Дорогой ценой

Христина удивилась этой просьбе и спросила:

– Но ведь не будете же вы бессовестно разыгрывать комедию перед бедным ребенком?

– При подобных обстоятельствах я ужасно бессовестен, – возразил Макс. – Впрочем, я прошу вас молчать лишь до тех пор, пока сам не скажу обо всем фрейлейн. А там увидим!

Христина не успела обещать это доктору, так как дверь открылась, и в комнату вошла Агнеса. Она и в самом деле была очень бледна, и ее печально вопрошающий взгляд, устремленный на Христину, ясно свидетельствовал о том, что бедняжка потеряла всякую надежду на выздоровление раненого. Легкими шагами она подошла к постели больного и дрожащим голосом спросила о состоянии его здоровья.

Доктор Бруннов благоразумно воздержался от проявления своих свежих жизненных сил и счел за лучшее вместо ответа устало протянуть девушке руку. Он прекрасно сознавал, какого могущественного союзника имел в этой мнимой смертельной опасности, и ни на минуту не задумался выгодно использовать свое положение.

Христина, безусловно, считала его теперь весьма гнусным человеком, но так как была вполне согласна с конечной целью этой гнусности, то и не возмущалась ею, и под первым удобным предлогом оставила молодых людей одних.

Агнеса опять приступила к уходу за больным.

– Примите лекарство! – сказала она. – Доктор Берндт просил очень аккуратно принимать его, он только вчера прописал новый рецепт.

– Но ведь он считает меня безнадежным, – ответил Макс. – Значит, совершенно бесполезно принимать лекарство.

– Нет, нет, вовсе нет! – стала уверять Агнеса, однако испуганное выражение лица уличило ее во лжи. – Он говорил лишь об опасности, которая может наступить.

– Я сам говорил с ним сегодня утром, – прервал ее молодой человек, – и лично слышал приговор из его уст. Он считает мою рану смертельной.

Агнеса чуть не выронила склянку с лекарством и закрыла лицо руками. Послышалось едва сдерживаемое всхлипывание.

– Агнеса, вас огорчила бы… моя смерть?

Эти слова были произнесены с глубочайшей нежностью, на которую, как известно, никогда прежде не был способен Макс. Он не получил ответа, но всхлипывания усилились, грозя перейти в рыдания. Он схватил руки девушки и, отняв их от ее залитого слезами лица, продолжал:

– Я, мне кажется, так много высказал вам, что вы можете сознаться мне, о чем льются эти слезы. За последние три дня, в которые вы ухаживали за мной, я конечно узнал, что происходит со мной, или могу сказать… с нами?

Девушка упала на колени перед кроватью и уткнулась лицом в подушки. Вместо ответа она все безутешнее рыдала, но не сопротивлялась, когда больной обнял ее и притянул к себе. И тут случилось нечто невообразимое – Макс Бруннов отрекся от своей «программы» и решился на любовное признание, искреннее и жаркое, и грешившее только тем, что своею формой и энергичностью никак не подходило для умирающего.

Бедная Агнеса была, понятно, слишком взволнована, чтобы заметить это, к тому же доктор Бернд так убедительно внушил ей всю безнадежность положения больного, что она не смела даже надеяться. Она приписала оживление Макса попросту лихорадке, и была убеждена, что видит последнюю вспышку угасающей жизни.

– Я никогда вас не забуду, – всхлипывала она. – При жизни я никогда не сказала бы того, в чем сознаюсь сейчас, перед лицом смерти: я люблю вас вечной, невыразимой любовью, люблю вас здесь и буду любить за гробом. Ведь не грех думать об усопшем и вместе с молитвой посылать ему привет за грань жизни. И я буду делать это каждый день, когда вступлю в стены монастыря.

Как трогательно ни звучало это признание, оно не доставило удовольствия Максу. Ему вовсе не улыбалась перспектива быть любимым за гробом, и приветствия, посылаемые «за грань жизни», были ему совершенно не по вкусу.

– Хорошо, все так и будет в том случае, если я умру, – сказал он. – Ну, а что если я останусь в живых?

