Винета

Глава 8

Выполнение дипломатической миссии, для которой Витольд избрал доктора Фабиана, было вовсе не таким простым. Для того, чтобы иметь возможность узнать, что, собственно, делается в Ц., доктор, конечно, должен был попасть в дом княгини Баратовской, а это могло произойти только при содействии Вольдемара. Витольд ломал себе голову над тем, как бы изложить все дело своему упрямому воспитаннику, чтобы с первых же слов не наткнуться на решительное «нет». Но тут ему совершенно неожиданно помог случай. Княгиня выразила желание лично познакомиться с воспитателем сына. Витольд обеими руками ухватился за эту возможность, и впервые в жизни нашел желание княгини Ядвиги разумным. Он тотчас же напомнил Фабиану его обещание. Последний, все еще надеявшийся, что вся эта затея рухнет благодаря сопротивлению его воспитанника, должен был согласиться на следующий же день отправиться с Вольдемаром в Ц.

Приехав к Баратовским, они застали в гостиной только Ванду, и Фабиан представился ей, правда, очень смущенно, но все же вполне сносно. Молодая графиня, заметив его робость, не могла устоять, чтобы не подтрунить над ним.

– Значит, вы – наставник моего кузена Вольдемара. Выражаю вам свое полное сочувствие и от всей души жалею вас.

Фабиан испуганно посмотрел на нее, потом на Вольдемара, но последний, по-видимому, ничего не слышал, так как на его лице не было заметно ни малейших следов негодования.

– То есть… как это? – пробормотал доктор.

– Я думаю, очень нелегкая задача воспитывать господина Нордека, – спокойно продолжала Ванда, от души потешавшаяся над смущением, вызванным ее словами.

Фабиан со страхом посмотрел на Вольдемара; он знал, что тот не терпит никаких подтруниваний, но молодой человек, к его удивлению, совершенно спокойно опирался рукой на кресло графини Моринской, и на его губах даже мелькнула улыбка, когда он нагнулся к ней и спросил:

– Вы думаете, что я так несносен?

– Конечно! – объявила Ванда, – ведь не далее как третьего дня во время спора из-за руля я имела удовольствие видеть, как вы злитесь.

– Но ведь не на вас! – с упреком произнес Вольдемар.

Фабиан выпустил из рук шляпу. Что за тон раздался из уст его необузданного воспитанника и что означал взгляд, который сопровождал его? Перед глазами бедного Фабиана все завертелось. Несмотря на свою полную неопытность в любовных делах, он начал понимать, «в чем тут, собственно, дело». Так вот почему Вольдемар так быстро примирился с матерью, вот почему он в любую погоду мчался в Ц., и вот где таилась причина его перемены. Витольда, несомненно, хватит удар, когда он узнает всю эту историю. «Дипломатическая миссия», правда, была выполнена в первые же полчаса, но ее результат нагнал такой смертельный ужас на «дипломата», что он забыл все на свете и, вероятно, выдал бы себя, если бы в эту минуту не вошла княгиня Баратовская.

У княгини было немало причин познакомиться с воспитателем сына, который должен был сопровождать его при поездке в университет. Понятно, в течение первых же десяти минут она убедилась в том, что со стороны безобидного Фабиана нечего опасаться какой-либо враждебности и что даже наоборот он может пригодиться ей, сам того не подозревая. Вследствие этого она снисходительно удостоила его своей милостивой благосклонности и вполне одобрила то смирение, с которым он отнесся к этому снисхождению; его робость и смущение в ее присутствии она нашла вполне естественными и соблаговолила вступить с ним в продолжительную беседу.

С появлением матери Вольдемар снова, как обычно, замолчал. Он почти не принимал участия в общем разговоре и сказал княгине лишь несколько слов. Она тотчас же встала и вышла с ним на балкон.

– Ты хотел поговорить со мной наедине? – спросила она.

– Да! Я хотел сказать тебе, что не имею возможности проводить тебя и Льва в Вилицу, как было условлено.

