Быть Лолитой

Мистер Норт очень заинтересовался моим интересом к пьесе. Он предложил помочь с подготовкой к прослушиванию неделей раньше, а это значило немало, ведь он был помощником режиссера. Если раньше мы встречались, чтобы вместе писать или, скорее, просто общаться, то теперь я проводила время, заучивая слова, а он подсказывал мне, как выражать свои чувства с помощью рук. Наши полуденные встречи превратились в занятия «верю – не верю».

Он объяснил мне, что больше не уделяет никому из учеников такого внимания. Просто я хотела получить роль, а он хотел помочь. Мне повезло.

Я решила подготовить для прослушивания монолог Эмили из пьесы «Наш городок», где речь шла о прощании с миром, печальных взглядах и местечке под названием Гроверс-Корнерс. Он наблюдал, как я выступаю в его классе для одного зрителя, уже выучив все как профессионал. Все это время он писал, то поднимая, то опуская взгляд на тетрадь. Под конец монолога у меня на глазах выступили настоящие слезы.

– Ну как? – спросила я.

Он кашлянул и протянул мне то, что писал – такого никогда не было прежде. Я никогда до этого не читала то, что он написал. Я была воодушевлена и взволнованна, а потом начала читать. Он полностью поменял мое выступление, написал целых две страницы замечаний:

Больше искренности, на все… указать на себя на «посмотри на меня»… Подсолнухи – пантомима, нюхать цветок, «О, земля» – зачерпнуть горсть, высыпать – обращаться к аудитории.

Я знала, что он разбирается лучше меня. Поэтому сделала все, чтобы заглушить свои инстинкты. Его заметки были детальными, а я все делала неправильно. Тогда, в те дни в его кабинете, мне казалось, он режиссирует меня, а не Эмили Уэбб.

На выдохе [сценическая ремарка]

Собраться

Встать

Отмахнуться

Выглядеть уверенно

Казалось, ему хочется видеть меня такой не только на сцене. Как будто это были указания для моей жизни: «Тебе нелегко, но ты можешь встать, собраться и выглядеть уверенной в своих действиях». Никто в моей жизни не верил, что я на такое способна.

В последнюю нашу репетицию он встал и похлопал мне.

– Это было прекрасно, Эли, – он стал называть меня Эли. – Ты справилась.

– Спасибо, – сказала я, заламывая руки. – Считаете, мистеру Улману понравится?

Мистер Улман был не только режиссером школьной постановки, но и преподавателем сценического мастерства, а также моим любимым учителем английского. Иногда, когда я импровизировала на уроках, он поворачивался к аудитории и говорил, какие правильные решения я принимаю на сцене. Я знала, это значит, я ему нравлюсь. Иногда на уроках английского, когда он спрашивал меня, я понимала, что ответила правильно, потому что его кивок и едва заметная улыбка подсказывали мне это. Однако если я опаздывала на какой-то из уроков, он вздыхал достаточно громко, чтобы я услышала. Если я пропускала урок совсем, мистер Улман смотрел мне между глаз, когда я спрашивала домашнее задание, и говорил, не останавливаясь, пока я пыталась все записать.

– Я буду бороться за тебя. Ты этого заслужила, – заверил меня мистер Норт. – Он мне доверяет. Я ни разу его не подводил. – Мистер Улман был и его преподавателем сценического мастерства и учителем английского десять лет назад, когда мистер Норт сам еще учился в Хант. Он развлекал меня историями о своей звездной роли Иисуса в постановке «Иисус Христос – суперзвезда» и о том, как отлично он сыграл. Я не сомневалась.

Я повторила свой монолог вслух еще раз, пока ехала домой. Лорен следила по тексту и поправляла меня, если я ошибалась.

На следующий день состоялось грандиозное прослушивание. А затем второй этап, где были я и другая девушка, Кристина – она была более молода, но не менее талантлива, и я это знала. На этот раз мы должны были прочесть монологи сценария «Пожнешь бурю». Там лишь одна женская роль, Рейчел. Учитель шепнул мне, когда я заходила в актовый зал, намекая на предысторию моей героини и ее мотивацию:

– Ею легко манипулировать. – Я кивнула в ответ.