Агнеса изумленно взглянула на него. Она, очевидно, и не подумала о такой возможности.

– Мне кажется, это было бы вам неприятно, – сердито воскликнул Макс.

– Мне? О Боже! – вырвалось у молодой девушки. – Если бы можно было, я пожертвовала бы своей собственной жизнью ради спасения вашей!

– Жертвовать жизнью вовсе не нужно, – возразил Макс, почувствовавший угрызения совести при мысли о том, как огорчает бедную девушку. – Вам нужно пожертвовать лишь глупой, бессмысленной идеей, которая сделает несчастными нас обоих, если вы будете упорствовать в ней. Агнеса, вы ошибаетесь, считая мое положение безнадежным. Оно едва ли представляло какую-нибудь опасность, а с сегодняшнего утра исчезло всякое сомнение в благополучном исходе. Если я и не открывал вам правды в течение последней четверти часа, то сделал это с единственной целью во что бы то ни стало вырвать у вас взаимное признание. Я ведь знал, что, выздоровев, никогда не добьюсь его. Теперь я слышал его и не возвращу вам вашего слова! Ваше желание взять его назад или отречься от него будет бесполезно. Хоть трижды говорите «нет», ничто не поможет: вы будете моей женой!

– Никогда! – испуганно вскочила Агнеса. – Об этом не может быть и речи. Я ведь принадлежу монастырю и вскоре вернусь туда…

– Я протестую! – возразил молодой врач. – О монастыре нужно забыть. Вы ведь еще свободны для счастья, вы же не давали обета.

– Я сама наложила его на себя. Я обещала настоятельнице и своему духовнику, и это обещание связало меня, как клятва, данная перед алтарем.

– Совершенно согласен с тем, чтобы вы принесли клятву перед алтарем, – ответил Макс, – но я должен лично быть при этом и тоже клясться вместе с вами, как принято делать при венчании. И если настоятельница и ваш духовник вздумают помешать, то им придется иметь дело со мной. Я уже как-нибудь покончу с ними, я поспорю с духовенством всего мира о том, что…

– Ради Бога, не горячитесь так! – с неподдельным страхом взмолилась молодая девушка. – Волнение ведь опасно для вас!

– Прежде всего нам необходимо выяснить все, – сказал Бруннов, а затем забросал Агнесу такими неопровержимыми уверениями и доводами, так ясно доказал ей, что она – его невеста и должна быть его женой, что бедная девушка в замешательстве в конце концов сама начала верить тому, что он прав и что обстоятельства сложились именно так, чтобы это осуществилось.

Нужна была более энергичная натура, чтобы противоречить Максу в таких условиях. Мнимо умирающий, с которым только что простились и которому обещали духовное общение по ту сторону бытия, вдруг делает в высшей степени земное предложение руки и сердца и чуть ли не силой готов вырвать согласие, в котором ему отказывают! Агнеса, правда, все еще настаивала на своем намерении удалиться в монастырь, но когда молодой человек привлек ее в свои объятия и стал целовать, она не сопротивлялась. Не оставалось никакого сомнения в том, что он победил, и Макс подумал про себя:

– Слава Богу, все кончилось благополучно. Да здравствует глупость моего коллеги!

Довольно скоро доктору Бруннову пришлось убедиться в том, что глупость его коллеги повлекла за собой и более серьезные последствия.

День миновал совершенно спокойно. Несмотря на перенесенные волнения, больной чувствовал себя так хорошо, что и Агнеса начала верить в его спасение.

Вечером, когда уже почти стемнело, она вошла в комнату больного с лампой в руках и сообщила ему, что пришел какой-то пожилой господин, некий доктор Франц, подробно расспросил о его здоровье и выразил желание видеть его. У него будто бы есть поручение от одного коллеги, и он во что бы то ни стало желает лично ознакомиться с состоянием доктора Бруннова, которому посылает несколько слов.