– Почему? Возникли какие-то препятствия?

– Да, – с недовольством ответил Вольдемар. – Выяснилось, что для утверждения моего совершеннолетия нужно выполнить еще некоторые формальности, требующие моего присутствия. Ни дядя Витольд, ни я до сих пор не подумали об этом. Мне придется остаться на некоторое время.

– В таком случае мы тоже отложим свой отъезд, – сказала княгиня, – но я должна буду отправить Ванду в Раковиц одну.

– Ни в коем случае, – решительно заявил Вольдемар, – я уже написал в Вилицу, что ты приедешь на будущей неделе и чтобы в замке были сделаны необходимые приготовления.

– А ты?

– Я приеду, как только буду свободен. Во всяком случае, до отъезда в университет я пробуду с вами несколько недель.

– Еще один вопрос, – серьезно спросила княгиня, – твоему бывшему опекуну известно это решение?

– Нет. Я говорил только о своем пребывании в Вилице.

– Значит, тебе придется отвечать перед ним за наше пребывание там?

– Я беру это на себя, – коротко произнес Вольдемар. – Впрочем, я сообщил управляющему, чтобы он до моего приезда был всецело в твоем распоряжении; все твои приказания будут исполняться беспрекословно.

– Значит, мы можем наверняка ожидать тебя? – спросила княгиня. – Что касается Льва…

– Он все еще дуется на меня из-за нашей ссоры, – перебил ее Вольдемар, – он очень демонстративно ушел к морю, чтобы не встречаться со мной.

Княгиня нахмурилась; Лев получил приказание приветливо относиться к брату и, тем не менее, выказывал строптивость, которая теперь была вовсе некстати.

– Лев очень вспыльчив и неблагоразумен, – ответила она, – я позабочусь о том, чтобы он первый протянул тебе руку примирения.

– Не надо, – холодно отклонил Вольдемар, – лучше мы сами решим этот вопрос, не беспокойся!

Они снова вошли в гостиную, где Ванда тем временем конфузила Фабиана. Княгиня выручила его и, желая подробно обсудить план занятий своего сына, увела доктора в свою комнату.

– Бедный доктор, – сказала Ванда, глядя ему вслед, – мне кажется, Вольдемар, что вы в данном случае полностью поменялись ролями. Вы не питаете никакого почтения к вашему учителю, тогда как он очень боится вас.

Вольдемар не стал оспаривать это справедливое замечание, а только ответил:

– Вы находите, что доктор Фабиан представляет собой такую личность, которая может внушить почтение?

– Нет, но он, кажется, очень добродушен и терпелив…

Молодой человек сделал презрительную гримасу.

– Может быть, но это такие черты, которые я совершенно не умею ценить.

– Вас надо тиранить, для того чтобы внушить почтение? – с лукавым взглядом спросила Ванда.

Вольдемар придвинул кресло и опустился рядом с ней.

– Это зависит от того, кто будет тиранить. В Альтенгофе я никому, даже дяде Витольду, не советовал бы пробовать, да и здесь допущу это только с одной стороны.

– Не знаю, – ответила Ванда, – я не хотела бы и пробовать.

Вольдемар ничего не ответил; по-видимому, он был занят совершенно другими мыслями.

– Разве третьего дня вы не нашли, что на Буковом полуострове было прекрасно? – вдруг спросил он.

Девушка слегка покраснела, но ответила прежним шаловливым тоном:

– Я нахожу, что это место, несмотря на красоту, таит в себе что-то жуткое. Что же касается вашей легенды, то я не стану больше слушать ее при заходе солнца, а то, пожалуй, начнешь верить в эти старые сказки.

– Да, – тихо ответил Вольдемар, – вы упрекали меня в том, что я не мог понять поэзию в этой легенде… теперь я тоже научился понимать ее.

Ванда молчала. Она снова боролась с тем смущением, которое было знакомо ей лишь с третьего дня.

