Княгиня Ольга. Львы Золотого царства

Она попыталась расслабить лицо и придать взгляду приветливость, но, к счастью, Артемий был слишком преисполнен сознанием собственной важности, чтобы вглядываться ей в глаза.

– К нам в первый раз приехала женщина-игемон, и поэтому требуется обсудить порядок твоего представления августу, – объявил патрикий, тоже усевшись.

– Как ты меня назвал? – удивленная Эльга нахмурилась. – Гиги… гиге…

– Игемон, – повторил Артемий. – Ведь среди твоих спутниц есть другие архонтиссы?

– Да, – Эльга глянула на своих женщин, которые внимательно рассматривали узорный шелк синей далматики Артемия и гладкий – малинового плаща с квадратной золотой нашивкой на груди. – Мои родственницы, княгини других русских земель.

– Но они подчинены тебе?

– Да. Вот это – моя родная сестра Володея, княгиня земли Черниговской. Это – Прибыслава, моя двоюродная внучка, княгиня земли Смолянской. Это моя двоюродная сестра Ута, она была в прошлом замужем за Дивиславом, князем ловацким. Ее нынешний муж – Мистина Свенельдич, мой первый воевода и советчик.

Подручные Артемия торопливо царапали палочками по восковым дощечкам: записывали важные сведения.

– Ярослава – жена моего племянника Олега Предславича, княгиня древлянская. Это – их дочь Горяна. Это – Предслава Олеговна, старшая дочь моего племянника, она была княгиней древлянской в прежние годы.

Асикриты подняли на нее удивленные взгляды, не понимая, как мать унаследовала княжество за живой дочерью, но Эльга не стала объяснять: их какое дело?

Таким порядком Эльга рассказала обо всех своих спутницах и наиболее знатных спутниках, после чего Артемий задал главный вопрос:

– Кто из вас двоих является главным архонтом Росии – ты или твой сын? Он ведь уже взрослый?

– Мы оба главные. Много лет назад, еще пока мой сын был ребенком, Ингвар признал нас двоих своими соправителями. Это было нужно, чтобы утвердить равные права на Киев за моим и за его родом. Мы с сыном были соправителями Ингвара, а теперь мы – соправители друг друга.

Артемий не удивился: у каждого ромейского василевса бывало и побольше двоих соправителей.

– Значит, ты можешь носить титул игемона, то есть владычицы над всеми прочими. А остальные – просто архонтиссы. Когда вы предстанете перед василевсами, то, подойдя к трону, нужно будет совершить проскинесис…

– Что совершить?

– Проскинесис. Иначе говоря, пасть ниц перед августом, протянув руки вперед.

– Я? – Эльга удивилась. – Я ни перед кем падать не собираюсь.

– Таков порядок. Василевс является повелителем всего обитаемого мира и владыкой над всеми иными владыками и архонтами. Ибо он космократор, царь царей, царствующий над царями! Всякий, кто прибывает из дальних стран лицезреть его, должен выразить свое почтение, совершая проскинесис.

– Нам-то он не владыка! Он что, на войне нас победил? Земли наши завоевал? Ничего похожего: это мой дядя Олег и мой муж Ингвар не раз приходили сюда с войском и с победой возвращались. Не брали вы над нами такой силы, чтобы мы перед вами ниц падали! Ты лучше скажи, когда уже василевс нас к себе позовет.

– Ваш прием еще не назначен, но мы можем назначить его на один из дней уже в первой половине септембриоса.

– Это когда? – не поняла Эльга.

– Сейчас начало иуниуса.

– И что?

– Это значит, что василевс сможет принять тебя через три месяца, – как ребенку, растолковал Артемий.

– Три месяца? – Эльга в изумлении воззрилась на своего толмача, Торстейна, и тот подтвердил: нынче кресень-месяц, а принять царь обещает в месяц вересень.

– Да вы что, с ума сошли? – Эльга подняла брови и наклонилась вперед, не веря услышанному. – Три месяца мне здесь у вас сидеть? Да через три месяца наши купцы уже домой поедут, вот и мы…

– Ну, что ж, – усмехнулся Артемий, – дабы посмотреть проастий Маманта, тебе уже стоило приехать от крайних северных пределов. И поскольку августам ничего от тебя не нужно, я думаю, они не станут препятствовать твоему отъезду.