Макс взял записку, набросанную карандашом, и равнодушно произнес:

– Доктор Франц? Мой почтенный коллега, кажется, все еще не может осмыслить сегодняшний невероятный случай и желает составить формальный протокол о нем. Этому господину…

Макс вдруг умолк. Как только его взор упал на записку, он с испуганным выражением на лице нервно скомкал ее.

Агнеса насторожилась и тревожно спросила:

– Что такое? Ты знаком с этим доктором Францем? Несмотря на все монастырские идеи, девушка уже успела в течение дня перейти с Максом на «ты».

– Да, знаю его давно, – ответил Макс, уже овладев собой, хотя голос все же изменял ему. – Я хочу поговорить с ним сейчас же, но прошу тебя, Агнеса, оставь нас вдвоем и постарайся, чтобы никто не помешал нам!

Агнеса немного смутилась. В продолжение всего дня Макс ни на минуту не отпускал ее от себя, а теперь сам отсылал прочь. Но она успокоила себя мыслью о том, что предстоит медицинский разговор, и пошла сказать пришедшему, что его ждут.

Вскоре в комнату вошел худощавый, слегка сутулый старик с седыми волосами. Он торопливо прикрыл за собой дверь и стремительно подошел к больному. Макс протянул руки ему навстречу и взволнованно воскликнул:

– Отец! Ради Бога, как ты попал сюда? Как ты рискнул сделать это?

Рудольф Бруннов вместо ответа положил руку на плечо сына и с мучительным страхом устремил на него пытливый взор.

– Тебе лучше? Мне уже сказали… Слава Богу!

– Но откуда ты узнал, что я ранен? – спросил Макс. – Ты не должен был знать об этом, пока я окончательно не поправлюсь. Я не хотел понапрасну беспокоить тебя.

– Я получил вчера телеграмму от твоего врача. Он сообщил мне, что ты тяжело ранен, что твое положение в высшей степени опасно и что я должен быть готов ко всему… Через час я уже был в дороге и с ближайшим курьерским поездом поспешил сюда.

– Проклятый коллега! – с яростью крикнул Макс. – Мало того, что он замучил своей глупостью меня и всех окружающих, он должен был еще вызвать тебя! Знай я об этом сегодня утром, досталось бы ему!

Старый Бруннов радостно перевел дух.

– Ну, если ты еще можешь так горячиться, то дело совсем не так плохо. Я боялся найти тебя в совершенно ином состоянии. Неужели опасность так быстро была устранена?

– Да и не было никакой опасности! Легкая лихорадка, слабость, вызванная потерей крови, – вот и все… Но скажи мне, отец…

– После! – перебил его отец, все еще заметно взволнованный. – Я хочу посмотреть твою рану. Пока я не сделаю этого, я не успокоюсь.

Он снял повязку и принялся за исследование раны. Лицо его прояснилось, и он тихо покачал головою.

– Ты совершенно прав. Рана довольно глубока и вначале могла показаться опасной, но она не угрожает жизни. Не могу понять твоего врача.

– Спаси и помилуй, Бог, тех больных, которые попадут в его руки! – выразительно заметил Макс. – Но как ты, несмотря на эту несчастную телеграмму, решился приехать сюда? Ты ведь знаешь, что прежний приговор еще не потерял своей силы. Тебя сразу же арестуют, едва лишь узнают, и посадят в крепость.

– Успокойся, пожалуйста! – возразил Рудольф Бруннов. – Нечего опасаться, что узнают, я принял необходимые меры. Приехав, я остановился в гостинице в предместье под именем доктора Франца. Да и никто не знает меня в этом городе, никто… за исключением, – лицо его нахмурилось, – губернатора, с которым я едва лишь встречусь. У нас много оснований избегать друг друга.

– Тем не менее! – воскликнул Макс. – Находясь здесь, ты ежеминутно рискуешь своей свободой, своей жизнью… Неужели ты не подумал об этом, отправляясь сюда?

– Нет! – возразил Бруннов взволнованно. – Я услышал, что мой единственный сын при смерти и, как врач, стремился приложить все усилия к тому, чтобы спасти ему жизнь… У меня не было времени раздумывать о своей безопасности.