Вольдемар тщетно ожидал ответа; ее молчание причиняло ему страдание, а потому он снова заговорил:

– Я только что сообщил матери, что не могу немедленно поехать в Вилицу; я приеду только через три-четыре недели.

– Ведь это очень небольшой срок, – проговорила Ванда.

– Небольшой? Да? Это целая вечность! Вы, вероятно, понятия не имеете о том, чего мне стоит остаться здесь, тогда, как вы уедете! Я обещал вам подождать, пока мы будем в Вилице, но теперь пройдет, может быть, месяц, пока мы снова увидимся. До тех пор я не могу молчать, я не буду в силах вынести то, что вы все время будете находиться в обществе Льва, не будучи уверен, что вы принадлежите мне, только одному мне.

Это признание вырвалось у Нордека так неожиданно и так страстно, что молодая графиня не успела предупредить его. Он схватил ее руку и держал так же крепко, как тогда, на Буковом полуострове.

– Вы давно должны были знать, Ванда, что влекло меня сюда, и вы не отталкивали меня, значит, я могу, наконец, высказаться. Я знаю, что у меня нет данных, чтобы вам нравиться, и что я не такой, как другие, но я приобрету все это. Ведь только ради вас я решил поступить в университет. Ванда, я был одинок в детстве, вы знаете, что у меня не было матери, мне не хватало любви и ласки. Я не мог стать таким как Лев, но любить я могу, быть может, еще горячее, еще лучше, чем он! Вы единственное существо, которое я любил в своей жизни… одно ваше слово заставит меня забыть все мое безотрадное прошлое. Скажи мне это слово, Ванда, дай мне, по крайней мере, надежду, что я когда-нибудь услышу его, но не говори «нет», потому что я этого не перенесу.

Вольдемар опустился на колени, но молодая графиня и не думало теперь радоваться этому триумфу, которого так желала в своем детском легкомыслии. Она мысленно осыпала себя упреками, и в ее душе невольно возник вопрос: «Что я наделала!».

– Встаньте, Вольдемар! – дрожащим от испуга голосом проговорила она, – прошу вас.

– Только тогда, когда я услышу из твоих уст «да».

– Я не могу… не теперь… встаньте!

Однако Нордек не вставал. В эту минуту дверь из столовой открылась, и вошел Лев; в течение нескольких секунд он стоял как вкопанный, но затем у него вырвалось восклицание:

– А, так все-таки!

Вольдемар вскочил; его глаза сверкали от ярости.

– Что тебе здесь надо? – крикнул он брату.

Лев был бледен от внутреннего волнения, но тон, которым был произнесен вопрос, заставил его вспыхнуть. Он быстрыми шагами подошел к Вольдемару и с горящими глазами произнес:

– Ты, кажется, находишь мое присутствие здесь лишним? А между тем я мог бы объяснить тебе только что происшедшую сцену!..

– Лев, замолчи! – полупросительным, полуповелительным тоном воскликнула Ванда.

Однако ревность заставила молодого князя забыть все.

– Я не стану молчать, – возразил он, – я дал слово ничего не говорить до окончания пари, теперь же собственными глазами видел, чем оно кончилось, Сколько раз я просил тебя оставить эту игру, ты знала, что она мне неприятна! Неужели же я должен теперь допустить, чтобы Вольдемар с триумфом указал мне на дверь? Тебе удалось довести его до того, что он встал перед тобой на колени, но пусть же он узнает правду!

Вольдемар при слове «пари» сильно вздрогнул, но все же остался неподвижно стоять, судорожно ухватившись за спинку кресла. Его глаза со своеобразным выражением были устремлены на молодую графиню, и он совершенно упавшим голосом произнес:

– Что… что это значит?

Ванда виновато опустила голову. Лев также почувствовал, что зашел слишком далеко.

