Алента

© Елизавета Афти, 2020

ISBN 978-5-4498-5541-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Елизавета Афти
АЛЕНТА

2 июня 2013 года. Санкт-Петербург

День первый

Хочется верить, что мой труд не будет напрасным. Я не обладаю информационной властью, не имею связей, не знаю людей, способных помочь мне. Раньше я не могла вообразить того, что произойдёт со мной. Признаюсь, какое-то время, меня одолевал соблазн просто выбросить эти бумаги и забыть обо всём. Хотелось сжечь их, предварительно искромсав ножницами, а пепел развеять над водой. Настолько сильно я боялась, а страх заставляет отрицать истину.

Но всё же, я поборола себя. На мне лежит слишком большая ответственность. Я не смею отказать Аленте. Он желает, чтобы я рассказала о тех событиях, и я сделаю это, невзирая ни на что.

***

Всё началось в тот миг, когда я поднялась на четвертый этаж, как и в предыдущие разы, не воспользовавшись лифтом. Причиной тому была невероятная запущенность, в которой пребывала лестничная клетка, да и сам лифт буквально прогнил изнутри. Еще были свежи воспоминания из далекого детства начала двухтысячных, когда парадные в домах спальных районов Петербурга были оккупированы бомжами и наркоманами. Грязные стены, оклеенные бог знает чем, липкий темный пол под ногами, запах гнилой картошки – все это плотно закрепилось в моей памяти и вновь воскресло, стоило мне войти в дом в районе Гражданского проспекта, что стоял неподалёку от живописного ручья.

Антонина Сергеевна и Анатолий Михайлович – мои прабабушка и прадедушка, ветераны Великой Отечественной войны, получили трехкомнатную квартиру с видом на Муринский парк еще в начале шестидесятых годов. Их старший сын Михаил Анатольевич приходился мне родным дедом по отцовской линии. Он часто навещал стариков, коротавших последние годы жизни в той самой квартире, вместе со своей женой Людмилой, приносил им еду, лекарства, помогал с уборкой. Иногда я приходила вместе с ним, тогда мне доводилось беседовать с прабабушкой Антониной. Она открывала деревянный ларец с драгоценностями и разрешала примерить янтарные бусы. Или же показывала старый альбом с черно-белыми фотографиями, где дородная дама с темными пышными волосами и пронзительным взглядом немного напряженно улыбается, держа под локоть высокого стройного мужчину с аккуратным пробором, правильным носом и светлыми глазами. Там же запечатлен мой дедушка вместе со своим младшим братом Димой, они плещутся в ванной, переставляют деревянных солдатиков по ковру, торжественно демонстрируют пионерские галстуки.

– Хорошее время было, очень хорошее, но и непростое, – вздыхала бабушка и протягивала мне очередную фотографию, – хотя ты навряд ли поймешь.

Прадедушка Толя ушёл из жизни год назад, к тому моменту я уже вышла из подросткового возраста, перешагнув рубеж двадцатилетия. После окончания юридического института устроилась на работу в адвокатскую контору на должность консультанта. До сих пор во мне живёт чувство запоздалой вины за то, что, погрязнув в учёбе и карьерных амбициях, не уделяла внимания старикам, отдалившись от них. Не проявляла особого интереса к рассказам о войне, не лезла с расспросами.

Накануне смерти прадед сделался беспомощным, почти никого не узнавал, даже на любимую супругу смотрел с недоверием. Когда его не стало, прабабушка и сама слегла: тяжёлая простуда подкосила её, приковав к постели. Спустя год она умерла. Сегодня мы простились с ней, отправив в последний путь.

***

Так или иначе, сразу после того как вся немногочисленная родня покинула стены крематория, было принято решение отправиться прямиком на квартиру ныне покойных, для того чтобы разделить общую трапезу и помянуть усопших.

После затхлого смрада лестницы квартира встретила нас свежевыбеленными стенами, новым линолеумом в коридоре и легким запахом нафталина.

– Но как? – я повернулась к отцу. – Помню, что здесь были старый советский ремонт и горы хлама!

– После смерти деда мы отправили бабушку в Белоруссию к сестре, а сами вычистили все и наняли рабочих, которые привели все в порядок.

– Неужели вы все вещи просто выбросили на помойку, как ненужный мусор?! А как же драгоценности, книги, да и дедовский секретер хотя бы?

Отец поморщился в ответ на это и прошел в комнату, где суетились женщины, накрывая стол.

– Сейчас придет дядя Дима, он занимался ремонтом, вот у него и спросишь.

Дядя Дима приехал только минут через сорок с двумя плоскими картонками, от которых исходил аппетитный запах сдобы с черникой и клюквой.