Макс сжал руку отца и с увлажнившимся взором ответил:

– Я не думал, что так дорог тебе. Прости, отец! Но, сомневаясь по временам в твоей любви ко мне, я, право, не заслужил такого самопожертвования! Я причинил тебе немало забот и досады своим упрямством и нежеланием преклониться перед отцовским авторитетом.

– Успокойся, Макс! Забудем о том, что было. Последние сутки, проведенные в мучительном страхе за твою жизнь, показали мне, что значит потерять единственную надежду и отраду в жизни. Не обвиняй себя! Я тоже часто был не прав по отношению к тебе и никак не мог понять, что ты создан иначе, чем я. Но, несмотря на все это, настоящая минута, мне кажется, показала, как ты дорог своему отцу…

Бруннов склонился над сыном и поцеловал его в лоб. Такой нежности уже давно не было между ними. Макс, с детских лет не видевший ласки отца, ответил на нее с сердечной теплотой:

– В будущем тебе не придется жаловаться на своего упрямца, на «реалиста». Я никогда не забуду того, чем ты рисковал ради меня, отец! Однако теперь обещай мне тотчас же уехать обратно. Ты ведь уже доказал, что ради меня не считаешься ни с какой опасностью, но пока ты не переедешь границу, она будет висеть над твоей головой. Еще раз прошу тебя, уезжай как можно скорее!

– Завтра же уеду, – ответил Бруннов, – только завтра утром еще раз навещу тебя… И не думай возражать, Макс! Не мучь себя напрасной заботой! Говорю тебе, нечего опасаться, что мое инкогнито будет раскрыто. Теперь я ухожу от тебя. Тебе необходим покой, а ты и так уже чересчур взволнован.

– Да это мне ничуть не вредно, у меня очень крепкий организм, – возразил Макс. Он подумал о том, что в течение этого дня без всякого вреда выдержал горячий медицинский диспут и сделал предложение, но предпочел пока не говорить отцу о своих любовных делах и продолжал: – Не правда ли, ты был немало удивлен тем, что нашел меня в этом казенном здании?

– Конечно, тем более что имя советника Мозера, чиновника губернаторской канцелярии, мне тоже совершенно незнакомо. Ты, вероятно, познакомился с ним и даже подружился во время своего пребывания здесь?

– Положим, мы не очень-то дружны! Этот Мозер – идеальный образец бюрократа. При слове «революция» с ним происходит нервный припадок, и в первый же день знакомства он указал мне на дверь за то, что я ношу политически неблагонадежное имя.

– Ты должен быть ему тем более признателен, что, несмотря на это, он приютил тебя в своем доме. Мы оба очень обязаны ему. К сожалению, я не могу лично поблагодарить его…

– Ради Бога, не вздумай сделать это! Хотя он и не знает тебя лично, но его инстинкт благонамеренности безошибочно подскажет ему, что перед ним государственный преступник.

– Макс, не говори таким тоном о человеке, принявшем тебя под свой кров! – укоризненно сказал Рудольф Бруннов. – Ты остался таким же, как был. Кроме того, помни, что хотя твоя рана и не угрожает жизни, но она во всяком случае достаточно серьезна, чтобы отбить у всякого другого охоту говорить, а ты еще злишься на своего гостеприимного хозяина.

Макс подумал, что своим приютом он менее всего обязан Мозеру, но не сказал ни слова об этом и с вполне понятным беспокойством стал уговаривать отца поскорее уйти и соблюдать величайшую осторожность. Рудольф Бруннов уступил его желанию и, коротко простившись с сыном, вышел.

Выходя из квартиры Мозера, он вдруг столкнулся с самим советником. Последний подошел к незнакомцу и вопросительно произнес:

– Доктор Франц?

– Да, это – мое имя. Я, вероятно, имею удовольствие видеть господина Мозера?

– Совершенно верно. Моя дочь передала мне, что вы врач и пришли по поручению доктора Берндта; поэтому мне хочется лично услышать от вас, правду ли говорят женщины, что состояние больного значительно улучшилось и даже есть надежда на выздоровление. После сегодняшнего заявления вашего коллеги мне это кажется невозможным.