– Но почему так долго? Я за год объявляла, что желаю приехать, и августы согласились, прислали мужей своих, чтобы меня встретили в Месемврии, дары поднесли и заверили, что Константин и Роман меня ждут. Почему теперь тянуть до самой осени? Что за шутки?

– Какие шутки? Я не мим, чтобы шутить с тобой! – Артемий тоже начал досадовать. – Ваш прием будет назначен на самое раннее число, какое только возможно, едва мы получим ясность о некоторых вопросах. Ты думаешь, августам больше нечего делать, кроме как встречаться с каждым варварским архонтом, какого любопытство или корысть приведут в Новый Рим? Клянусь головой апостола Филиппа! Такие посольства, как ваше, сюда приезжают каждый день! Василевсы должны принимать их, заниматься делами Романии, присутствовать на играх ипподрома, посещать церковные службы! Знаешь ли ты, что посещать службы василевс должен каждый день, и его священные обязанности требуют немало времени. Ежедневно он встает на заре и все время между утренней молитвой и обедом посвящает делам. Стратиги, царские протонотарии, должностные лица в селах, областях, городах – все и отовсюду шлют василевсу письма. Он должен прочитывать и эти письма, и ответы на них, определять, как быть с теми, а как – с этими. Он принимает чиновников, следит, приносят ли пользу разные нововведения. Василевс наш Константин – советник, радетель, стратиг, воин, военачальник, предводитель! К тому же он очень любит ученые занятия и сам составляет научные труды для назидания своих детей и блага грядущих поколений. Сейчас он работает над жизнеописанием своего великого деда, Василия августа. Его дни распределены, а приемы иноземцев расписаны на месяцы вперед! Для сбережения времени мы вынуждены на прием или обед приглашать по два-три посольства сразу.

Эльгу бросило в жар; стиснув зубы, она лишь надеялась, что по ее лицу не видно, насколько она раздосадована и унижена.

– Но вы же знали о том, что я приеду нынче летом!

– Откуда мы могли знать, в какой день ты приедешь – да и приедешь ли вообще? Теперь, когда ты здесь, мы можем назначить день приема. Но сперва нужно решить некоторые вопросы… Итак, – Артемий положил усаженные дорогими перстнями пальцы на толстые колени и подался вперед, – изложи, ради какой нужды твоя светлость приехала в Романию?

– Я скажу об этом василевсу, когда мы увидимся, – Эльга не поняла, зачем ее спрашивают об этом заранее.

– Когда вы увидитесь, вы говорить не будете. Никто из посещающих Священный Дворец не может напрямую говорить с августейшими особами. Когда тебя допустят предстать перед троном, я сам встречу тебя у ступеней и от имени василевса буду предлагать вопросы и передавать приветствия. Послы в этом случае вручают свои грамоты и сообщают о здоровье пославших их архонтов. Но поскольку ты сама – архонт, то грамот передавать не нужно. После этого послы удаляются, а все дела обсуждают надлежащим порядком с назначенными для этого людьми. Для этого есть я, есть паракимомен Василий, протоасикрит Симеон, один-два магистра, кому василевсу угодно будет поручить разговор с тобой. А уже высшие чины передают августу просьбы иноземцев и его ответы. Когда же все будет обговорено, василевс тем же порядком дает им прощальный прием, где выражает пожелания удачного пути.

– Вот как! – Эльга всплеснула руками. – То есть гости видят его, когда приезжают и когда уезжают, но ни разу не говорят с ним?

– Видеть повелителя христианского мира, царя над царями, – достаточная честь. Если он сам будет еще говорить со всяким о его делах, то у него не останется времени даже обратиться к Богу.

– Но я приехала для переговоров с василевсами, а не с тобой!

– Я полагаю, в вашу честь будет дан обед, а может, и игры на ипподроме. Там ты, вероятно, сможешь обменяться с василевсом несколькими словами.

– Игры, обеды! Я не играть приехала! У нас дела важные.

– Я здесь для того, чтобы выслушать о ваших важных делах.