Я пыталась придумать, как показать способы манипуляции при чтении всего нескольких строк – стоит заплакать? А затем перестать? Притвориться, что не знаю, куда деть руки? – но так ничего и не придумала.

Кристина выступила. Моя очередь. Я решила попробовать заплакать и посмотреть, поможет ли мне получить роль выдуманное страдание. Заплакать на сцене легко – мне и так хотелось плакать почти что всегда, так что нужно лишь выплакать норму за день, показав это всем. От вымышленной боли, однако, легче не становилось. Просто другим сложнее игнорировать слезы.

На следующий день на школьной доске объявлений появился список артистов: я получила роль. Я взвизгнула и побежала искать учителя, чтобы сообщить ему – вон он, ждет меня.

– Хотел сам тебе рассказать, – произнес он. – Я убедил мистера Урмана, что ты справишься. Он протянул руку и коснулся моей руки. Наша кожа соприкоснулась. Я широко распахнула глаза, уставившись на него.

Меня внезапно поглотило желание поцеловать его. Будто молния в мыслях – картинка в голове, как я тянусь, вставая на цыпочки, и прижимаюсь своими губами к его губам. Сердце застучало в горле. Я слегка тряхнула головой, кашлянула и поблагодарила его. Неожиданно стало жарко, и я покрылась мурашками. Я знала, что получила роль благодаря ему, потому что он поручился за меня, рискнув ради меня. Кажется, давно никто не делал ничего подобного. Кажется, появился мой принц.

6

События развивались быстро. К концу октября мы с мистером Нортом проводили время наедине почти каждый день после школы: либо сразу после занятий, либо поздно вечером. Иногда и то и другое. У него теперь не всегда было время, чтобы читать мои тексты после уроков, так как шли репетиции пьесы, поэтому мы стали встречаться поздно вечером в закусочной и обсуждать мое творчество. Он читал мои дневные записи, пока я по кусочку ела картофель фри и пила теплый кофе.

Иногда, собираясь на встречу с ним, я говорила родителям, что работаю вечером и, придя домой, тут же уходила, часами бесцельно катаясь на машине, прежде чем отправиться в закусочную. Мать все равно не знала мое расписание. Иногда я говорила, что встречаюсь с друзьями, с кем-то, с кем на самом деле не общалась уже несколько месяцев. Или же говорила, что отправляюсь куда-нибудь, чтобы сделать домашнее задание. Не думаю, что умела хорошо врать. Но не спрашивала, почему ко мне нет вопросов. Была рада уйти из дома.

* * *

Я начала писать мистеру Норту напрямую, используя местоимение «ты» на страницах своей тетради. Он сказал мне, что второе лицо делает записи личными, даже интимными. В конце концов, разве я пишу не ему, когда мы вместе? Встречи тоже становились более частыми – он разрешал мне заходить в его класс, даже когда у него были уроки, таким образом он мог быть уверен, что я полностью посвящаю себя писательству. Ему.

Даже на уроках мисс Кроикс в своей официальной тетради для сочинений, которую она проверяла каждые выходные и где мне приходилось быть вдумчивой и предусмотрительной, я, сама не замечая того, писала о нем.

Для данного в классе задания я написала:

Восьмое октября, «Десять пунктов, которые делают меня счастливой»:

1. Мои коты – Сампсон, Джордж и Лилли.

2. Роль, которую мечтала получить в постановке.

3. Отправиться на ужин и провести там время.

Я ничего не могла с этим поделать – он делал меня счастливой. Какой я не была уже очень давно.

Наши внешкольные встречи начались случайно, мы столкнулись друг с другом в местной кофейне. Сидели за соседними столиками. Тогда, во время подготовки к пьесе, встречи в закусочной были вполне уместными. План появился во время одной из бесед, когда он начал складывать свои записные книжки в портфель в пустом кабинете.

