары, либо разогнать базар в рушащемся «храме науки». В обоих случаях не возбранялось рассуждать с друзьями о плачевном будущем студенческого и ученого сословий, наблюдая, как быстро они уменьшаются количеством и умаляются качеством. Янов обсуждал свои проблемы с Карповым, но того заботили лишь хроматографы из обрушившегося на страну вала каталогов импортного оборудования да тлеющая увлеченность нескольких аспирантов. Дядя Коля, выслушав нокаутированного обстоятельствами времени и места Янова, посоветовал наконец-то выдворить вороватую шушеру. Через неделю старик принес план учебной и научной деятельности, гениально рассчитанный на бессребреников и фанатиков. Их Янов обреченно назвал сразу – сам Парамонов, Карпов и пара умников в драных штанах, покинутая женами еще при поступлении в аспирантуру – настолько очевидно было, что не им детей, а детям их кормить.

Зато Свеченков проводил с Яновым часы, произносил сотни слов, из которых недвусмысленно следовало, что его путь спасителен. Временным явлением объявлял провидец Гена унизительную для творцов ситуацию. После бесспорных напоминаний о единственности и краткости жизни он божился в верности идеалам чистой науки, клялся в любви к студентам и уважении к коллегам и выражал напряженную готовность проявить эти свои качества под руководством Янова, лишь только минует смутная пора. Он говорил о себе, как о мученике, окунувшемся в помои, чтобы спасти кафедру, факультет, университет. Он называл Янова одареннейшей личностью, тонким психологом, талантливым администратором и западной ориентации человеком. И месяцами доказывал это примерами из протекающей на его глазах, вернее, под его присмотром, деятельности молодого профессора. И преуспел в вечном неблагодарном труде искусителя.

Янов решился положиться на Свеченкова. Правда, деньги сначала брал в долг, да еще и расписки выдавал. Отказался продавать экзаменационные баллы. Настоял на покупке нескольких обещанных Карпову приборов. И по привычке отчитался перед дядей Колей. На что Парамонов покорно пообещал пойти и сесть, но уже не на шесток, а на кол. Янов мучился, но шустрый Гена очень кстати напомнил ему о ретроградстве реликтового Парамонова и алкоголизме вдохновенного Карпова. Свеченков смел так думать о людях, которых Янов уважал, и перед которыми чувствовал смутную вину. А смелость такого рода заразительна. Воистину, если не удается оправдать надежды хороших людей, измените свое отношение к этим самым людям. Глядь, а они недостойны ваших подвигов. Итак, Николай Иванович Парамонов рьяно взялся за поиски некорыстолюбивых одаренных первокурсников, Владимир Сергеевич Карпов ласкал не от водки, а от волнения и радости подрагивающими пальцами цветные кнопки и блестящие экраны и придумывал все новые и новые эксперименты. Янов и Свеченков же занялись всем остальным. Карпову вновь казалось, будто происходящее наяву он уже знал – из искусства ли, из Библии ли, из себя ли, сорокапятилетнего. Спустили людей с цепи. Набегаются по воле, начнут, кто с голоду дохнуть, кто в стаи собираться, кто в одиночку охотиться, кто искать старую цепь. Как это практически осуществляется, кого в процентном соотношении больше в жизни Владимира Сергеевича значения не имело. Новизны не было, не возникало и интереса. Карпов все понимал, и покой его внутренней отстраненности могла нарушить только Наталья.

Как ни странно, молодая жена Карпова не устроила ни одной сцены по поводу ставшей вдруг мизерной доцентской зарплаты. Не расстроилась из-за превращения его вчера еще престижной работы в едва ли не презираемую. Даже не потрудилась обругать или похвалить ни оставивших научное поприще, ни преданных ему назло тяготам и неловкостям как-то вдруг изменившейся доли. Она тоже все понимала. Когда они с Владимиром Сергеевичем делились впечатлениями от творящегося вокруг, их оценки совпадали. Но как разнились действия. Наталья одной из первых сменила хомут государственной службы на ярмо вольного предпринимательства. Для начала пошла коммерческим директором в фирму, которая активно собирала то, от чего безрассудно избавлялись новые хозяева производств – от цехов до заводиков.