– Я не стану говорить с тобой о моих делах, – отрезала Эльга. – Это касается кесарей и меня.

– Таков порядок, – со сдержанной досадой, наставительно повторил Артемий, мысленно прося у Бога послать ему терпения. Поистине, терпение – первая добродетель того, кого должность понуждает постоянно возиться с варварами. – Не все дела достойны того, чтобы тревожить ими слух василевса и занимать его время.

– Так что же, – Эльга подалась вперед, – нам нужно прийти в Суд с войском на тысяче кораблей, чтобы василевсам стало угодно нас выслушать!

В мыслях мелькнуло: а что если они были правы – Бряцало, Альрик Шило, Вуефаст, Сигдан Ледяной, – твердившие, что греки понимают только язык меча и секиры?

– Тогда адское пламя поглотит вас еще при жизни, – презрительно бросил Артемий. – Твой муж, помнится, испытал это на себе. Клянусь головой василевса! Я вижу, вы пришли не ради мира, а чтобы вести споры!

Каждый лучше помнит свои победы, чем поражения. И греки лучше помнят разгром при Иероне, чем те набеги руси, которые завершились выкупом, данью и заключением договоров. Пылая негодованием, Эльга хотела напомнить о них, но сдержалась. Имея цель считаться обидами, лучше приходить с гридями, а не с бабами. Сейчас русы в первый раз пытаются говорить с греками на другом языке, а по первости и более легкие вещи худо выходят.

– Коли таков порядок, то вот что! – Эльга взяла себя в руки. – Объяви царям и патриарху: я приехала сюда, желая быть наученной Христовой вере и принять святое крещение. Я желаю получить наставление от патриарха, а принять крещение от самого василевса, ибо он – владыка христианского мира.

– Сам Бог вложил тебе в душу это благочестивое желание! – Округлое лицо Артемия разгладилось, и он принудил себя улыбнуться. – Вот все и устраивается наилучшим образом. Твоей светлости стоит прежде принять крещение, а уж потом явиться к василевсу. Возможно, если василевс изволит удовлетворить твою просьбу и самолично станет твоим крестным отцом, то тебе можно будет предстать перед ним, не совершая проскинесис. А поскольку перед крещением тебе предстоит научиться всем законам христианской жизни и доказать прочность твоего намерения, это займет время до приема.

– Я уже наставлена в христианской жизни, – Эльга нашла глазами священника, Ригора-болгарина.

Она привезла его с собой из Киева именно с той целью, чтобы он засвидетельствовал перед греками ее готовность.

– Об этом тебе стоит говорить не со мной, а с патриархом. Уверен, он с радостью откликнется на твою просьбу. И когда он назначит день твоего крещения, я смогу назначить день приема. Ради блага твоей души надеюсь, что не придется ждать долее необходимого.

С этим патрикий Артемий и простился с Эльгой. И теперь она знала: сколь ни удивителен показался им этот громадный дом-гора, дальше все будет еще сложнее.

* * *

О том, чего Эльга на самом деле хочет от василевса, знали она сама и трое мужчин: Святослав, Мистина и Асмунд. Даже Уте не сказали, чтобы не проговорилась как-нибудь случайно дочерям и слух не пошел гулять по Киеву. Снаряжая княгиню-мать с посольством в Царьград, Святослав и дружина хотели простой вещи: чтобы греки помогли задуманному походу на хазар. Не войском – сами найдем, а лишь участием своих союзников: печенегов и алан. От первых требовалось прежде всего не трогать русские рубежи, пока войско будет занято в другом месте, и еще помочь конницей, а от вторых – напасть на Шелковый путь в пределах кагановых земель, что вынудило бы хазар разделить силы. Замысел был недурен и, в общем, вполне осуществим: грекам почти ничего не пришлось бы делать самим, лишь повлиять на союзников, что им вполне по силам. А русам это обеспечило бы почти верную победу. Эльге и послам предстояло добиться от греков согласия на этот замысел.

