Во второй приезд в Россию Эйлер изредка по требованию Екатерины являлся ко двору; он был также знаком с Дашковой, но тогда ему было поздно меняться и превращаться в светского человека, и он навсегда остался прямым, откровенным и простым человеком.

В доме Эйлера все было пропитано научными интересами; Эйлер или работал, или говорил о математике, отвлекаясь от нее только для молитвы, сыновья его росли в такой же атмосфере и превосходно знали математику, приобретая эти знания мимоходом, без всякого труда. Старший сын шел по стопам отца и проявлял большие способности к математике; двадцати лет он получил премию Парижской академии наук; заслуги его в области математики весьма почтенны, но он, так сказать, совершенно затерялся в лучах славы своего отца. Второй сын, медик, тоже однажды получил премию Парижской академии наук за решение одного трудного вопроса из области астрономии; он также обнаружил признаки настоящего математического творчества. Третий сын, избравший себе военную карьеру, весьма успешно применял математику в артиллерии. Все три сына Эйлера пережили своего отца, а обе дочери умерли раньше его. Один из многочисленных внуков Эйлера в детстве также проявлял большие математические способности, и дед в последние годы своей жизни занимался с ним с большою любовью. Одна из внучек Эйлера была замужем за математиком Фуссом, сотрудником Эйлера, издателем его писем и многих сочинений. Правнук Иоганна Бернулли был также женат на внучке Эйлера; он короткое время состоял профессором в Петербурге, но утонул, купаясь в Неве.

Можно было ожидать, что потомство Эйлера даст науке выдающихся деятелей; к сожалению, это славное имя не встречаем мы в настоящее время. Фусс, женатый на внучке Эйлера, занимал место секретаря в Академии наук, как и сын Фусса, то есть правнук Эйлера.

Нам остается сказать несколько слов об отношении Эйлера к Петербургской академии наук. Фусс говорил в своей похвальной речи Эйлеру на торжественном заседании Императорской академии наук: “Эйлер был украшением и славой нашей академии в продолжение пятидесяти лет. На его глазах она начала свое существование, несколько раз погибала и воскресала. И во время своего отсутствия Эйлер никогда не переставал работать для нашей академии, но его отъезд и приезд в Россию все же заметно отразились на ее жизни. Умственные интересы ожили с его возвращением в Россию. Под конец своей жизни Эйлер находил утешение, видя, что академия расцветает под благотворным влиянием Ее Величества императрицы и ее сиятельства княгини Дашковой”.

На похоронах Эйлера присутствовали восемь его учеников – членов Академии наук, и в числе их два его сына.

Мы не раз упоминали о благочестии Эйлера; оно, несомненно, имело прямое влияние на всю его жизнь и косвенное – на его научную деятельность; ему не казалось странным допустить непосредственное вмешательство власти Божией в управление вселенной; это помешало ему сделать несколько смелых шагов в астрономии, которые выпали на долю Лапласа. Но во всех других отношениях это благочестие только способствовало его научной деятельности, потому что давало глубокое душевное спокойствие.

Заговорив о Лапласе, мы переходим к сравнению этих двух характеров, которое само как-то напрашивается. И Эйлер, и Лаплас были страстные математики, но Эйлер находился всегда в руках своей страсти, а Лаплас владел ею. Мы видели, что Лаплас умел себе создать обстановку, удобную для занятий, Эйлер же работал при всяких, даже самых тягостных, условиях жизни, часто их даже не замечая. Оба эти ученые в молодости отличались слабостью зрения, но Лаплас берег свои глаза и сохранил их до глубокой старости, Эйлер же никогда о них не заботился и лишился зрения, ослепленный, можно сказать, своей страстью к математике. И Лаплас, и Эйлер одинаково были не способны ни к какой другой деятельности; неудачная политическая карьера Лапласа служит доказательством этого. Что касается Эйлера, то он больше всего на свете дорожил возможностью заниматься одной наукой и никогда ни за что другое не брался. Лаплас, погруженный в размышление о движении небесных светил, не выпускал из своих рук ключи от сахара. Эйлер же, потеряв жену, с которой прожил как нельзя более мирно 42 года, тотчас женился на другой, потому что ему невыносимо было думать о житейских мелочах. Лаплас от природы был завистлив, Эйлеру это чувство было совершенно чуждо. Лаплас в характере имел много сходства с Иоганном Бернулли, отличаясь от последнего большею сдержанностью; Эйлер своим бескорыстным отношением к математике напоминал Якоба Бернулли, хотя был живее и добродушнее последнего.