– Что это значит? – повторил Вольдемар, подходя вплотную к молодой девушке, – Лев говорит о каком-то пари, об игре. Отвечайте мне, Ванда! Я верю вам, только вам одной… скажите мне, что все это ложь.

– Значит, по-твоему, я лжец? – вспылил Лев.

Брат не слушал его; молчание молодой графини говорило ему достаточно; он не нуждался больше в подтверждении. С этим открытием чары разрушились, и снова пробудились вся необузданность и дикость его натуры.

– Я хочу получить ответ! – с яростью крикнул он. – Значит, я, действительно, был только игрушкой, которой вы забавлялись ради каприза? Вы смеялись и издевались надо мной, тогда как я… вы ответите, мне, Ванда, сейчас же ответите.

Он не окончил, но в его тоне и взгляде выражалась такая угроза, что Лев подошел к Ванде, чтобы защитить ее.

Однако ярость Вольдемара вернула ей самообладание.

– Я не допущу, чтобы мне делали выговор в таком тоне, – заявила она.

Звук ее голоса, видимо, заставил молодого Нордека опомниться; его кулаки разжались, но он так плотно сжал губы, словно они не должны были произносить больше ни одного слова. Его грудь тяжело вздымалась от того ужасного усилия, которое он приложил, чтобы подавить свой гнев. Вольдемар покачнулся и ухватился за кресло.

– Что с тобой, Вольдемар? – спросил пораженный Лев. – Если бы я знал, что это так подействует на тебя, то молчал бы.

Вольдемар выпрямился, молча отстранил брата и повернулся, чтобы уйти, вся краска сбежала с его лица.

В эту минуту в комнату вошла княгиня в сопровождении Фабиана. Громкие голоса, доносившиеся до ее комнаты, возвестили ей, что в гостиной творится что-то необычайное. Однако в первую минуту ее появление не было замечено. Тоном ребенка, осознавшего свою вину, Ванда крикнула вслед уходившему Нордеку:

– Вольдемар!

– Вы желаете еще что-то сказать мне, графиня?

Ванда вздрогнула; этот тон ледяного презрения впервые коснулся ее слуха, и яркая краска, залившая ее шею, доказывала, как глубоко он задел ее. Однако в тот же момент княгиня заступила дорогу своему сыну, спрашивая:

– Что случилось? Куда ты идешь, Вольдемар?

– Прочь отсюда, – глухо ответил тот, не поднимая глаз.

– Объясни же мне…

– Не могу. Пусти меня, я не могу оставаться, – и, отстранив мать, Вольдемар выбежал из комнаты.

– В таком случае я буду вынуждена обратиться к вам за объяснением, – обратилась княгиня к остальным. – Останьтесь, господин Фабиан, – продолжала она, когда доктор, испуганно стоявший все это время у дверей, собрался последовать за своим воспитанником. – Несомненно, здесь произошло какое-то недоразумение, и я попрошу вас объяснить его моему сыну. Что случилось? Я хочу это знать.

Ванда вместо ответа бросилась на диван и залилась горькими слезами. Лев подошел к матери и вполголоса стал рассказывать ей о случившемся. При каждом его слове лицо княгини становилось все мрачнее, и ей стоило большого труда сохранить внешнее спокойствие, когда она, наконец, обратилась к Фабиану и проговорила:

– Как я и предполагала, простое недоразумение и больше ничего! Подтрунивание моей племянницы и младшего сына дало Вольдемару повод почувствовать себя оскорбленным. Прошу вас сказать ему, что я очень сожалею об этом и ожидаю от него, что он не придаст значения глупости этих детей.

Последние слова она произнесла с особым ударением.

– Я думаю, мне следовало бы отыскать своего воспитанника, – отважился заметить Фабиан.

– Конечно, сделайте это, – согласилась княгиня, которой очень хотелось теперь удалить этого нежелательного свидетеля семейной сцены. – До свиданья! Я твердо рассчитываю, что вы скоро опять приедете к нам в сопровождении Вольдемара.