Легко сказать! Удача и самой Романии обещала большие выгоды: греки получили бы всю Таврию, свое прежнее владение, двести лет назад отнятое хазарами. От былого василевсам осталась только фема Херсонес и устье Днепра, но и те без малого двадцать лет, со времен совсместного похода Хельги Красного и Песаха платило дань кагану. В то время как обладание Боспором Киммерийским^[16] сулило огромные торговые выгоды. Эльга считала, что попытаться стоит: русы и греки раздели бы наследство одряхлевшей Хазарии, что всем пошло бы на пользу. Русь, завладев частью путей на Восток, получила бы доступ к огромным богатствам без необходимости постоянно ходить в грабительские походы. Отказалась бы от бродячей жизни: лето – война, зима – полюдье. Смогла бы обрасти жиром, пустить корни, создать державу не хуже Болгарского царства, а там и Греческого. Мужьям и братьям следующих княгинь не придется с юных лет браться за оружие, чтобы заслужить честь и раздобыть сокровищ.

Но чтобы тебя стали слушать, нужно общаться на понятном языке.

– Ясное дело, что греки хотят назад себе Таврию отхватить, – говорил Асмунд. – Но едва ли они так уж хотят, чтобы мы заняли часть Шелкового пути, а то и днепровское жерло!

Эльга понимала, что эти сомнения справедливы. И мысленно нашла решение, но поделилась им только с тремя наиболее доверенными людьми: сыном, братом и свояком.

– Василевс чужому человеку, может, и не захочет помогать, а своему – захочет, – сказала она им. – Как говорится, у него серая уточка, у нас ясный сокол.

– Это ты про кого? – удивился Святослав.

– Про Улебку, что ли? – Асмунд вопросительно посмотрел на Мистину.

– Про тебя я! – вздохнув, пояснила Эльга сыну. – Князь киевский-то кто? Не Улебка ведь!

– У меня есть жена! – напомнил Святослав.

Он женился всего пару месяцев назад и еще не мог надышаться на Прияславу, хотя изо всех сил старался этого не выдать.

– И что?

Святослав помедлил: ну, да, где одна жена, там случается и другая. Просто ему никакой другой не было нужно и такая мысль не приходила в голову.

– Я… может…

– Ты можешь любить кого хочешь, тут же речь не об этом. Если царь отдаст нам дочь, и печенеги, и аланы будут наши. И ступай тогда на кагана с песнями.

– У него дочери-то есть? – спросил Асмунд.

– Их пять! – Эльга заранее выспросила купцов, делая вид, будто ею движет обычное бабье любопытство. – Агафья, Анна, Зоя, Феофано, Феодора. Все уже взрослые.

– Это у Романа жена – Феофано. Говорят, потаскуху какую-то подобрал…

– Жена – Феофано, и сестра – Феофано, – Эльга уже не путала этих двух. – Жене царское имя родовое дали то же, что у сестры Романовой. Их у Коснятина пять девок – неужели нам одну пожалеет? Не солить же ему их!

– И отдаст за некрещеного? – Мистина кивнул на Святослава.

– Не буду я креститься! – возмутился Святослав под взглядами трех пар вопрошающих глаз. – Еще чего выдумали! Уродство такое! Того не делай, сего не желай, люби своих врагов! Да меня дружина засмеет!

– Дружина сделает, как ты, – напомнила Эльга, и оба воеводы кивнули.

– Так уже бывало, – добавил Мистина. – Я слышал, было немало таких случаев: если крестился конунг, крестилась и вся дружина.

– А если они не захотят? Если скажут, что я богов предал и стал под греков тонконогих рядиться?

– Ты помнишь, как эти тонконогие… – Эльга не хотела напоминать о поражении Ингвара, но считала, что преуменьшать силу соперника – глупо.

– Это потому что у них греческий огонь!

– Не только! – вздохнул Мистина, помнивший сражения в Анатолии с катафрактами Никифора Фоки, где никакого греческого огня не применялось.

– Крещение войне не помеха, – сказала Эльга. – Сам думай. С крещением получишь царевну, с царевной – помощь от печенегов и алан, а с ними – победу над каганом. Выбирай. Ты – князь руси, тебе и решать.