– Ну что ж, мы много чего обсудили относительно монолога сегодня, но не успели поговорить о твоем писательстве. – Еще одна книжка погрузилась в портфель. – Скорее всего, вечером я захочу картофель фри с сыром, – сказал он, и я знала, это означает, он пойдет в закусочную.

Пока мы шли по пустому коридору, похоже, оставшись вдвоем во всей школе, он продолжил:

– Мне не нравится закусочная «Блю Скай», там полно подростков. Ты бывала в «Олимпии»?

Я ответила, что да. Вернулась домой, поправила макияж, поужинала с мамой и сестрой и снова ушла, прихватив тетрадь. Уже стоя на пороге, крикнула на прощание, что пошла позаниматься с кем-то.

Пришла туда к семи вечера. Заняла столик в углу напротив двери. Заказала кофе. Еще один. И еще. У меня дрожали руки, когда я прихлебывала свой горячий горький напиток. А потом он пришел и направился прямо ко мне.

– Какое совпадение, верно? – сказал он, когда наши глаза встретились. Какая неожиданность.

Затем он начал приглашать меня на настоящие встречи. На уроках, когда ученики должны были что-то читать, он писал следующее задание на доске. Сказал мне заранее, что как только заканчивает звенеть звонок, оповещающий о начале урока, я должна быть внимательной. Он встречал мой взгляд, писал цифру девять на доске, обводил и стирал. Концентрация, с которой я смотрела на него, вызывала у меня дрожь, я наблюдала и ждала, когда появятся знаки. Знала его язык.

Я всегда, всегда приходила вовремя. Но иногда он приходил позже, чем планировал, или ему приходилось приносить с собой тетради для проверки, и нам не удавалось особо пообщаться. Порой я помогала ему оценивать работы, читала сочинения учеников и говорила, какую оценку они, по моему мнению, заслуживают. Обычно он соглашался.

– Однажды ты станешь отличным учителем, Эли, – улыбался он.

Мы обменивались записками через стол, будто бы сидели в чужом классе. Иногда мы вместе писали стихи, по очереди строчку за строчкой. Он обводил фразы, которые ему нравились, я переписывала их в свою тетрадь, так как знала, что не могу оставить себе что-либо, что мы написали. «Тайна делает все особенным», – написал он на салфетке, синие чернила растеклись в том месте, где он почеркнул слово «особенным». Я кивала, потому что знала, чем он рискует ради меня: своей работой. Я начала писать в своей тетради для творчества, снова и снова: «Я не стану причиной его увольнения. Я не стану причиной его увольнения».

Мисс Кроикс продолжала собирать тетради каждые несколько недель на своих уроках до конца года. Не знаю, что она подумала, увидев это или увидев что-то еще из того, что я писала. Не знаю, что бы я ответила, если бы она спросила. У меня остались лишь мои воспоминания и мои тетради, чтобы узнать, о чем я тогда думала: «Я не стану причиной его увольнения». Иногда даже подчеркивала. Я была уверена в этом.

7

Я не знала об этом эпизоде:

Ходила на терапию каждую неделю, ехать было почти час. Обычно мама отвозила меня. Мы играли в «Ударь Жука»^[4] по дороге, как раз недавно вышла обновленная версия автомобиля «Фольксваген Жук», и именно такая была у матери. Наш счет велся на сотни, и я обычно выигрывала. Кажется, я замечала яркие цвета быстрее.

Я не рассказывала психологу об учителе. Если и упоминала его, только так же, как и в разговорах с миссис Миллер в школе: он хороший, проводит со мной время, я считаю его умным. Может, порой я краснела, но никогда не рассказывала, что происходило на самом деле. Во время сеансов я ковыряла лак на ногтях, предпочитала черный или блестящий синий, наблюдая, как кусочки падают на ковер у края дивана. Наверное, она собирала их каждый раз, когда я уходила. В то время я об этом не задумывалась. Мне просто нужно было занять чем-то руки.