Она очень милостиво произнесла последние слова и с улыбкой отпустила доктора, но как только дверь за ним закрылась, быстро подошла к Ванде и Льву; ее лицо предвещало страшную бурю.

Фабиан тем временем узнал от Павла, что молодой господин Нордек вскочил на коня и умчался; поэтому ему ничего не оставалось, как тоже отправиться в Альтенгоф. Однако тут он узнал, что Вольдемар еще не вернулся. Фабиан начал беспокоиться – конец сцены, которую он видел, поведение Вольдемара и выражение его лица дали ему повод заподозрить что-то неладное. Прошел весь день, а молодой человек не возвращался. Фабиан был очень рад отсутствию хозяина дома, уехавшего в ближайший город, так что можно было пока избежать расспросов.

Наступил вечер, но ни управляющий, ездивший в лес, ни работники, возвратившиеся с поля, нигде не видели молодого барина. Тревога заставила Фабиана выйти из дому; он направился по дороге, ведущей в Альтенгоф. На некотором расстоянии от нее находился широкий ров, на дне которого торчали большие острые камни. С моста, перекинутого через него, открывался вид на окрестные поля. Фабиан в отчаянии стал на мосту, не зная, что делать, как вдруг вдали увидел всадника, скакавшего во весь опор. Доктор облегченно вздохнул и, обрадованный тем, что его опасения оказались напрасными, пошел вдоль рва навстречу приближавшемуся Вольдемару.

– Слава Богу, что вы приехали! – воскликнул он, – я так беспокоился за вас!

Вольдемар, увидев своего учителя, задержал лошадь.

– Почему? – холодно спросил он, – разве я ребенок, что с меня нельзя спускать глаз?

Несмотря на деланное спокойствие, в его голосе прозвучало что-то такое, что снова возбудило улегшуюся, было тревогу доктора. Он увидел, что несчастная лошадь вся в пене, но всадник не выказывал никаких признаков утомления и, вместо того, чтобы направиться к мосту, собирался перескочить через ров.

– Ради Бога! – воскликнул Фабиан, – вы не станете делать подобного безумия! Вы ведь знаете, что Норман никогда не брал этого рва.

– Ну, так он возьмет его сегодня! – заявил Вольдемар, всаживая шпоры в бока коня.

Норман взвился на дыбы и бросился в сторону, вероятно, почувствовав, что у него не хватит сил перескочить ров.

– Послушайте! – стал просить Фабиан, подходя ближе, несмотря на свой страх перед конем. – Вы хотите добиться невозможного! Вы ведь разобьете себе голову о камни на дне рва.

Вместо ответа Вольдемар снова пришпорил своего Нормана.

– Уйдите с дороги! – крикнул он, – я хочу перескочить ров… говорю вам, прочь с дороги!

Дикий, сдавленный голос выдал Фабиану душевное состояние молодого человека, и он, обычно робкий, под влиянием страха схватил коня за узду. Но в эту минуту на упрямое животное обрушился сильнейший удар хлыста; конь встал на дыбы и стал бить передними ногами. Одновременно с этим до слуха всадника долетел слабый крик; он поспешно отдернул коня, но было слишком поздно. Фабиан уже лежал на земле, и Вольдемар, соскочив с лошади, увидел своего наставника, залитого кровью и распростертого без всяких признаков жизни.

Глава 9

Обитатели Альтенгофа прожили неделю, полную забот и треволнений. Витольд, вернувшись в тот вечер домой, застал весь дом в большом волнении. Фабиан, все еще не приходя в сознание, окровавленный, лежал в своей комнате, тогда как Вольдемар, с лицом, испугавшим его приемного отца еще больше, чем вид раненого, старался остановить кровотечение. Молодой человек то и дело твердил Витольду, что виноват во всем он. Приехавший вскоре врач признал рану на голове больного, причиненную, вероятно, копытом, очень серьезной. Сильная потеря крови и слабое телосложение раненого заставляли опасаться самого худшего. Витольд, не знавший, что такое болезнь, уверял, что ни за какие сокровища мира не согласится больше переживать такие дни. И только сегодня, когда он сидел у постели больного, его лицо впервые имело свое обычное добродушное и беззаботное выражение.