В ту пору Святослав ничего не решил. Обещанный выигрыш был велик, но и цену предстояло заплатить немалую. Будут сложности со всеми: Прияной, дружиной, богами, народом… Ему хотелось померяться силами с Царьградом, испытать себя и свою удачу там, где отец потерпел поражение, кое-как заглаженное потом успехом похода Мистины по Малой Азии и новым договором три года спустя. Но пока он не понял: а есть ли у руси на это силы? Отцу его победа обошлась очень дорого, и теперь в Киеве ужас от «влажного огня» помнили лучше, чем привезенную осенью добычу.

Но вот настала весна, вскрылся Днепр, прошел верховой лед. Время отъезда посольства придвинулось вплотную. Прияна ходила «тяжелая», ей оставалось до родов не так долго, но беременность протекала нелегко, она измучилась сама и измучила домашних, особенно мужа, которого возмущало уже само то, что это бабьи тяготы не дают покоя и ему. Угнетали дурные предчувствия: от родов умирает каждая четвертая баба, когда не каждая третья, а Прияслава с детства Кощею принадлежит… Дружина же без устали толковала, как лучше идти на хазар.

Однажды Святослав пришел к матери и сказал:

– Будь по-твоему. Сватай царевну, но только если про хазар они твердо пообещают и клятву дадут.

– Клятву? Они дадут невесту, а при этом клятв уже не требуется.

– Как знаешь. Но чтобы никто из наших ничего не знал! Пока не решится все – чтобы как могила!

Это Эльга охотно ему пообещала: если им откажут, огласка принесет только напрасные раздоры и позор.

Однако, сидя в Киеве, она не представляла себе трудностей задуманного дела. Свататься? К дочери василевса, который даже повидаться с ней готов разве что через три месяца?

Но не отступать же – ей, племяннице Вещего! Хочет василевс или не хочет – ему придется с ней поговорить!

* * *

После ухода Артемия Эльга отпустила всех из триклиния, а сама осталась сидеть, пытаясь привести в порядок мысли и успокоиться. Вернулся Мистина, провожавший патрикия. Лицо у него было брезгливое: повернувшись к гостю спиной, он наконец дал волю чувствам. Расстегнул кафтан до самого пояса; сорочки под ним не было. Устав преть на жаре, бояре облегчали себе жизнь как могли.

– Решилась все-таки?

Хотя и так ясно: раз она объявила о желании креститься логофету дрома, а через него василевсу и патриарху, назад пути нет.

– А ты так и не понял, почему? – резко ответила Эльга. После беседы с Артемием ее трясло, и сейчас волнение и досада прорвались наружу. – Ты видишь, как нас принимают? Этого к… козла пернатого, мужежабу эту, нам пришлось неделю дожидаться, и он пожаловал сказать, что василевс раньше чем через три месяца для меня денька не выберет! Потому что мы для них – грязь под ногами! Он же сказал, ты слышал: таких, как вы, тут каждый день толчется… И мы не заставим нас уважать, пока не станем с ними одной веры. Царь так и будет ко мне свою челядь посылать, словно я бродяжка и ко мне самому хозяину выходить невместно. И мы ничего не добьемся. И правы окажутся Сигдан, Вуефаст и прочие, кто твердит, что к грекам надо не посольства отправлять, а войско на тысяче кораблей. Я хочу говорить с василевсом, а не с его псами. Но не вижу, как мне этого добиться, кроме как стать его духовной дочерью. Когда он сам меня окрестит, то уже не сможет отказать мне во встрече.

– Уверена?

– Спроси Ригора. Он тебе объяснит, что такое восприемники от купели и каковы их обязанности. Он перед Богом своим будет обязан говорить со мной и разрешать все мои сомнения.

– О вере? – Мистина насмешливо поднял бровь.

Эльга почти с отчаянием воззрилась на него:

– Ну, если он так глуп…

Мистина рассмеялся, но не очень весело:

– А что если глуп? Что если и надо говорить не с ним, а со всеми этими…

– Я собираюсь… – Эльга быстро огляделась, желая убедиться, что никто их не слышит, – я собираюсь, – она понизила голос, – сватать его дочь. С кем говорить о таком деле, если не с отцом? Он может передать любые дела царедворцам, но отцом своим дочерям остается он сам. Но если хотя бы я не буду к этому времени крещена, то заводить такой разговор – только напрасно позориться. Все равно как… Не слышал, есть такая сказка, как конунгова дочь подобрала на болоте лягушку, а та ей и говорит: поди за меня замуж!