– Опасность Действительно миновала, – ответил Бруннов. – Я нисколько не сомневаюсь в спасении жизни доктора Бруннова. Конечно, он почти всецело обязан этим самоотверженной помощи, оказанной ему в вашем доме. У вас, вероятно, было немало хлопот из-за него.

– Да, да, очень много, – тяжело вздохнул советник, совершенно не зная, радоваться ли ему или досадовать на то, что ангел смерти обошел его дом: ведь в конце концов также неприятно было прочесть в газетах, что «доктор Бруннов, сын известного революционера, благополучно выздоровел в доме советника Мозера».

Рудольф Бруннов между тем с большим участием смотрел на старика, видимо удрученного заботой. Он ничего не знал о своевольном поступке Агнесы и приписывал всецело Мозеру попечение о его сыне. Вместе с тем, благодаря характеристике, данной ему Максом, он видел в советнике человека, великодушно отрекшегося от своих личных взглядов и симпатий и принявшего к себе своего политического противника.

– Доктор Бруннов, – произнес он, – надеюсь, скоро сам будет в состоянии выразить вам свою благодарность, но я, будучи его старым другом, считаю своим долгом сделать это теперь от его имени. Я… мы благодарим вас, господин советник, от всей души благодарим за то, что вы сделали.

Мозер был весьма тронут этими словами, свидетельствующими об искренней признательности, и ответил:

– Это был мой христианский долг. Всякий другой сделал бы то же, но приятно встретить такую признательность.

– Поверьте, мы чрезвычайно благодарны вам, – с живостью подтвердил Бруннов. – Мы сознаем, какую борьбу пришлось вынести человеку с вашими взглядами и вашим положением. Это в самом деле было актом благороднейшего самоотречения! – и в порыве охватившего его волнения Бруннов протянул руку Мозеру.

Бедный советник! Прославленный Максом инстинкт благонамеренности не предостерег его, когда он схватил и дружески пожал руку государственного преступника. Ему было очень приятно встретить наконец человека, сумевшего по достоинству оценить его невероятное самопожертвование в столь фатальных обстоятельствах, и незнакомец снискал его высшее расположение.

– Не хотите ли зайти на минуту ко мне? – спросил советник. – Я буду очень рад…

– Благодарю вас, – отклонил его приглашение Бруннов, только теперь вспомнив о том, что ему не следует проявлять слишком большую благодарность и участие. – Мне нельзя надолго задерживаться здесь, меня призывают мои врачебные обязанности. Но, с вашего позволения, завтра утром я еще раз навещу своего пациента.

– С величайшим удовольствием! – воскликнул советник. – Буду очень рад снова увидеть вас!

Он собственноручно открыл дверь гостю, но тот в нерешительности остановился.

– Скажите, пожалуйста, куда мне идти по лестнице – направо или налево? – спросил он. – Идя сюда, я очень торопился и совершенно не обратил внимания на дорогу.

– Сейчас я сам провожу вас, – вежливо предложил Мозер. – В этих длинных переходах и коридорах очень легко заблудиться незнакомому с ними человеку. Я покажу вам главный выход.

Бруннов в самом деле не знал дороги, а потому охотно принял предложение Мозера, и они пошли вместе по коридору. Последний связывал собой боковой флигель, где была квартира Мозера, с главным зданием и выходил прямо в вестибюль замка. Туда выходили двери губернаторской канцелярии и других присутственных мест, и оттуда же большая лестница вела в квартиру губернатора.

Едва они вступили из полутемного коридора в ярко освещенный вестибюль, как Рудольф Бруннов сделал невольное движение назад. Казалось, он хотел вернуться, но было уже поздно – он и его спутник стояли перед губернатором.

Барон, по-видимому, только что приехал; в саду перед подъездом еще стоял его экипаж, и он разговаривал с полицмейстером, уже собравшимся уходить. Лицо Равена было нахмурено, но при виде Мозера прояснилось. Прервав свой разговор с полицмейстером, он с заметным участием спросил:

– Это правда, господин советник, что, как мне сообщил доктор Берндт, молодой Бруннов совершенно оправился? После того, что мне говорили перед тем, это очень удивило меня.