– Ну, самое худшее, значит, мы, слава Богу, пережили, – сказал он. – А теперь, доктор, сделайте мне одолжение и приведите Вольдемара в чувство, – и он указал на своего приемного сына, смотревшего в окно. – Теперь вы можете вертеть им как угодно, а то молодчик совсем зачахнет у меня от всей этой несчастной истории.

У Фабиана был еще очень болезненный вид, а на его лбу виднелась широкая белая повязка, тем не менее, он уже сидел на постели; он спросил довольно твердым голосом:

– Что же должен сделать Вольдемар?

– Быть благоразумным, – произнес Витольд с сердцем, – и благодарить Бога, что все окончилось благополучно; он ведь так изводится, как будто у него на совести действительно лежит убийство. Я не могу больше видеть, как он целыми днями ходит с таким лицом и часами не говорит ни слова.

– Да ведь я не раз уверял Вольдемара, что во всем виноват сам; я был так неосторожен, что схватил лошадь под уздцы, и она меня опрокинула.

– Вы схватили Нормана под уздцы? – вне себя от изумления воскликнул Витольд, – вы, обходивший каждую лошадь десятой дорогой и никогда, не решавшийся даже приблизиться к этому дикому животному! Как это вам пришло в голову?

Фабиан посмотрел на своего воспитанника и кротко ответил:

– Я боялся несчастья.

– Которое, без сомнения, и случилось бы, – докончил Витольд. – Вольдемар в тот вечер был, вероятно, не в своем уме; скакать через ров в том месте на загнанной до полусмерти лошади, да еще в сумерки! Так вот, отчитайте его хорошенько; вам теперь разрешено говорить, а вас он послушается.

С этими словами он встал и вышел из комнаты.

Оставшиеся несколько минут молчали, затем Фабиан спросил:

– Вы слышали, Вольдемар, что мне поручено?

Молодой человек, до тех пор молча и безучастно стоявший у окна, повернулся и, подойдя к постели, произнес:

– Не слушайте дяди, со мной ровно ничего не случилось.

Доктор Фабиан взял за руку своего воспитанника.

– Господин Витольд думает, что вы все еще упрекаете себя за происшедшее несчастье; но теперь, когда опасность миновала, этого не может быть; я боюсь, что тут кроется что-то другое. До сих пор я не решался коснуться этого вопроса; я вижу, что он и теперь причиняет вам боль. Может быть, мне лучше замолчать?

Из груди Вольдемара вырвался глубокий вздох.

– Нет, я и без того должен поблагодарить вас за то, что вы скрыли от дяди правду. Он до смерти замучил бы меня своими вопросами. Мое душевное состояние в тот вечер чуть не стоило вам жизни. Перед вами я не буду отрицать того, что вы и так уже знаете.

– Я ничего не знаю и могу только строить предположения на основании той сцены, которую видел. Скажите ради Бога, что тогда произошло.

– Ребячество! – с горечью произнес Вольдемар, – глупость, которая вовсе не стоит того, чтобы к ней относились серьезно; так, по крайней мере, третьего дня написала мне моя мать. Но я отнесся к этой «глупости» так серьезно, что она стоила мне нескольких лет жизни, быть может, самых лучших.

– Вы любите графиню Моринскую? – тихо спросил Фабиан.

– Я любил ее; это прошло. Теперь я знаю, что она вела со мной низкую игру. Я покончил с ней и со своей любовью.

Фабиан покачал головой, тогда как его тревожный взгляд был обращен на лицо молодого человека.

– Покончили? Вы еще далеко не покончили. Разве я не вижу, как тяжело вы страдаете до сих пор?