– Тебя посадят, в этой стране иногда бывает вольница, но свободы – никогда, – пугал Карпов, не обратив внимания на названную Натальей сумму вознаграждения за труды.

– Лет через пять за устройство в частную фирму придется бороться с десятками соискателей, – предрекла Наталья. – А пока подбирают любого, кто способен на авантюру и не боится, что завтра все эти лавочки снова прикроют. Большинство рассуждает, как ты, поэтому у меня есть время не только занять позицию, но и окопаться хорошенько.

– Себя послушай, это же военная терминология, это опасно для жизни.

– Володя, если все вернется на круги своя, и мне снова придется гнить в какой-нибудь конторе, я сдохну от тоски по неиспользованному шансу попробовать работать. Чему быть, того не миновать. Не мешай, пожалуйста.

Карпов ревновал ее. Но Наталья даже не рассматривала постельных служебных вариантов.

– Я не секретарша, а коммерческий директор, – сухо напомнила она мужу.

Но сначала обескуражила своего шефа, сообщив:

– Я на работе не пью, не курю и не трахаюсь.

Тот еще не решился предложить ей ни рюмку, ни сигарету, ни секс, но по загадочному виду можно было предположить, что хотя бы к одному чему-то начинающий Рокфеллер готов.

– Чем же вы собираетесь заниматься? – нервно спросил он.

Наталья изложила свои замыслы в доступной, как она выразилась, форме. И вежливо попросила их корректировки и указаний. Бывший преподаватель педагогического института, знавший о бизнесе лишь перевод слова «бизнес» с английского на русский, в достойном молчании удалился. На следующее утро он предложил ей, помимо зарплаты, участие в акционировании, процент с прибыли и благословил действовать.

– А как мы вообще-то создались? – спросила Наталья.

– Да друг мой в лютом похмелье поправился коньяком и на спор «материализовал из воздуха фирму». Направление деятельности только долго придумывал. Вот… Он пошутил, а я…

«Хорошо, что Володя этого не слышал», – подумала Наталья.

Позже Наталья с шефом насмотрелись на офисные нравы, но у себя менять ничего не стали. Очевидно уже было, что секс и выпивка в кабинете не способствуют трудоспособности и накоплению капитала. А они работали одержимо, рисковали крупно, но не собой, а печатью родившего их фирму научно-исследовательского учреждения. И через три года шеф начал скупать за городом недвижимость, а Наталья смогла позволить себе кое-какие фокусы с акциями и блажь научной деятельности Карпову.

Однако то, что Владимир Сергеевич уступил Янову должность заведующего кафедрой, повергло Наталью сначала в депрессию, потом в маниакальное стремление немедленно восстановить справедливость. «Сергеича на царство»! – шумела она и напрасно вменяла мужу в обязанность биться с другом на кулаках. Карпов защищал Янова и Парамонова, нудно твердя, что сам отказался от неподходящей для себя роли:

– Ну, какой из меня учитель и администратор, Ната?

– Обошли, будто мальчишку, – не верила Наталья. – Посулили что-то неосуществимое. Ты же нормальный, ты бы не додумался до глупости проморгать должность.

Карпов сложно доказывал, сколь выгодно такое распределение обязанностей. Он, видите ли, находился на творческом подъеме, а Янов миновал свой главный творческий перевал.

– Идиот, – поняла, наконец, Наталья. – Только власть могла помочь тебе реализоваться. Янов наплюет на все свои обещания через месяц.

Янов выстоял полгода. Но в остальном Наталья оказалась права.

– Ладно, не сникай, – поддержала она Карпова после отказа Янова доукомплектовать его приборы. – Защищай скорее свою докторскую. Народ из университета разбегается, старики не выдерживают унижения – мрут, так что найдется тебе пристойное место на другой кафедре.