После моего пятидесятиминутного сеанса мама заходила в кабинет и несколько минут общалась с психологом. Не нарушала конфиденциальность наших бесед, лишь узнавала, все ли хорошо. Иногда я тоже присутствовала в такие моменты.

Однажды, ранней осенью, во время такой беседы после моего сеанса мать упомянула, что я допоздна гуляю и скрываю о том, с кем провожу время, и что она не знает, что с этим делать. В конце концов, я ведь просыпаюсь, чтобы прийти в школу. У меня больше нет суицидальных наклонностей. Все, кажется, становится лучше.

Я легко могу представить, как мой психолог снимает очки и потирает переносицу. Так она часто делала перед тем, как заговорить после выслушивания долгой речи.

– Дженис, просто позволь ей быть подростком. Думаешь, ей что-то угрожает?

Мать сказала, что не думает так. И они согласились оставить этот вопрос в покое. Если появится реальная проблема, они с этим разберутся. Сейчас же, сказала она моей матери, дай ей передышку.

8

В старших классах я была красивой. Не знаю, почему в этом сложно признаться, но это так.

Признание в том, что я была привлекательной, будучи подростком, кажется постыдным, самый страшный секрет, что-то, что никогда нельзя признавать вслух. Тем не менее, любой, кто смотрел на фотографию меня семнадцатилетней, говорил то, что я говорю сейчас – чистая светлая кожа; большие голубые глаза; длинные, темные волосы; фигура в форме песочных часов. Если я нравилась парню, то, делая мне комплименты, он обязательно говорил, что я похожа на диснеевскую принцессу. (И это и правда было так, если бы принцессы носили джинсы и красили ногти в черный цвет.) Я смотрю на фотографии двадцатилетней давности, и мне все очевидно: я была симпатичной.

Быть симпатичной нелегко. Отрицать это – все равно что скрывать ложь, умалчивать что-то важное. Однако красота не делала меня более и менее уязвимой. Красота не спасла меня от суицидальных мыслей, когда мне было пятнадцать или шестнадцать, не уберегла меня от неправильных решений, связанных с тем, кому можно и нельзя доверять. Она не сделала меня более легкой добычей. Но возможно, она привлекала ко мне внимание.

В семнадцать я была жутко не уверенной в себе и считала, что меня невозможно полюбить, а также что лишь мое тело может быть источником моей силы. Я крепко держалась за эти два убеждения, по одному в каждой руке. Одно не умаляло другого. Я знала, что моим единственным шансом получить то, чего я хочу больше всего – быть замеченной, контролировать хоть какую-то часть своей жизни – посредством моей красоты.

Стояли ранние нулевые. Бритни Спирс уже спела One more time, Кристина Агилера разделась на канате MTV, даже Фиона Эппл красовалась в нижнем белье в своих клипах. Магазины вроде Abercrombie&Fitch тысячами продавали короткие юбки в пригородных торговых центрах, таких, по одному из которых ходила я. Джинсы были с настолько низкой посадкой, что делать эпиляцию зоны бикини считалось необходимым, а бюстгальтеры с пуш-апом заполонили стенды Victoria’s Secret. Обычная, закрывающая все, поношенная одежда – рубашки оверсайз, рваные джинсы, длинные юбки-клеш – больше не считались крутыми. Чтобы быть привлекательной, нужно было приложить усилия, но при этом скрывать их – подводка для век, блеск для губ, солярий – нельзя было показывать, что стараешься. Иначе выглядишь дрянной, смешной. Я никогда не хотела казаться такой.

Я знала, что учитель считает меня симпатичной. Знала. Знала, потому что видела, как он смотрит на меня после уроков, когда я сижу бок о бок с ним, но никогда не касаясь его, на углу его большого стола. Такая типичная школьная мебель, которая выглядит тяжелой и твердой, неподъемной. Я начала замечать, как его тело реагирует на мои жесты, словно магнит, работающий неправильно. Своего рода притяжение.