– Я был удивлен не менее вас, ваше превосходительство, – ответил Мозер. – Я даже и не верил было вначале, но получил подтверждение еще с другой стороны, именно от доктора Франца, который состоит в дружеских отношениях с больным и только что был у него.

Равен обернулся к Бруннову, стоявшему в стороне; прежде он не обратил на него внимания, хотя яркий свет и падал на него. Несколько секунд барон стоял неподвижно, словно пригвожденный к полу, не отрывая взгляда от лица доктора. Внезапная бледность покрыла его лицо, и он крепко сжал губы, словно стараясь сдержать крик, готовый сорваться с них. Однако после минутной растерянности Равен овладел собой, тем более что движение полицмейстера живо напомнило ему о том, что за ним наблюдают. Он дал Мозеру спокойно докончить и обратился к его спутнику:

– Мне приятно было бы услышать и от вас подтверждение хорошей новости. Я направил к больному своего домашнего врача, но он после первого визита заболел и был вынужден передать больного своему ассистенту. Между тем сегодняшнее сообщение доктора Берндта было так неясно, что мне хочется услышать от вас дополнительные сведения о больном. Разумеется, не здесь, на лестнице; прошу вас зайти на несколько минут ко мне в квартиру.

Бруннов владел собой хуже барона; хотя ему и удалось сохранить спокойное выражение лица и равнодушный тон, но взгляд сразу выдал его. В его устремленных на Равена глазах горели ненависть и боль, когда он ответил:

– Вы так интересуетесь молодым врачом, ваше превосходительство?

– Конечно! Я и господин полицмейстер, – с легким ударением на этом слове произнес барон, указывая на своего спутника, – оба очень обязаны ему. Вы, вероятно, знаете, при каких обстоятельствах был ранен Бруннов: это случилось при исполнении им своего врачебного долга, когда он поспешил на помощь к подчиненным господина полицмейстера. Теперь вам, конечно, понятно, что мне весьма желательно получить обстоятельные сведения о ходе его болезни.

Бруннов понял намек; он видел проницательные глаза полицмейстера, зорко наблюдавшего за ним и губернатором, и сразу понял всю опасность своего положения. Несмотря на это, он мгновение колебался, прежде чем коротко ответил:

– Я к вашим услугам.

– Прошу вас идти со мной.

Равен простился с полицмейстером и Мозером и в сопровождении Бруннова стал подниматься в свою квартиру.

– Кто этот господин? – спросил полицмейстер советника.

– Чрезвычайно приятный человек, – веско ответил Мозер. – Коллега доктора Бруннова, с которым он, должно быть, очень дружен, так как принимает в нем большое участие.

– Так, друг доктора Бруннова! – протяжно произнес полицмейстер. – После отъезда асессора Винтерфельда, как мне казалось, у молодого врача вовсе не было здесь близких знакомых. Этот господин – ведь он именует себя доктором Францем? – уже не раз бывал у больного?

– Нет, сегодня он был впервые, но обещал завтра повторить свой визит. Он, между прочим, горячо благодарил меня за мое самопожертвование и очень деликатно намекнул на неприятности, которые могут ожидать меня из-за невольного гостеприимства по отношению к сыну демагога. Он назвал мое поведение актом благородного самоотречения. Действительно чрезвычайно приятный господин и безусловно способный врач! Я с первой же встречи заметил это, а у меня безошибочный взгляд на такие вещи.

– Нисколько не сомневаюсь, – ответил полицмейстер с полуиронической, полусострадательной улыбкой. – Этот «чрезвычайно приятный господин», по-видимому, возбудил и в губернаторе столь же внезапную благосклонность. Барон не имеет привычки без церемонии тащить первого встречного к себе в квартиру. Может быть, он пожелал избавить доктора Франца от моего общества?