Хоть бы спросила, нужна она Карпову, другая? Тут, как на грех, случилась неприятность при знакомстве со Свеченковым, и Наталья принялась истязать мужа систематически. Требовала показать диссертацию, уверяла, что ее и не было никогда в отличие от реально существовавшей докторской Янова, подозревала в завышенной алкогольной самооценке, обещала белую горячку и грозилась уйти к родителям. Она могла бы снять или купить себе квартиру, но била наверняка, потому что именно уход взрослой бабы к маме с папой повергал Владимира Сергеевича в панику. И Карпов не вынес мук.

Однажды он швырнул на обеденный стол две весомых папки. В одной покоились уже желтеющие машинописные листы его докторской. Но Наталья прозорливо схватилась за вторую, регулярно пополняемую. Карпов признался, что это – описание его открытия.

– Я ждала чего-то подобного, – возликовала Наталья. – Я не ошиблась в тебе, Володя.

Однако доставшаяся Карпову женщина не была стандартной. Вечер, ночь и утро она читала сокровенные записи учителя и мужа, потом велела не пить в течение дня и ушла делать из денег деньги. Вернувшись к аккуратному семейному очагу, Наталья удовлетворенно сказала:

– Я обдумала прочитанное. Вещь тянет на настоящие почести. Как будем реализовывать?

Карпов отнекивался, лез в петлю самоуничижения, травился самокритикой, но вынужден был покориться деятельной жене и произнести два слова – Москва, Иванов.

Через три недели, пристегнувшись всегда кажущимися хлипкими ремнями к креслу в самолете, он отдался особому – с примесью отчаяния и раскаяния страху. Не тому, что спускается из живота вниз и отключает ноги, а поднимающемуся вверх и заполняющему голову. Нет, он не боялся летать. Причиной страха был маршрут: Карпов направлялся в Москву к академику Иванову и вез отредактированную, набранную Натальей на компьютере и распечатанную рукопись. Академик был единственным человеком в стране, компетентным в хитросплетениях идей, доказательств и выводов Владимира Сергеевича. Карпов проклинал затею жены, но в то же время упрямо уцелевшая в хаосе недобрых предчувствий и печальных переживаний надежда на успех гнала его к автостоянке в аэропорту, по лестницам в кабинет старого приятеля, устроителя встречи, и к обиталищу самого академика Иванова.

– Давайте коротенько и главное, – мягко подогнал академик, совершенно внешне не похожий на пестовавшего Владимира Сергеевича дядю Колю.

Карпову почему-то хотелось обнаружить хоть отдаленное сходство межу стариками. И отсутствие такового он сразу воспринял, как провал. Сначала академик был серьезен, потом заулыбался. Ободренный Карпов закончил сообщение и услышал то, чего предпочел бы никогда не слышать:

– Молодой человек, в тридцатые годы я сам занимался этой проблемой. Я не раз обсуждал ее с Капицей, проникнитесь. Вы попались в вечную ловушку – взялись обосновывать безумное предположение. Время от времени именно оно возникает у каждого, влюбленного в пламя. Словом, уже много десятилетий назад мы выяснили, что доказать желаемое невозможно. Я сочувствую вам, как самому себе. Но что поделаешь, четвертое состояние вещества, не стыдно и проиграть. Насколько я понял, вы достаточно одарены, состоите при кафедре и найдете, чем заняться в физике.

Карпову предстояло уйти, улететь домой и больше никогда не возвращаться. Он не помнил, что открывал рот после отповеди академика. Приятель рассказывал ему потом за утешительной бутылкой:

– Ты вытащил рукопись, положил перед Ивановым и твердо посоветовал: «Посмотрите. Безумное предположение я снабдил безумными же доказательствами». Академик буркнул: «Я очень занят». А ты так устало пообещал: «Вам не будет скучно».

Еще через месяц Наталья передала лениво размышлявшему о самоубийцах Карпову телефонограмму: «Иванов в трансе, надо поговорить».

– Мужчина не назвался, – отчиталась добросовестно выхаживающая Карпова Наталья. – Кажется, ты молодчина, Володя.

Она сама набрала московский номер.