Мистина захохотал, мотая головой: не всякий день увидишь, как княгиня русская изображает влюбленную лягушку. Эльга закрыла лицо руками и замерла. Ее мучила отчаянная тревога, будто предстояло идти по тонкому льду к невесть какому берегу. Но другого пути не просматривалось.

– Тебе страшно? – с пониманием спросил Мистина.

Он-то знал, что в этом своем решении Эльга колебалась до самого последнего мгновения.

– Мне страшно! – не отрывая рук от лица, она кивнула. Зять был одним из двух-трех человек, кому она могла признаться в чем-то подобном. – Я не знаю, что со мной будет, когда я… окажусь во власти Христа. Сама отдам себя на милость… бога, которого не знали мои деды.

– Спроси у Ригора, – насмешливо посоветовал он.

Эльга опустила руки.

– А ты не хочешь идти со мной! – как обвиняя, выкрикнула она.

Мистина молча помотал головой. Взгляд его отвердел, будто закрылись заслонки на окнах души: он видел ее, но не давал заглянуть в себя.

Эльга не могла сказать ему «ты боишься» – в его храбрости она не сомневалась. И не могла признаться, чего сама боится сильнее всего. Даже не того, что после крещения ее жизнью начнут править иные законы, и за каждый свой шаг, даже за каждый помысел придется отвечать перед суровым и всеведающим Богом греков. Не угадаешь, где согрешишь. И когда тебя постигнет наказание: при жизни, после смерти? Во всем себе отказывать, радоваться земным бедам, ибо они искупают грехи и облегчают посмертную участь. Сидя над пожарищем, приговаривать радостно: Господь посетил! Вот потому Святослав и говорит, что Христова вера – «уродство одно».

Хуже было другое. Эльга отчаянно боялась, что вода крестильной купели и впрямь смоет с нее все прежние привязанности и устремления. Что все ее близкие, не прошедшие через купель, станут ей чужими. А это – почти все ее окружение: Святослав, Мистина, Асмунд, Улеб. Бояре в Киеве. Другие русские князья. Ей станет так же трудно понять их, как еще год назад они не понимали друг друга с Олегом Предславичем. Но с ним они говорили всего лишь о семейных делах. А со всеми этими людьми ей вместе править русью и Русской землей! Как они будут это делать без понимания? И не погубит ли этот ее шаг державу, которую она хочет возвысить?

Ригор обещал, что взамен она получит неописуемое блаженство Божьей любви. Но трудно решиться променять знакомое и привычное на неведомое.

Мистина был рядом с ней все двадцать лет ее существования как княгини киевской. А теперь у Эльги появилось чувство, будто она уезжает навсегда, а он остается. Потерять его было так же страшно, как саму себя. В прошлом она уже переживала этот страх – когда ждала в Киеве и не знала, вернется ли он живым из Греческого царства. Теперь же ее ожидал совсем новый страх – утратить ту связь, что и делало боязнь потерять Свенельдича такой сильной. Он охотно согласился ехать с ней за Греческое море, как ездил с Ингваром, но путь в царствие небесное его не прельшал.

– Ты не веришь ему? – спросила она у Мистины. – Ригору?

Он снова покачал головой:

– Если ему верить, то все наши боги – не боги, а бесы, так? Но ведь мы все – ты, я, мои отец и мать, Ингвар, ваш сын – мы ведем свой род от этих якобы бесов. Если их нет – то кто мы такие и откуда взялись? Или, может, все наши родовые предания, все наши родословия, где перечислены двадцать пять поколений между нами и Одином – ложь?

Эльга неуверенным движением наклонила голову вбок.

– Ну… Крещеные короли говорят, что Один был не богом, а прославленным вождем, который завоевал…

– Вся наша удача основана на том, что мы – потомки богов, что наша кровь течет из Асгарда. А наши права на власть над людьми основаны на нашей божественной удаче. Если мы сами же объявим ложной святость нашей крови, мы тем самым откажемся от своих прав. И кем мы станем?

