Пьяная Россия. Том четвёртый

Всего лишь зритель

– Летает, как ветер, – одобрительно кивнул зритель.

Толпа молодежи встретила появление черного гоночного автомобиля, проехавшего на предельной скорости по центральным улицам на предельной скорости, восторженным ревом.

Следом примчался красный автомобиль.

Гонщики, два угрюмых бритоголовых парня, пожали друг другу руки. Но деньги получил лишь победитель.

– Гоняют по Москве! – с восхищением, заметил зритель. – Представляете?

Обратился он к двум девчушкам-хохотушкам, одетым вычурно и странно. Впрочем, и сам зритель выделялся из толпы прической дыбом и фиолетовым цветом волос.

– Любитель потрещать? – обратился к зрителю, водила красного автомобиля.

– С Новым годом! – пролепетал зритель, прячась за спины девушек.

Проигравший был в дурном настроении и потому вытащил зрителя за шиворот.

– Прячешься, трус поганый? – процедил он сквозь зубы, глядя на зрителя с нескрываемым презрением.

– Угощаю. Я тебя угощаю! – завопил несчастный трус, червем извиваясь в крепких пальцах забияки.

– Оставь его, – вмешался гонщик черной иномарки, – я угощаю! Пойдем, тут, неподалеку, в общаге предстоит классная вечеринка! По дороге я куплю пойло и все такое, для стола!

– Любопытно, – недоверчиво протянул его противник, но труса выпустил.

Оказавшись на ногах, зритель поспешно бежал.

– Хороший прикид! – одобрила цвет его волос миловидная девушка, и он расправил плечи, перестал трястись и оглядываться.

– Как тебя зовут, красавчик? – кокетничая, светловолосая простушка подарила ему белую розу.

– Оскар Уайльд, – назвался он именем прославленного писателя.

Простушка, естественно не отреагировала, да назовись он Сергеем Есениным и тут ее чистый лоб не сморщился бы воспоминанием. Поколение чистых мозгов и низменных инстинктов, где царствуют животная страсть, доллары и позерство.

– О, какое чудесное имя! – запрыгала простушка и попросила, сложив руки в молитвенном жесте. – Оскар, пойдем на каток! Я приглашаю!

– Пойдем, – согласился он, – я, как раз туда направляюсь!

– Наташка! – назвалась его новая знакомая.

Внутренне он содрогнулся, почему-то все девушки с этим именем, какие бы они ни были, всегда оказывались невероятными идиотками.

– Ты катайся, а я посмотрю! – попросил он ее, превратившись в осторожного зрителя.

– Ты хочешь увидеть, как я ловко умею крутиться на льду? – сообразила Наташка и захлопала в ладошки.

Простушка, сделав пару скользящих шагов на коньках, взятых на прокат, упала, свалив попутно еще несколько фигуристов. Позорище, скривился зритель и, спрятавшись за спины других зрителей, в большом количестве толпившихся у освещенного разноцветным светом, ледяного катка, ретировался:

– Все Наташки – дуры! – сказал он, спеша выбраться из толкучки.

– Сашка! – окликнул его чей-то веселый голос.

Он оглянулся.

– Всю Москву успел обежать в поисках новогодних чудес? – улыбнулся юноша с экстравагантной внешностью и линзами в глазах, превращавшими его зрачки из человеческих в кошачьи.

– Деда Мороза пока не видел, если ты об этом, – ответил Сашка.

– Ах, этот старый проказник с седой бородой и кучей подарков валяется где-нибудь под кремлевской елкой! – рассмеялся кошкообразный. – Впрочем, ты и сам можешь превратиться в дедушку Мороза!

– О чем ты? – заинтересовался Сашка.

– О шабашке, конечно! Один ряженый Мороз приболел, освободилось место в фирме добрых услуг для другого, то есть, для тебя. Неужели, ты против?

– О нет, я хочу заработать! – засуетился Сашка.

– Всегда рад помочь бедному студенту, – положил руку с наручными швейцарскими часами «Rolex» на плечо Сашки, кошкообразный, – едем в фирму!

Вечер подходил к концу и новый год спешил, наступал на пятки, когда Сашка, он же зритель, он же Оскар Уайльд добрался до своего общежития, где его наряд Мороза был встречен с большим энтузиазмом.