Он говорил комплименты по поводу моих нарядов, особенно если я надевала что-то из Abercrombie, а не большеватую рубашку, как обычно. Облегающие футболки выделяют мои «формы», говорил он. Меня бросало в дрожь, когда он говорил подобное, и я старалась следить за осанкой, чтобы казаться чуть выше, вытянуть шею и опустить плечи, чтобы мое тело выглядело как можно более женственно.

– Ты сегодня в хорошей форме, – шептал его голос, когда я входила в класс. На бумаге он продолжал говорить о том, как ему хочется узнать все эти формы, что ему следует повторить уроки геометрии, чтобы научиться. «И какую бы оценку ты получил, думаешь?» – отвечала я. Писал в ответ: «Я был отличником. Сходи, загляни в мое личное дело», – и подмигивал мне, протягивая мне записку.

Учитель делал комплименты по поводу моих духов, парфюм под названием «Египетская богиня», который я наносила за уши каждое утро.

– Приятно, Эли.

Если рядом был кто-то еще, то он называл меня мисс Вуд. Но наедине я была Эли. Иногда Алиса, как «Алиса в Стране чудес». Он удивлялся тому, что я не читала книгу, а лишь смотрела диснеевский мультфильм, что как следует не знала, в честь кого меня назвали.

– Не думаю, что родители назвали меня в честь Алисы в Стране чудес, – сказала я ему. Он не согласился, объяснив, как образуются современные имена и что все они связаны со старыми английскими именами. Так что, намеренно или нет, мои родители все-таки назвали меня в честь Алисы. Точно так же, как его родители назвали его в честь католического святого Ника. Так я начала называть его Ником, когда мы были наедине.

– О, – я крутила прядку волос и поджимала губы, смачивая свой блеск для губ. Я понятия не имела обо всех этих вещах. Думала, просто выбирают имя, которое нравится. Не задумывалась об их силе.

9

Я не знала, чем станет для меня колледж. Окончание школы все еще казалось чем-то далеким и неопределенным – планирование же следующего шага казалось просто фантазией. Как девчонка, я клеила знамена Гарвардского и Колумбийского университетов на стены своей спальни, раздумывала над преимуществами Школы искусств Тиш и Джульярдской школы искусств в Нью-Йорке. Провела лето, репетируя Шекспира для театральных прослушиваний, запоминая слова песен мюзиклов, повторяя шаги танцев на заднем дворе снова и снова, чтобы сделать все верно на сцене. Мечтала стать актрисой или адвокатом, чтобы заниматься благотворительностью и помогать детям, или писать романы, которые завоевывают много наград. Теперь я понимаю, что эти мечты не могли воплотиться в жизнь в ближайшее время. Мне просто хотелось пережить школу.

Я всегда хотела отправиться в колледж в Нью-Йорк. Жила достаточно близко, могла добраться на электричке до Бродвея, настоящих музеев и всех тех мест, где обитали артисты. Мои родители разрешили мне одной, без присмотра, посетить день открытых дверей в Школе изобразительных искусств на Манхэттене. Вместе с моим одноклассником по курсу писательского мастерства Дэвидом мы отправились в это маленькое путешествие. Прежде я бывала в Нью-Йорке не раз, но в тот день все ощущалось иначе, когда мы вышли из Центрального вокзала Нью-Йорка, рассматривая нарисованные на потолке вестибюля звезды, сели в метро, доехали до района Флэтайрон и отправились по улицам города. Купили кофе в маленькой кофейне под названием Insomniac. Большинство посетителей этого заведения было во фланелевых рубашках, в очках с темными оправами, и у каждого, возможно, на коленях книга и блокнот на столе.

Во время дня открытых дверей консультант показал несколько слайдов с примерами удачных и неудачных заявок на поступление – чем больше странности, тем лучше; мы с Дэвидом перешептывались, обсуждая линии и цвета, и что все они могут означать. Каково это, постоянно быть креативным. Женщина, администратор мероприятия, была в черном платье, черных колготках и черных ботинках, но в очках с черепаховой оправой и голубым лаком на ногтях. Цвет ее волос сочетался с цветом ногтей. Все ее слушали, записывая. Мне хотелось быть похожей на нее.