– Чего ради? – наивно спросил Мозер. – Его превосходительству угодно лишь узнать о состоянии здоровья доктора Бруннова.

– Совершенно верно… и он, вероятно, получит самые подробные сведения о нем. До свидания, господин советник. Не заходите только слишком далеко в своем «самоотречении». В конце концов вам могут слишком много поставить на вид из-за этого.

После такого совета полицмейстер удалился, а Мозер, совершенно не поняв его слов, важно покачал головой по поводу столь странной речи и направился домой, довольный своим «безошибочным взглядом».

Губернатор между тем, войдя в свою квартиру и приказав слугам не беспокоить его, прошел с Брунновым в рабочий кабинет.

Между ними не было еще произнесено ни слова. Друзья детства встретились впервые после двадцатилетней разлуки. Они расстались молодыми людьми, с неугасшим еще огнем и воодушевлением юности, теперь же свиделись зрелыми мужами, прожившими уже почти полвека. Один из них еще вполне сохранил свои жизненные силы, повелительный вид и гордую осанку, ясно выражающие привычку властвовать; в его темных волосах, за исключением чуть серебрившихся висков, не было ни одного седого волоска и на неподвижном лице – ни одной морщины. Зато какую противоположность представлял собой другой! Всего на год старше, он был уже стариком на вид, с согбенной фигурой, седыми волосами и лицом в глубоких морщинах, проложенных заботами и горем. Только в его глазах еще вспыхивал былой огонь, последний след давно минувших дней.

– Рудольф! – наконец сказал барон.

В его голосе слышалось с трудом сдерживаемое волнение, и он, казалось, готов был броситься к своему бывшему другу, но последний отступил на шаг и холодно спросил:

– Что прикажете, ваше превосходительство?

– К чему этот тон между нами? – нахмурился Равен. – Разве ты не хочешь признать меня? Я сразу узнал тебя по твоим глазам. Они остались все теми же, тогда как многое… все другое в тебе изменилось.

Бруннов с горькой улыбкой ответил:

– Я преждевременно состарился. В изгнании, в ежедневной борьбе с заботами и житейскими неприятностями люди плохо сохраняются. Барон Равен лучше выдержал эту борьбу. Правда, заботы и неприятности едва ли достигают той высоты, на которой вы находитесь, ваше превосходительство!

– Еще раз прошу тебя, Рудольф, оставь этот тон! – серьезно и решительно произнес барон. – Я знаю какая пропасть легла между нами и не ищу примирения, теперь уже невозможного. Мы сделались противниками, но ироническое повторение титула, которому я придаю значение не больше, чем ты, – слишком мелкая месть. Каковы бы ни были наши отношения, для тебя я – все тот же Арно Равен… Зови меня так, как всегда называл!

Бруннов не отвечал, мрачно потупив взор.

– Я понимаю, что привело тебя сюда, – продолжал Равен, – но это нисколько не умаляет безумной смелости и опасности твоего поступка. Ты ведь отлично знаешь, что угрожает тебе при переходе через границу. А жизнь твоего сына вне опасности.

– Еще вчера я думал увидеть его на смертном одре. Тогда не могло быть и речи о моей личной безопасности. Я должен был во что бы то ни стало приехать к нему.

Барон не мог ничего возразить на эти слова; он, вероятно, ясно представил себе, что и сам поступил бы точно так же.

– Ты, конечно, понимаешь, почему я настоял на том, чтобы ты сопровождал меня, – заговорил он снова. – Наша встреча произошла при свидетелях. Полицмейстер зорко наблюдал за нами и, мне кажется, уже заподозрил что-то. Надо было устранить его подозрения, и продолжительная беседа со мной избавит тебя от них.

– Разумеется, потому что предполагают, что всякую подозрительную личность р-ский губернатор тотчас же передает в руки полиции. Я был уже готов к этому, как только ты узнал меня, и положительно не знаю, какому капризу обязан своим спасением. Но откровенно сознаюсь, Арно, я мечтал 6 том, чтобы еще раз в жизни с глазу на глаз встретиться с тобой. В противном случае я предпочел бы сразу отдаться б руки сыщиков, чем последовать за тобой.