– Но Христос дает королям власть! Он сам прислал святому Константину – не этому, а тому, который основал Город, – царские венцы и мантии, и теперь каждый новый август надевает их и тем самым получает, вместе с помазанием святым миром, право на власть прямо от Бога.

– И тебе нравится, – Мистина недоверчиво поднял брови, – право, которое может захватить всякий оборванец, если успеет всунуть голову в царский венец? Я тут уже наслушался: у греков любой род правит поколения три, а то и меньше. А потом Бог вручает власть кому-нибудь другому. Ты желаешь такого для руси? Ты – наследница Вещего, нашей священной удачи?

Эльга молчала, не в силах найти ответ.

– Ну, а вдруг… – она подняла взгляд, – вдруг таинство крещения дает благодать, которая еще сильнее той, старой удачи?

Ее голубовато-зеленые, смарагдовые глаза искрились надеждой, но, встретившись с серыми, как холодный стальной клинок, глазами старшего посла, погасли.

– Там все крещены, – Мистина указал на окно, имея в виду Греческое царство. – Даже эта мужежаба Артемий. Даже Мардоня и его последний раб, таскающий дрова на поварню. Все они хоть раз приобщались к благодати. И теперь любой из них может стать здешним царем. Не хотел бы я, чтобы у нас в Киеве началось такое же!

Помолчал и добавил:

– Но разве у тебя есть другой путь?

Он знал, что нет. Ведь это он метнул ту сулицу, которая навек разорвала связи Эльги с родом и предками.

– Ты поможешь себе, – продолжал Мистина. – И может, поможешь Святше воевать кагана, а всей руси – создать державу не слабее здешней. Сквозь века тебя будут прославлять как самую мудрую и отважную женщину.

– Я сейчас в тебя чем-нибудь брошу, – устало пригрозила Эльга. – Ты обещаешь мне славу и все-таки не хочешь идти за мной.

– Нет.

Она встала с сундука и подошла к нему вплотную. Не понимая, чего она хочет, Мистина тоже встал. Эльга подняла руку, коснулась его груди, где сердце, и провела кончиками пальцев по коже в продольном разрезе кафтана. Сначала Мистина застыл – уже несколько месяцев, всю дорогу сюда, им с Эльгой не случалось побыть наедине, – а потом выдохнул: сообразил, что она ищет.

– Шрама не осталось, – сказал он ей в затылок под убрусом. – Без следа зажило.

– А там, внутри? – Эльга подняла глаза и легонько потыкала пальцем ему в грудь, будто хотела коснуться сердца.

– Там внутри… ты же не потеряла мой скрам?

…Прошло семь лет, но оба они крепко помнили тот день и тот час – перед пиром над могилой Ингвара, что для древлянских старейшин стал последним. Приехав на поминки по мужу, Эльга не сразу решилась доверить Мистине свой истинный замысел. Сидя в темной избушке близ Малин-городка, пока отроки готовили угощение для живых и мертвых, она расспрашивала о его путях за эти месяцы, пытаясь понять, на чьей он стороне и что намерен делать. Она не видела его все лето и осень, и в Киеве многие считали, что он приложил руку к убийству Ингвара, надеясь завладеть землей Деревской.

И он, пятнадцать лет ее знавший, понял это. За все те годы не случалось, чтобы за столь долгий разговор она ни разу не взглянула ему в глаза. Она могла сердиться на него, кричать. Обещать чем-нибудь бросить, хотя на деле бросила в него ложкой или ковшом не более двух раз. С годами Эльга научилась держать себя в руках, но когда она встречала взгляд Мистины, в котором светилась знакомая снисходительная насмешка, в ней пробуждалась все та же юная ярость. Ее гнев ему было легче перенести, чем эту отстраненную скованность.

– Эльга…

Он замолчал, вынуждая ее посмотреть ему в глаза. Вынул из ножен у пояса скрамасакс, повернул лезвием к себе и вложил костяную рукоять в ладонь Эльги. Сжал ее пальцы на рукояти. Она с недоумением следила за ним: Мистина расстегнул свой белый «печальный» кафтан, приставил острый кончик длинного лезвия к груди напротив сердца и, своей ладонью сжимая ладонь Эльги на рукояти, слегка нажал.