– Сергеич, ты могуч! – закричал в трубку приятель Карпова. – Старик не утерпел, вспомнил, видно, былое и изучил твой труд от корки до корки. Он потрясен оригинальностью придуманных тобой экспериментов. Сидел и бормотал: «Вот так надо было, проще, проще». В общем, доказал ты недоказуемое. Он, разумеется, достоинства на пол не ронял: упомянул последние достижения в смежных областях, доступность иностранной литературы, компьютеры, новейшее оборудование. Посетовал, что у них со товарищи ничего этого не было, а потом вздохнул и попросил вызвать тебя для переговоров. Хвалил сильно, тень Ломоносова тревожил, превозносил провинцию с ее здоровыми нравами. Но я тебя сразу предупреждаю – готовься делиться славой. Тебя пригласят в белокаменную на двух, известных всем остепененным, условиях. Ученики академика сделают на основе твоего открытия столько докторских, сколько надобно, и возьмешь Иванова в соавторы. Иначе останешься в дураках на веки вечные. Он – единственный компетентный эксперт, без его заключения и не запатентуешь. За границу сунешься, посадят. А рукопись ты уже отдал. Прельщает тебя роль непризнанного гения? Я лично тебя нормальным помню.

Карпов лишился способности говорить еще в начале приятельского монолога. Наталья силой вырвала из его одеревенелых рук трубку:

– Извините, пожалуйста, он в шоке. Его не на одно открытие хватит, так что пусть академик не беспокоится. Когда приезжать?

– Вы кто? – опешил приятель.

– Любопытная и бесцеремонная жена, – отрекомендовалась Наталья. – Я подслушивала, и мне было приятно. Кстати, оригинал рукописи я защитила нотариально, поэтому без автора обойтись не удастся.

– Ловко, – хохотнул приятель. – Есть, есть женщины в русских селеньях.

Он назвал, видимо, заранее согласованный с Ивановым срок – через месяц, пожелал всех благ, поздравил и простился. Впервые в их совместной жизни Наталья собственноручно налила Карпову джина.

– Ты теперь натренирован Яновым и Свеченковым, ты теперь выдержишь. Видишь, нет худа без добра, надо только перетерпеть худо, – шептала она, целуя седые виски мужа. – Там, куда тебя зовут, все такие культурные, умные, интеллигентные. Ты и не заметишь, как под шумок комплиментов они слегка попользуются твоими результатами. А уж, когда утвердишься, никому ни одной подсказки. Пусть сами соображают и маются, сволочи. Не жадничай. Подарил Янову должность, отдал выгодный договор ученику, у которого жена родила, отдашь и немного этого, нематериального. Ты легко расстаешься с деньгами, не условившись с ними о следующей встрече. Попытайся ради перспективы утихомирить авторскую гордость. Разве тебя купишь на известность во все сужающихся научных кругах? Она только зависть порождает, а ты бороться не приспособлен. Тебе работать надо, а в Москве есть условия. Не слушай ты их стонов по поводу полного обнищания. Сам знаешь, по сравнению с провинцией ребята жируют. Этот смешной академик воображает, что у тебя тут целая лаборатория. А ты эксперименты чуть ли не на довоенном старье проводил. Представь, Володя, что ты в академическом институте наворотишь! Здесь Янов даже реактивы перестал тебе покупать. И заставляет вести тоскливые лабы, от которых младшие преподаватели увиливают. Твоя беда в том, что ты ученый, а не учитель. Хотя, почему беда? Есть и неучебные научные заведения. Забыл уже? Не позволял себе мечтать о них? Тебе в одно такое осталось пинком дверь открыть. И не дуйся на академика. Он вовсе не вороватый подонок. Просто читал тебя, местами узнавал себя. И ему померещилось, будто он сам вплотную приблизился к твоим выводам. А вдруг действительно приблизился, но сумасшедшинки не хватило на концовку. И, вроде, имеет он право подписи. Впрочем, Володя, он ее отработает. Ты ведь не доктор наук. Знаешь, мало родить, надо еще дитятко в люди вывести. Приходится родителям ради этого чем-то жертвовать.