Мы вернулись воодушевленные – школу не особо волновали оценки, хотя они и имели значение, но главную роль все же играл потенциал человека как артиста, как творческой личности. В то время я состояла из чистого потенциала, и хотя рисование не было моей сильной чертой, я всегда делала много коллажей и раскрашивала. Те примеры, которые также показала на слайдах администратор, выглядели не так уж и хорошо – далеко не Рембрандт, но смысл заключался в том, чтобы что-то рассказать. Это я могла. Мне было что рассказать.

Я раздумывала, как могло бы выглядеть мое портфолио, как я могла бы проиллюстрировать некоторые свои стихи, добавив тем самым в них цвет. И продолжала следить, когда в школах Джульярд и Тиш будут прослушивания; может, я окажусь достаточно хороша, чтобы стать настоящей актрисой. Я знала, что мне нужно что-то новое, может, мне просто хотелось самой составлять свое расписание, поступить в один из тех колледжей, где нет специальностей и оценок. Думая об этом, я подала заявление в колледж Беннингтон и записалась на ночной тур. А также, подстраховавшись, подала заявку в Манхэттенвилл, пригородный маленький колледж, который скорее всего возьмет меня, несмотря на мою пеструю выписку от психологов, с моими высокими результатами экзаменов SAT^[5] (по крайней мере, по английскому) и вполне хорошим сочинением. В нем я написала о том, как справлялась с депрессией, написала и про электросудорожную терапию, и о том, что понимаю, что мои последние несколько лет не самые удачные, но теперь мне лучше, и я твердо намерена поменять свою жизнь, стать той, кем моя будущая альма-матер может гордиться.

Я рассказала мистеру Норту о своих планах. Он просто кивнул и предложил проверять мое сочинение.

– А ты думала про Итака? – спросил он. Начал рассказывать о своей учебе в университете Корнелла, находящемся в северной части Итака, в штате Нью-Йорк. Как там все красиво, как изменилась его жизнь, как ему посчастливилось отправиться в Оксфорд и изучать Чарльза Диккенса и что это было лучшим периодом в его жизни.

– Если честно, я не думаю, что смогу поступить в Корнелл, – сказала я. Рисовала бесконечные звездочки в своей тетради, пока разговаривала с ним. Накануне мы обсуждали произведения Шекспира и его влюбленных, чьи встречи были предначертаны звездами.

– Да, но, может, ты поступишь в колледж Итака, – предположил он. Сказал, что все самые красивые девушки Итака учатся там, что так все устроено: парни из Корнелла встречаются с девушками из Итака. – Я подумываю вернуться туда на следующий год, чтобы получить докторскую степень.

Моя ручка замерла. Я медленно встретила его взгляд.

– Да? – спросила я.

– Да, хочется чего-то большего, знаешь ли. Я не собираюсь вечно оставаться учителем.

Я прикусила губы изнутри. Должна была встретиться с миссис Миллер и уже почти что опаздывала, вот-вот должен был прозвенеть второй звонок.

– Ясно, – сказала я как можно более обыденно, собирая вещи в свой черный рюкзак. – Что ж, увидимся позже, – улыбнулась я ему, он махнул рукой.

Я отправилась в кабинет миссис Миллер, который находился по соседству с директорской, обходным путем. Там висели цветные буклеты разных университетов со всей страны, от пола и почти до самого потолка стену украшали имена с фотографиями улыбающихся студентов и красивых видов. Я нашла колледж Итака. Взяла брошюру, проверила срок приема заявок. Еще успеваю.

10

«Лолита» появилась в моей жизни до первого снегопада. На деревьях еще висели листья, которые отчаянно сопротивлялись смене сезона года. Я была идеальной. Я была катастрофой. Позже он сказал, что я звала его. Была одной из песен Аннабель Эдгара По, одним из испытаний Одиссея, печальной, поющей, ищущей кого-то. Нуждающейся в том, чтобы кто-то, кто понимает, мне помог. Теперь я знаю это, вижу юную себя сквозь призму пространства и времени.