– Осетинские пироги подходят к любому случаю – хоть на свадьбу, хоть на поминки, честное слово, мы с Ириной их просто обожаем, угощайся, Люд, – он положил кусок в тарелку моей бабушки, – и ты, Вероника, выбирай, какие ягоды больше нравятся.

Я указала на чернику и стала ждать подходящего момента, чтобы задать вопрос о дедушкиных вещах. Время тянулось слишком медленно; прозвучал уже не один тост, восхваляющий земные деяния стариков, было съедено все оливье, и от пирогов почти ничего не осталось.

– Я тут портрет деда нашла, – протянула Ирина, – в военной форме, совсем молодой и красивый здесь. Только бабушка его здесь не узнала, говорит: «Убери его подальше отсюда, не могу его видеть, это не мой муж».

– Странно, – дедушка Миша наморщил лоб в раздумье, – не помню этой фотографии, в детстве мне её никогда не показывали. У деда была только одна официальная фотокарточка в форме, он там баян держит. Сейчас найду её, погодите.

Суета, вызванная дедом, охватила и собравшихся гостей. Многие вскочили со своих мест и устремились на поиски второй фотографии дедушки Анатолия. Вскоре она была найдена в одной из коробок, стоявших в коридоре.

– Ничего не понимаю, решительно ничего не понимаю, – дедушка продемонстрировал всем хорошо знакомый портрет, прежде долго висевший на стене в одной из комнат, – то, что я сейчас держу в руках, бесспорно, изображает деда Анатолия, другой же, – он кивнул в сторону первой фотографии, – просто мужчина, похожий на моего отца.

В комнате повисло напряжение. Бабушка поникла и опустила глаза в пол; жена дяди Димы привстала и, наклонившись к столу, потянулась за первым портретом. Взяв его в руки, стала дотошно разглядывать.

– Это не дед, – сказала она спустя несколько минут, – но, может быть, этот человек – его близкий родственник.

– Всю родню отца я прекрасно знал, – дедушка трясущимися руками выхватил портрет у Ирины, – погоди-ка, сначала я был уверен, что это он, но сейчас могу заметить небольшие отличия: уши у деда большего размера, чем у этого, подбородок у первого без характерной ямочки, да и на шее какой-то шрам, похожий на ожог. Как же я сразу этого не увидел?

При этих словах бабушка едва слышно вздохнула и всхлипнула, промокнув глаза ситцевым платочком. Пожалуй, я была единственной, от кого не укрылся этот жест.

– В чем дело? – прошептала я, пододвигаясь ближе к ней, – что тебя так расстроило?

Та дернулась и замерла, глядя куда-то перед собой, явно пребывая в состоянии глубокого размышления. Затем повернулась и, прижавшись к моему уху, прошептала:

– Приходи к нам в гости, после того как все закончится. Дед уедет на дачу сегодня вечером, и я покажу тебе кое-что.

После этого она отвернулась и как ни в чем не бывало вступила в общий разговор, высказывая собственные догадки относительно личности неизвестного молодого человека, которые, по правде, носили лишь нейтральный характер и не могли способствовать открытию истины.

Спустя пару часов гости стали расходиться по домам, выражая горячие соболезнования дедушке и дяде Диме. Те рассеяно кивали, поглядывая друг на друга; было заметно, что им не терпелось начать расследование и узнать имя гражданина, который, вероятно, был их родственником.

Уже сидя на пассажирском сидении в машине отца, я сказала ему, что планирую сегодня переночевать у бабушки. Тот не стал возражать и лишь поинтересовался, почему я не сказала об этом раньше, ведь тогда я могла бы сесть в машину к дяде Диме, который как раз отвозил её и дедушку домой. Я пожала плечами и забормотала что-то о своей феноменальной забывчивости, уткнувшись в телефон.

Бабушка жила на проспекте Пархоменко – совсем недалеко от Муринского ручья. Так что спустя двадцать минут я уже набирала номер квартиры в домофоне, поглядывая через плечо в сторону отца, который решил не выходить из автомобиля и ждал, когда я зайду в дом. Бабушка встретила меня, уже облаченная в свой излюбленный желто-зеленый халат в клеточку. На кухне слышался свист закипающего чайника, а в гостиной шумел телевизор.

– Я рада, что ты пришла, – она заключила меня в объятия, – Миша не стал заходить домой, поэтому у меня было время приготовить все необходимое. Пойдем на кухню.

На столе уже стояли чашки и вазочка с печеньем. Бабушка сняла чайник с огня и залила заварку кипятком. Я осторожно отхлебнула напиток, при этом поглядывая на бабушку, в привычных действиях которой ощущалась некая нервозность.