Под громкие хлопки пробок вылетающих из бутылок шампанского, под крики радости двух гонщиков и девчонок-хохотушек, под толкования богатого юноши с вертикальными зрачками и простушки Наташки, какими-то чудесами оказавшейся в тесной комнате общаги уснул наш зритель и снились ему бесконечные ряды детских лиц хором читающих стишки про елочку, и снились гоночные автомобили, украшенные мигающими гирляндами, и ледяной каток полный фантастических сказочных персонажей. И снился дед Мороз, самый настоящий, с долгожданной игрушкой наготове.

– Это для тебя, милый Саша, Оскар Уайльд, – говорил он, протягивая ему серебристый ноутбук.

И Сашка тянулся к подарку, а над ним сверкали серебристым светом дождики и раскачивались елочные игрушки, на улице грохотали взрывы новогодних салютов. Простушка Наташка хохотала от бешеной скорости черного гоночного автомобиля:

– Быстрее, быстрее! – кричала она, с восторгом разглядывая проносящиеся мимо светлые полосы праздничных улиц столицы.

– А вот это видел! – победоносно крутил дулю забияка, обгоняя черный автомобиль.

И толпа зрителей восторженно аплодировала гонщику красного болида, но Сашке было не до того, он был зрителем собственных снов и счастливый, улыбался во сне мультяшным новогодним снам…

Тропинка жизни

Ночью, под светом звезд, в чистом поле, абсолютно беззвучно плясал человек. Музыкой ему служило голосистое пение соловьев, раздававшееся на всю округу, где невдалеке мерцал ночник в чьем-то окошке и совсем далеко рассекали темноту ярко-горевшие фары карабкающихся по пахотным землям, тракторов.

Человек выбивая дорожную пыль, скакал в русской плясовой по утоптанной белой тропинке, и широкая улыбка озаряла его лицо не хуже самого яркого месяца.

Рядом с плясуном шевельнулись кусты и женская, изящная ручка поманила пальчиком.

– Иду, Светик мой, иду! – зашептал плясун, моментально перейдя от танцев к действиям.

В кустах послышались звуки поцелуев и игривый смех.

А в это время, по тропинке, не торопясь пробирались двое: старик и старуха.

Старуха, подпираясь костылями, вышагивала, охая и ахая, создавалось впечатление, что каждый шаг давался ей, ой как нелегко. Старик, сухонький, маленький, но в широкополой шляпе, которую он беспрестанно поправлял, потому что она съезжала ему на глаза, сердился, наступая жене на пятки:

– Зачем ты стонешь, зачем меня изводишь? Ногу сломала два года назад, вылечила, ходить доктор тебе дозволил без костылей!

Старуха громко, презрительно фыркнула, обернулась на него:

– Много ты понимаешь? Шляпу замени, чудо! Ни разу за восемьдесят лет кости не ломал, а поучаешь!

– Ни разу, – согласился старик, поправляя шляпу и обежав старуху по обочине тропинки, весело предложил, – а хочешь, я волокушу сооружу, протащу тебя до деревни и… эх, будто королевну!

Старуха обиженно шмыгнула носом:

– Было время, ты отседова меня на руках до дома-то доносил!

И они оба взглянули на подрагивающие кусты.

– И не так давно любили друг друга, – подтвердил старик, беззвучно шевеля губами, принялся, как видно, подсчитывать, когда.

– Кажись, вчера, – вздохнула старуха, с нежностью глядя на подернутые молодой зеленью ветви ивняка.

– А мы сегодня! – расхохотались из кустов.

Старуха испуганно замахнулась костылем. Старик отскочил за ее спину.

Из-за кустов торжественно вышли двое. Держась за руки, но смело глядя в глаза старикам.

– Виталька, Светка, вы? – ахнул старик, выходя из-за надежной, широкой спины жены.

– Кто же еще? – вопросом на вопрос ответила Светка и, перекинув шерстяной плед через плечо, пошла к деревне.

Виталька пританцовывая, последовал за ней.

– Ишь ты и плед прихватила, – рассмеялась старуха, озорно толкнула старика, – а мы-то в свое время твой пинджак на траве расстилали.

Старик схватился за бока, согнулся пополам от смеха:

– Не мой пинджак-то был, батькин!

– А он что, ничего не заметил?

– Заметил, не заметил, но виду не подал! – выразительно кивнул он на кусты.