– Все пройдет. Если я это перенес, то сумею и окончательно побороть. Еще одна просьба: не говорите об этом ничего ни с дядей, ни со мной. Я поборю эту слабость, но говорить об этом не могу, даже с вами. Дайте мне одному справиться.

Дрожащие губы Вольдемара выдавали, какое мучение доставляло ему прикосновение к этой ране.

– Я буду молчать, – ответил Фабиан, – в будущем вы больше никогда не услышите об этом ни слова.

– В будущем? – повторил Вольдемар, – разве вы хотите остаться у меня? Я предполагал, что вы покинете нас сразу после выздоровления. Неужели вы согласитесь и дальше терпеть возле себя ученика, так зло отплатившего вам за все ваши заботы о нем?

– Да разве я не знаю, что вы перенесли у моей постели больше, чем я сам? Моя болезнь одно хорошее все-таки принесла с собой: я приобрел убеждение, которого, простите, раньше не имел. Теперь я знаю, что у вас есть сердце.

Вольдемар, казалось, совершенно не слышал последних слов и мрачно смотрел перед собой.

– В одном дядя прав, – вдруг сказал он, – каким образом вы, именно вы решились схватить Нормана под уздцы?

– Страх за вас сделал меня храбрым… я знал, что вы искали смерти, что вы желали этого падения, знал, что оно будет для вас смертельным, если не удержу вас насильно. Тут я забыл о своей обычной робости и схватил лошадь под уздцы.

Вольдемар с изумлением смотрел на говорившего.

– Значит, это был не несчастный случай, не простая неосторожность с вашей стороны? Вы знали об опасности, которой подвергались? Разве моя жизнь имеет для вас какое-нибудь значение? Мне кажется, до меня никому нет дела!

– Никому? А вашему приемному отцу?

– Дяде? Может быть, но он – единственный.

– Кажется, я доказал вам, что он не единственный, – с легким упреком произнес Фабиан.

– А я вовсе не заслужил этого. Но поверьте мне, я получил урок, которого не забуду всю жизнь. Вам не придется больше жаловаться на меня.

Их разговор был нарушен приходом Витольда.

– А вот и я опять! – произнес он входя. – Вольдемар, тебе придется спуститься; приехал молодой князь Баратовский.

– Лев? – с удивлением спросил Вольдемар.

– Да, он хочет видеть тебя; я, конечно, буду там лишним и лучше посижу с доктором.

Молодой человек вышел из комнаты, тогда как Витольд снова занял свое прежнее место у постели больного.

При входе в угловую комнату Вольдемар застал там брата, ожидавшего его. Лев пошел ему навстречу и проговорил поспешно, как бы желая отделаться от неприятной необходимости:

– Мое посещение удивляет тебя, но ты уже целую неделю не был у нас и даже не ответил на мамино письмо; мне не оставалось ничего другого как приехать к тебе.

Нетрудно было заметить, что молодой человек при этом посещении действовал не по собственному побуждению. Его поклон и все манеры носили вынужденный характер.

– Ты пришел по приказанию мамы? – спросил Вольдемар.

Лев покраснел; ему было хорошо известно, какую борьбу пришлось выдержать княгине, прежде чем она добилась этого визита.

– Да, – наконец ответил он.

– Мне очень жаль, что тебе пришлось совершить поступок, который ты, конечно, считаешь унизительным для себя. Если бы я знал это, то избавил бы тебя от него.

Лев с изумлением посмотрел на брата; тон Вольдемара был для него новостью. Наконец он произнес:

– Мама находит, что тебя оскорбили в нашем доме, а потому я должен сделать первый шаг к примирению. Я убедился в том, что она права. Надеюсь, ты веришь, что без такого убеждения я не сделал бы этого шага.

– Я верю тебе, – последовал короткий, но решительный ответ.

– Ну, в таком случае не осложняй мне моего извинения! – воскликнул Лев, протягивая руку, но брат отстранил ее.