– Сейчас мы пойдем в мою комнату, – она собрала посуду со стола, намереваясь помыть её позже, – там лежит папка со старыми записями, я нашла их в сундуке с фотографиями, когда год назад разбирала вещи деда Анатолия.

– Это связано с тем мужчиной? – я ощутила прилив необъяснимого волнения.

– Да, – бабушка направилась в сторону гостиной, в конце которой находилась смежная дверь в её спальню, – предупреждаю заранее: тебе придется потратить не один день, для того чтобы отсортировать и прочитать все, что там написано. Я сама толком не читала их.

– Военные дневники, да?

– Не похоже.

Бабушка впустила меня в просторную светлую комнату, оставленную в кремовых тонах. На мягкой двуспальной кровати лежала толстая картонная папка темно-красного цвета. Из нее выглядывали края пожелтевших ветхих листов, исписанных темно-синими чернилами. Ведомая любопытством, я села на краешек кровати и взяла папку. От неё веяло стариной, несущей в себе какую-то мрачную тайну, создавалось ощущение, что тот, кто сделал эти записи, не хотел, чтобы они были прочитаны кем-то посторонним. Я провела рукой по твердой обложке, ощущая неровности сколотой краски.

– Я стерла с неё пыль, – приглушенный голос бабушки донесся до меня будто сквозь водяную толщу, – но многие листы очень грязные, так что будь осторожна.

Кивнув в ответ, я продолжила изучение старого предмета, даже не услышав, как за моей спиной скрипнула дверь, тихо закрываясь. Развязав черный боковой шнурок, я открыла папку, решив не извлекать листы, а просто перекладывать их на сторону форзаца. В глаза мне сразу бросился небольшой эпиграф в правой боковой части первой страницы. Аккуратный, почти претендующий на каллиграфическую изящность косой почерк был легко читаем.

Чья ярость скрытая рождает страх,

Когда ж в нем гнев вздымался невзначай,

Вздыхало Милосердие: «Прощай!»

(Джордж Гордон Байрон, 1814 г.)

Далее следовало начало повествования. С первых строк я погрузилась в него, с лихорадочной жадностью стремясь постигнуть тайну, которую Николай Матвеевич Адаменко не рискнул доверить ни одной живой душе. Лишь черствая бумага впитала его чувства, навеки сохранив их в первозданном состоянии.

23 октября 1990 года. Ленинград

Нет слов, способных описать степень моего счастья. Лишь осознание того, что многолетние поиски наконец-то увенчались успехом, заставляет меня испытывать блаженную эйфорию. Несколько десятков лет мой разум пребывал в тоскливом смятении. Порой мне казалось, будто я уже давно испустил дух и, покинув телесную оболочку, скитаюсь в мертвой пустыне загробного мира. Настолько серой была моя жизнь. Мир стал блеклым, когда я, будучи семилетним мальчишкой, увидел то, что не было предназначено для человеческих глаз. Тогда никто не поверил моему рассказу, ибо все знают, что в таком возрасте дети склонны к фантазиям. Никто не понимал меня, никто не признавал за правду мои чувства.

Теперь же все изменилось. Я нашел то, что не давало мне покоя, то, что утягивало на дно безумия. Сущность, чуждая нашему миру, затаившаяся там, куда не доберется ни один человек. Я долго не понимал её природы, раз за разом спрашивая себя: кто же ты? Что управляет тобой? И какая невероятная глупость побудила тебя открыться случайно встреченному ребенку? Ведь не мог я обладать какими-то особыми качествами, выделявшими меня из бурой массы детей коммунизма? Или же ты намеренно пожелал свести с ума, выбрав первую мишень по воле случая?

Я вырос в обычной семье. Мое детство не было безоблачным, а на период юности пришлась самая кровавая война минувшего века. Зрелость я встретил, будучи убежденным, что, несмотря на видимое благополучие, я никогда не буду спокоен. Я должен был убедиться в истинности твоего существования. Ты стал манией, превратившись в бредовую мысль, засевшую где-то глубоко в подкорке. Сколько бы я ни пытался, забываясь в алкогольном дурмане, не мог вытравить тебя. Признаюсь, я болен. Болен желанием увидеть того, кто разрушил мою жизнь еще на стадии её становления, сделав меня подобным рудименту человеческого общества.

Ты есть величайшая тайна, ты – тот, кто лишен всякой слабости, ты – душа самой непокорной стихии, ты – Алента.

***

Наша первая встреча пришлась на лето двадцать девятого года. Тогда я был слишком мал и не мог осознать всю масштабность и ужас того, что случилось со мной на той реке.