– С тех пор как мы расстались, – произнес Равен, – ты так открыто выказал себя моим врагам, что я должен был быть готовым к подобной встрече. Но ты знаешь, что я всегда не выносил оскорблений и с годами не стал податливее. Поэтому не злоупотребляй своим настоящим положением, исключающим всякое право на удовлетворение с твоей стороны, и предоставь мне возможность говорить с тобой!

Эти слова не произвели никакого впечатления на Бруннова, и он ответил еще более враждебным тоном:

– Я вижу, что ты не утратил своего властного тона. В былое время всякий, кто пытался противиться тебе, уступал этому тону, и я сам невольно подчинялся ему. Я боготворил тебя и слепо следовал за тобой, потому что ты мог вести только к самым высоким идеалам… Следовал за тобой до того самого дня, когда мой обожаемый идеал рассыпался в прах. Не пытайся же снова применить свою прежнюю власть! Я преклонялся перед тобой только до тех пор, пока верил в тебя, а эта вера уже давно миновала. Увы! Твое сердце всецело занято честолюбием, и тебе не понять, что я утратил вместе с ней.

Наступила томительная пауза. Наконец Равен сказал:

– Если ты когда-нибудь и любил меня, то тем сильнее теперь ненавидишь.

– Да! – был короткий и энергичный ответ.

– Да, у меня даже есть доказательства этого. Еще недавно я задумывался над тем, откуда у одного из моих незначительных чиновников взялась смелость швырнуть мне в лицо перед всем светом неслыханные оскорбления; я забыл, что он побывал в твоей школе. Винтерфельд ведь жил в твоем доме, он – друг твоего сына, а также и твой, и проявил себя весьма способным учеником. В его выпадах сразу виден его наставник.

– Ты ошибаешься, Георг Винтерфельд проявил свою собственную силу, достойную удивления и изумившую даже меня. Я и не подозревал его намерения, он и от меня держал это в тайне, и его брошюра, полученная мною от него третьего дня, была для меня настоящим сюрпризом. Но не отрицаю, что каждое напечатанное в ней слово нашло отклик в моей душе, равно как и у многих тысяч других. Будь осторожен, Арно! Винтерфельд первый осмелился открыто выступить против всемогущего барона Равена, это – первая буря, угрожающая твоей недосягаемой доселе высоте. За ней последуют другие, и они будут потрясать почву под тобой до тех пор, пока она не поколеблется, и ты не опустишься так же глубоко, как высоко стоишь теперь.

– Ты так думаешь? – презрительно спросил барон. – Тебе следовало бы лучше знать меня. Я могу пасть и в своем падении увлечь за собой и других, но опускаться мне несвойственно; да и не так далеко еще зашло дело. Мне известны те враждебные силы, которым брошюра Винтерфельда развязала руки, однако им не придется торжествовать и видеть меня удаленным с места, которое я давно и прочно занимаю и которого никогда добровольно не оставлю. Конечно, люди не прощают такой карьеры, какую сделал я.

– Дорогой ценой! – холодно заметил Бруннов. – Ты заплатил за нее своей честью. Да, да, честью!.. Нужно ли напоминать тебе о том дне, когда наш союз был открыт, наши бумаги конфискованы, а нас самих бросили в тюрьму? Нужно ли называть тебе имя изменника, из-за которого это произошло и который для видимости был арестован вместе с нами? Я и другие предстали перед судом, нас ожидали обвинительный приговор и каземат, из которого я спасся только безумно смелым бегством. Тебя после непродолжительного пребывания под арестом освободили, не предъявив даже обвинительного акта. Из той бури, которая стоила друзьям и единомышленникам Арно Равена свободы и целой жизни, он вышел секретарем, доверенным и будущим зятем министра, начав свою блестящую карьеру служением делу, в вечной борьбе и ненависти к которому поклялся. Таков был конец мечтаний о свободе и юношеских грез. В лице барона не было ни кровинки, его грудь высоко вздымалась и опускалась, руки судорожно сжимались.