Она невольно вскрикнула, чувствуя, как острие клинка прокалывает кожу и входит в живое тело. Но все это время Мистина не отрываясь смотрел ей в глаза, не давая отвести глаз от его лица. Ни мускул, ни взгляд на нем не дрогнул. Мистина замер, предлагая ей самой продолжить это движение.

– Ты веришь мне? Если нет, то покончи со мной сейчас. Я поставил между ребер, войдет прямо в сердце.

Эльга потянула клинок на себя. На белом полотне сорочки заалела капля крови – будто ягода-брусника.

– Ну, хватит с нас этой чухни? – спросил Мистина.

В глазах его, в голосе не было ни стыда, ни страха – только гнев и досада. И Эльга вновь увидела в нем ближайшего к ней и Ингвару человека, не доверять которому можно только в помрачении рассудка. Захотелось заплакать, потому что впервые за эти страшные дни рядом появился человек, на которого можно переложить хотя бы часть этой тяжести. Но Эльга сдержалась, ибо понимала: ему хватает и своей. Она знала Ингвара пятнадцать лет, а Мистина его – вдвое больше. Сколько себя самого помнил.

Потом она спрашивала: как он на это решился, ведь она, едва узнав о своем вдовстве, в смятении чувств вполне могла нажать на клинок. В беде, за которую не спросишь ответа с истинных виновников, часто обвиняют тех, кто рядом. А он отвечал, что ему тогда было все равно: за короткий срок он потерял отца и побратима, но хуже всего – мог потерять честь, если бы вдова и сын Ингвара решили, что он, Мистина, предал своего князя.

Тот скрам он не забрал назад и оставил Эльге. Она хранила его в ларе, на котором обычно сидела…

– Ты! – стоя в триклине палатион Маманта, Эльга коснулась пальцем того места на его коже, где когда-то алела капля крови. – Ты отдал мне свою жизнь.

– Но свою душу я тебе не отдавал, – Мистина сжал ее кисть в ладони.

– Ты сказал мне однажды, что я – твой конунг. А дружина следует за конунгом всегда. Даже если тот решает креститься – помнишь, ты сам говорил Святше.

– Да. Ты – мой конунг, и таких слов не берут назад. Но поскольку ты к тому же еще и женщина, – он улыбнулся и слегка потряс ее кисть, – то я оставляю за собой право решать, каким образом сумею послужить тебе лучше.

Эльга втянула воздух в грудь, с усилием подавляя досаду. Мистина считал себя умнее ее, и в общем был прав. За двадцать лет Эльга привыкла к этому, но не сказать чтобы смирилась.

– Я отпускаю с тобой туда свою жену и дочь, – продолжал Мистина. – Даже Велеська на вас посматривает, и, если он решится принять крест, я не стану ему запрещать. Пусть решает сам, он ведь, в конце концов, уже меч носит! И ты думаешь, – с прорвавшейся досадой воскликнул он, снова тряхнув ее руку и вынудив взглянуть ему в глаза, – мне не страшно, что на другой день после своей купели вы все и смотреть на меня не захотите?

Эльга улыбнулась, желая его успокоить, но улыбка получилась жалкая: в первую голову ей требовалось убедить саму себя, а вот это не получалось. Она потянулась к нему, ее рука скользнула с его груди на шею; Мистина быстро наклонился и жадно поцеловал ее. Эльга вздрогнула – его яростный порыв после нескольких месяцев врозь потряс ее, а к тому же пронзил испуг – целоваться среди бела дня, в палате, где кто угодно их может видеть… даже Ута! Но и оттолкнуть его она не могла – именно сейчас, когда их связи грозил разрыв по причинам более глубоким и весомым – тем, что идут изнутри, а не снаружи, – оба они трепетали от сознания ее важности. Настойчивым глубоким поцелуем, с таким пылом, какой редко встретишь у зрелых людей, Мистина пытался сделать сразу все – напомнить о прошлом, разжечь страсть в настощем и закрепить будущее. Эльга отвечала ему в отчаянии, как в последний раз, и слезы проступали под опущенными веками.