Воспоминания о детстве – странная вещь. Углубляясь в них, понимаешь, что большая часть блеклых картинок лишь отражает иллюзию беззаботной юности. Я помню наше село, ныне скрытое от основной дороги плотным лесом, помню стада исхудалых коров, их грязные тощие бока, облепленные голодными мухами. Помню сварливую, но горячо любимую мною бабушку, которая считала меня самым лучшим ребенком на свете. Помню, как я бежал вслед за соседскими ребятами, упрашивая их взять меня на рыбалку. Они же посмеивались и говорили, что мне еще следует подрасти, а то не дай бог утону, запутавшись в тине. В погоне за ними я каждый раз неизменно спотыкался и разбивал колени, сдирая едва зажившую кожу.

Размазывая злые слезы по заляпанным щекам, я брел в сторону дома, поникший, но не растерявший прежнюю веру в предстоящий успех. В силу своего нрава я не мог считать себя обидчивым или не дай бог злопамятным. Скорее моему характеру была свойственна чрезмерная мечтательность, порой приводившая меня к абсурдному состоянию души. Для деревенского мальчишки, рожденного вдали от кровавых очагов революции, реальность жизни представлялась иллюзорно-замкнутой. Мир, видимый мною тогда, был слишком правильным, слишком благонравным, как будто списанный со страниц романа какой-нибудь Сесилии Джемисон. Только улица Добрых Детей* представлялась мне другой, не менее приятной улочкой, вдоль которой громоздились серые избушки, возможно, разные по виду, но одинаково убогие.

Хозяйство у нас было обширное. Отец держал двух лошадей, четырех коров и домашнюю птицу. Мы имели собственный надел размером в пять десятин, что создавало необходимость в найме батраков из числа соседей, которые дважды в год сезонно трудились на нашей земле. Я был еще мал для полевой работы, но уже приучался к ней, помогая отцу и старшему брату. Нас было четверо детей – старший Женька семнадцати лет, я, Настенька десяти лет и младший Митька, которому на тот момент было полтора года. У отца было двое братьев, они жили на другом конце деревни и тоже участвовали во всех хозяйственных делах семьи.

Наш дом стоял за поворотом у самой реки. Соседи наши перебрались в город еще до моего рождения, и дом их пустовал уже почти восемь лет. В саду у них цвели одичавшие розы, за ними, чуть дальше у забора, начинался соседский яблоневый сад, в котором, как назло, яблоки были вкуснее и сочнее, поэтому мы постоянно лазали за ними, то и дело нарываясь на гнев одинокой старухи, жившей напротив.

С другой стороны шла тропа к древнему кургану, называемому в народе Сопкой. Поговаривали, что по нашей реке много сотен лет назад проходил тот самый путь «из варяг в греки». Ох, как же ясно перед моими глазами видится эта картина! Стоит мне зажмуриться, и образ далекой эпохи оживает передо мной. Я вижу, как на вершине того кургана горит сигнальный огонь, разгонявший холодный туман. По черной водяной глади скользит эшелон узких резных судов, нагруженных товарами. Лица норманнов злые, обветренные, глаза их холодные, налитые кровью. О чем говорили эти глаза? Какие мысли таились в их крепких, исполосованных шрамами головах? Скажи мне, Алента! Ведь ты был там тогда, ты видел их!

Снова я начинаю сходить с ума. Моя рука дрожит. Проклятые чернила расплываются, и мне все труднее выводить буквы. Одна лишь мысль о тебе приводит меня в состояние сильнейшей паники. Я должен собраться, сделать несколько глубоких вдохов или открыть секретер Толи, где у него припрятана бутылка коньяка. Мы с Антониной делаем вид, что не знаем о его маленькой заначке, хотя надо бы пристыдить этого плешивого барсука…

***

Пожалуй, нужно сказать еще кое-что. Судить о моих прошлых поступках следует лишь через призму тогдашних событий, как житийных, так и политических. В первой записи я забыл упомянуть о том, что время моего нравственного становления пришлось на самый болезненный период эпохи. Кто-то скажет, что прошлое было черно-белым, подобно фотографиям в старых альбомах, что пылятся за стеклами сервантов в коммунальных квартирах. Но для любого подобного мне это покажется лишь издевкой. То время имело лишь один цвет, и этот цвет – красный.