– Я не могу принять твое извинение. Ни твоя мать, ни ты не виноваты в оскорблении, которое было нанесено мне в вашем доме; оно уже забыто, не будем говорить о нем.

Изумление Льва возрастало с каждой минутой; он никак не ожидал подобного холодного спокойствия, так как сам был свидетелем ужасного волнения Вольдемара; а ведь с того дня прошла всего неделя. Поэтому он произнес с непритворным изумлением:

– Я не думал, что ты так скоро забудешь…

– Оставим это! – перебил его брат. – Надеюсь, мама, конечно, не ожидает, чтобы я попрощался с ней лично; она поймет, что этой осенью я не могу приехать в Вилицу, как мы условились. Может быть, будущей осенью…

Молодой князь с мрачным видом отступил назад.

– Ты, видимо, полагаешь, что после этой размолвки и после той ледяной холодности, которую я встретил с твоей стороны, мы не можем быть твоими гостями?

– Ошибаешься; о какой бы то ни было, размолвке между нами не может быть и речи. Да и какое отношение может иметь вся эта история к вашему пребыванию в моем имении? Ты всегда противился этому плану, но почему?

– Потому что считаю его унизительным; а то, что раньше для меня было неприятным, теперь стало прямо невозможным. Пусть мама решает, что угодно, нога моя…

Вольдемар положил руку на рукав брата.

– Не говори так! Дело тут вовсе не в тебе. Я предложил матери поселиться в Вилице; она согласилась; при данных обстоятельствах это было моей обязанностью. К тому же ты поедешь в университет, и только на каникулы будешь приезжать в Вилицу, чтобы видеться с матерью; наконец, с тем, что она считает совместимым со своей гордостью, ты можешь смело примириться.

– Я оскорбил тебя и теперь осознаю это; ты не можешь требовать, чтобы я все получил из твоих рук.

– Ты меня не оскорбил, – серьезно проговорил Вольдемар, – наоборот, ты один был правдив по отношению ко мне, и если в тот момент это и огорчило меня, то теперь я только благодарен тебе. Тебе следовало бы только заговорить раньше. Но, конечно, я не могу требовать от тебя, чтобы ты был доносчиком. Всякая вражда между нами кончена.

В душе Льва происходила борьба между упрямством и стыдом. Он приготовился к бурной сцене с братом и теперь совершенно растерялся. Молодой князь был еще слишком плохим знатоком людей, чтобы даже подозревать, что скрывалось под этим непонятным спокойствием Вольдемара и чего оно тому стоило. Он принимал его за чистую монету. Однако Лев все же заметил старания брата, чтобы происшедший случай не отразился на княгине и не лишил их возможности поселиться в его имении. Сам Лев при подобных обстоятельствах, быть может, был бы неспособен на такое великодушие, но, тем не менее, он глубоко чувствовал его.

– Обещай мне проводить маму в Вилицу, – серьезно продолжал Вольдемар, – и если ты думаешь, что обидел меня, то я требую от тебя этой услуги в качестве залога нашего примирения.

– Значит, ты не хочешь сам попрощаться с мамой, – после паузы спросил Лев, опустив голову. – Это огорчит ее.

Вольдемар с горькой улыбкой ответил:

– Она примирится с этим. Прощай, Лев! Я очень рад, что видел тебя.

Молодой князь несколько мгновений смотрел на брата и затем вдруг обнял его шею руками. Вольдемар принял это объятье, но не ответил на него.

– Прощай! – Лев был обескуражен холодностью брата.

Несколько минут спустя коляска, в которой сидел молодой Баратовский, снова выехала со двора, а Вольдемар вернулся в свою комнату. Кто увидел бы его теперь с подергивающимися губами и мрачным, неподвижным взглядом, тот убедился бы, чего стоили ему холодность и спокойствие, проявленные по отношению ко Льву. Минута, когда его юношеские идеалы были низвергнуты, оставила в нем глубокий след на всю жизнь и навсегда лишила его доверия к людям.