Теперь при мысли о тех временах и учителе мне вспоминается одно стихотворение, написанное Маргарет Этвуд. Когда мне было семнадцать, я никогда не слышала о Маргарет Этвуд. Только читала Сильвию Плат снова и снова, ее строки отзывались в моей жизни всюду.

Маргарет Этвуд написала: «Это одна из песен, которую каждый хочет послушать: песне этой невозможно противиться»^[6]. Я была жадной в своей нужде, в своем одиночестве. Мне нужно было это, нужен был он. Я умоляла. Хотела научиться. Но все равно я честна в своей будущей печали по своему детскому телу. Мое тело непрестанно предавало меня: бедрами, менструацией, растяжками на груди, точно нарисованными фиолетовым фломастером, – все те атрибуты, которые влияли на мужчин, глядящих в мою сторону. Если в этом и была сила, не уверена, что она стоила того. Мне хотелось безопасности, что присуща детству, и силы, что присуща женскому полу. Мне хотелось всего сразу и в своей жизни, и в своем теле.

Учитель дал мне книгу на парковке закусочной «Олимпия» в конце октября – «Лолиту». На обложке черно-белая фотография девичьих ног, кружащихся в двухцветных кожаных туфлях и юбке. Никто не смотрел на нас на парковке, смотреть было некому. Было поздно и темно, а если я вернусь домой поздно, родители заметят. Мне следовало быть дома. Наши машины припаркованы рядом, но я еще не сидела в его автомобиле – арендованном новеньком «Фольксвагене Джетта» синего цвета. Он выглядел таким крутым по сравнению с моим старым коричневым «Саабом» (цвета грецкого ореха, если сказать красиво). В стереосистеме мистера Норта играла песня Джона Майера.

Он сказал, что Набоков перевернет мой мир, что я никогда не стану прежней после прочтения. Он прочитал мне начало, пока машины неслись по автостраде позади нас. Я оперлась бедром о дверь своего авто, глядя на звезды и уличные фонари в боковом зеркале. Оно было запачканным и мутным. «В моих объятиях она всегда была Лолита». Он коснулся моей руки тыльной стороной пальцев. Всего на секунду, но все внутри меня ожило, и я точно знала. Знала, чего хочу.

11

Череда школьных звонков стала нашей песней – первый означал, что я могу идти к нему; второй, что я почти пришла, предупреждение, что если не потороплюсь, меня остановят в коридоре и отправят после уроков; третий, что я в безопасности в его кабинете, сигнал безопасности. Он выписывал мне справки, чтобы учителя не винили меня за опоздания, за отсутствие на уроках, помечая графу «Освобождена от урока» и указывая «Причина: дополнительная помощь в писательстве». Или помечал: «Допустить к уроку» или «Простить отсутствие». У учителей был свой код. Дата, время, номер кабинета. «11/11, A105, 11:27».

Он размашисто выводил свое имя на бланках, всегда зелеными чернилами, удивляя меня своей ручкой. Иногда использовал псевдонимы учителей. «Для: Джососа» вместо мистера Джозефа. Однажды я спросила его, почему – сжимая большие пальцы внутри кулаков, переводя взгляд с часов на него и обратно на часы. Сумка была тяжелой. Я жутко опаздывала.

– Учителя не всегда мистер и мисс, знаешь ли, – он надел колпачок на свою перьевую ручку, точно пытаясь научить меня чему-то. – У них есть свои имена. Они не только учителя.

Я снова взглянула на него и вышла из класса.

* * *

Другие учителя, должно быть, замечали, что во всех моих справках об опозданиях и пропуске уроков расписывается мистер Норт, но никого не интересовало что-то помимо этих клочков бумаги. Мне даже в коридорах не задавали вопросы, на которые справка не могла ответить.