Я утопал в багровом иле, захлебываясь кровью, молил о милосердном пробуждении, умом осознавая, что нет никакой «красной тюрьмы» в моем подсознании, ибо все это более чем реально. Тюрьмой я называл беспомощность. Она не позволяла мне вмешаться, когда один из уполномоченных ударил мою бабушку прикладом по голове. Я мог лишь плакать, глядя на то, как она, постанывая, шарит по полу руками, силясь найти разбитые очки. Молчал, когда забрали отца. Я просто молчал, хотя мысленно и противился всему происходящему, не давая согласия ни на одно из действий, к которым меня принуждали. Лишь наблюдая за пламенем, с треском пожиравшим родную избу, я понял, что вся моя дальнейшая жизнь будет подчинена той самой «тюрьме».

Но все это случилось позже. Судьба моя печальна, но не исключительна. Тысячи похожих на меня детей, голодные, продрогшие, разом обнищавшие, бродили по деревням, прося о пристанище тех, кому было чуждо сострадание. Я могу долго рассказывать о том времени, уповая на сентиментальность того, кто рано или поздно прочтет мои записи. Но мне придется быть кратким, ибо я не смогу сказать ничего нового о годах террора, перемоловшего мою личность. Я не видел больше остальных и не стремился докопаться до так называемой правды. Меня влекло совсем иное. Интерес поглотил меня в тот миг, когда я впервые в жизни столкнулся с необъяснимым. Оно ворвалось в мою детскую реальность, разрушая хлипкие границы адекватности.

Древнее существо преследовало меня, подчиняя мой разум и меняя мою личность до неузнаваемости. Я не помню, каким был раньше, но это уже не пугает меня, ибо Алента лишил меня возможности бояться смерти.

Я попытаюсь воскресить в больной памяти все подробности наших встреч, начиная от самой первой до той, что произошла совсем недавно. Именно это последнее событие заставило меня взять в руки перо. Времени у меня немного, и я чувствую приближение скорого освобождения. Груз опостылевшей реальности слишком тяжел для моих старческих плеч.

***

Итак, вернемся к лету двадцать девятого года, когда я еще не знал о существовании Аленты. В тот день я сбежал из дому под предлогом желания сопровождать брата Женьку, который перегонял коров через село в сторону пастбища. Зной августа дал знать о себе еще задолго до полудня, и я, как и любой нормальный мальчишка моего возраста, стал искать возможность искупаться. Женька, как назло, имел совсем другие планы.

– Еще лодку попроси, ушлепок! – он дал мне подзатыльник. – С мозгами не дружишь, Колька, – добавил он уже спокойнее, шаря в карманах, – у меня вот папиросы закончились, пойду за ними к Стеше.

– А я? – мои кулаки сжались. – Торчать тут, пока ты гуляешь?!

– Так точно, – старший взъерошил мои волосы и заржал, – привыкай работать, дело серьезное и ответственное. Если отец о хлебе позаботился, то остальное под нашим началом.

– Нашел кому объяснять, – я насупился, – не маленький уже.

В ответ Женька расхохотался и, нахлобучив кепку, засвистел какую-то фальшивую мелодию, засунул руки в карманы растянутых штанов, зашагал в сторону деревни.

Сначала я думал разреветься, но все же придушил этот порыв на корню. Коровы лениво мычали, отмахиваясь от злых мух. Я хотел приземлиться на большой валун, но тот был настолько раскаленным, что это оказалось невозможным. Мне пришлось плюхнуться на траву у корней березы, чьи куцые листья создавали слабую тень. Я с завистью созерцал, как сутулая фигура Женьки превращается в мутную точку, растворяясь в знойном полевом просторе. Прислонившись спиной к стволу березы, я стал наблюдать за коровами, которые явно испытывали не меньшее страдание от жары. Многие тоже забрели в тень, а некоторые прилегли на жухлую траву, пытаясь избавиться от зуда укусов.

«Вот бы вывести их к реке, – думал я, жмурясь, – но нет, нельзя, Женька не разрешит, да еще и бате пожалуется».

Желание задремать было неимоверным, но в то же время тяга окунуться в прохладную воду пересиливала мою апатию. Я намеревался дождаться Женьку и, сдав ему пост, слинять на речку. Но, памятуя о том месте, куда он отправился, я понимал, что от Степаниды он возвратится ой как не скоро. Но я продолжал надеяться, что тот на сей раз изменит себе и зайдет лишь за папиросами, а не за тем самым загадочным «общением», смысл которого я на тот момент улавливал очень поверхностно. Минуты тянулись, складываясь в час, а братец все не возвращался. Напрасно я вглядывался в золотистый горизонт, где чернели крыши изб. Никто не шел со стороны деревни. Позднее я не раз возвращался к этому воспоминанию, думая о том, что именно беспечный Женька оказался виновным в моих последующих злоключениях. Вернись он раньше, я бы не спустился под берег реки, где меня настиг Алента.