Однажды я сидела в его классе, солнечные лучи еще проникали через окно, но пол был уже холодным. Стоял ноябрь, но снег еще не выпал. Мне полагалось быть в каком-то другом месте. Наша стандартная ситуация в его прямоугольном кабинете: он, объясняющий что-то у доски; ученики за партами, сидящие лицом к доске; я, устроившаяся рядом с книжным стеллажом у задней стены; мои учебники и тетради разложены на полу между стеной и партой. Никто из учеников никогда не спрашивал, почему сзади сидит девчонка. Не уверена даже, что меня всегда замечали – нужно было бы встать, повернуться и наклониться под определенным углом над своим местом, чтобы меня заметить. Однако учитель, глядя на своих учеников, мог смотреть прямо на меня. Шел урок английского в десятом классе. Никто не знал моего имени, всем было все равно.

Я читала книгу Набокова, «единственную убедительную историю любви нашего столетия», как гласила цитата журнала Vanity Fair на обложке. Это был учительский экземпляр, с его пометками, в которых я должна была разобраться. Я не сразу заметила, что он написал своими зелеными чернилами для меня:

Для Элиссон,

Эта книга о страсти, жажде и профессиональных рисках. Удар молнией.

Наслаждайся.

– Н. Н.

Я продолжила читать, уже добравшись до одиннадцатой главы, где шла речь о записной книжечке Гумберта Гумберта, в которой он отмечал свои наблюдения за нимфеткой. Сначала я не знала, что означает это слово – что-то связанное с нимфой, мифическим существом? Спросила мистера Норта, и он посоветовал мне заглянуть в Oxford English Dictionary^[7]. На самом деле он сказал O.E.D., но, спросив в библиотеке, я узнала, что там есть только словарь Webster’s. Я узнала, что слово происходит от греческого и латинского (nympha), но смысл мне все равно остался не до конца понятен. Помимо мифологического толкования, также упоминались незрелые насекомые. Бабочки-подростки. Я понимала, что это что-то сексуальное, соседние слова делали это очевидным, но что сексуального в создании подросткового возраста? На стадии между личинкой и взрослой особью, между младенцем и взрослым. Как тот, кто находится как раз на этой стадии, я сочла это отстойным. Но когда учитель упоминал слово в беседах со мной или разговорах относительно меня, я лишь улыбалась и соглашалась.

В одиннадцатой главе «Лолиты» говорится про календарь Гумберта, в котором он отмечал наблюдения за своей нимфеткой. «Воскресенье… Полоска золотистой кожи между белой майкой и белыми трусиками. Перегнувшись…»

Вид со спины, как говорил Гумберт, как подчеркнул мистер Норт. Сначала я подумала, что речь идет о каком-то морском создании, может, дельфине? И только когда я нашла слово опять, в старом надежном экземпляре словаря, я покраснела.

Мистер Норт выписал еще один отзыв набоковского романа, который был на обложке, словно напоминая мне, что я читаю: «Снобистский порнографический мусор». Однажды за ужином он сказал мне:

– Красота в том, как здесь переплетаются порнография и история любви, – пока жевал картофель фри.

Я тряхнула головой, не совсем понимая, и записала слова на салфетке. А затем наблюдала, как они растворяются в воде перед тем, как мы ушли. Но записав, я запомнила.

В тот ноябрьский день я следила за его руками, измазанными мелом. Ждала, когда он напишет заветную цифру на доске, означающую наш последующий ужин. Пока не написал. Глянула на часы – всего минута до первого звонка, начало конца урока. В предыдущей главе «Лолиты» я подчеркнула:

«А вот среди них – она, потерянная в их толпе, сосущая карандаш, ненавидимая наставницами, съедаемая глазами всех мальчишек, направленными на ее волосы и шею, моя Лолита».

Мне казалось, никто не замечает меня на полу в классе. Ни ученики, ни остальные учителя, ни даже мистер Норт. Я подумала о его руках. Представила, как сжимаю одну и вытираю мел с его руки о свою юбку, представила, как целую кончик его большого пальца, где у него была мозоль от игры на гитаре. Он сказал мне, что писал песню о том, что влюбился недавно, я надеялась, что это обо мне. Подумала, что бы сделала Лолита.