– Бабушка, дедушка, вы скоро? – вернулась Светка, ведя за руку Виталика.

– Скоро, – заверил молодых, старик, – вы пока вперед идите, а мы догоним!

– Догоним! – решительно отбросила костыли в кусты старуха и, взяв старика под руку, с сомнением взглянула на узенькую тропинку. – Уместимся?

– Мы-то, – подхватил старик с энтузиазмом, – уместимся, а вот иные, кто живет вместе по привычке или вовсе без любви, не смогут пройтись рядышком!

– Тесно им будет на тропинке, – закивала старуха, прижимаясь к мужу, – вытолкнут они, друг дружку!

– Зато наши молодожены умещаются! – с восхищением разглядывая влюбленную парочку, чинно вышагивающую впереди, проговорил старик.

Так они и прошли по тропинке, белеющей при свете звезд, и даже широкополая шляпа старика не мешала его жене.

И, когда уже захлопнулись за ними двери дома, когда смолкли все звуки разговоров и бренчание тарелок, когда погас свет, и в комнатах воцарилась сонная тишина, по тропинке, мимо заветных кустов ивняка принялись проходить тени из прошлого, кто поодиночке, но больше, вместе. Умещаясь на тропинке, шли рука об руку те, кто давным-давно покинул мир живых, но вот тропинку покинуть, ну, никак не могли, привыкли, наверное…

Сумасшедшие

Самозабвенно танцуя, Алевтина Павловна Ершова, учительница на пенсии не замечала ни любопытных взглядов прохожих, ни пристального внимания полицейских.

Она страдала от одиночества и пристрастилась к выпивке.

– Дура? Идиотка? – говорила она, обращаясь к прохожим и делая такие галопы, что профессиональные плясуны обзавидовались бы.

Не прибегая к ненормативной лексике, она в разных тонах, но поставленным голосом легко отпугивала особенно настырных зрителей и продолжала танцевать.

Аккомпанировал ей местный сумасшедший, дурачок по имени Ванечка, как-то выучившийся играть незатейливые мелодии на потрепанном, видавшем виды, баяне.

Ванечка был рад ее участию, он не мог переносить угрюмых лиц, окружающих его безмятежную игру каждый день.

Русские люди не любят сумасшедших. Безумцы, рассуждают они, должны лежать в спец. лечебницах, а не мозолить глаза безрассудным поведением.

Ванечке кидали копейки. Мелочь постепенно заполняла жестяную банку из-под кофе, которую он ставил возле своих ног, но за танец Алевтины Павловны платили бумажными деньгами. И Ванечка, запихивая в нагрудный карман замызганной куртки сотенные и пятисотенные, точно знал, что вместо черствого куска хлеба политого растительным маслом и посыпанного солью, он сегодня получит от матери целую миску горячего супа, возможно даже с куском куриного мяса.

Ванечка жил впроголодь, мать его терпеть не могла. В советские времена она сдавала его в интернат для умалишенных, но в едроссовские, когда больные, да убогие правительству нужны были только на словах, слабоумный сын снова оказался у нее на руках.

Пенсия по инвалидности – кот наплакал, как всегда в России. Заставить бы чиновников самих жить на такую пенсию, злобилась мать с ненавистью плюясь в сторону экрана телевизора, откуда толкали занудные речи депутаты Гос. Дуры.

Спасением послужило желание самого Ванечки собирать деньги с прохожих посредством игры. Но играл он из рук вон плохо, подпевая себе неразборчиво, плохо различимыми словами песни, что исполнял. Подавали, в связи с этим мало.

Танцующая Алевтина Павловна собирала для Ванечки кассу. Она находила его повсюду. Он иногда менял местоположение, устраиваясь под крышами торговых центров, прячась от дождей и снегопадов.

Они никогда не разговаривали, не знакомились. Просто при нем бывшие ученики Ершовой громко назвали ее по имени, отчеству и фамилии, сетуя на государство, где хорошая преподавательница точных наук превратилась в городскую сумасшедшую.

– Все мы ненормальные, – наблюдая пляску Алевтины Павловны, философски заметил какой-то старик, – но некоторые сходят с ума несколько больше, нежели другие.

– Да, – согласился Ванечка, с трудом осознавая сказанное стариком, однако вспомнив озлобленную физиономию своей матери, задумался, а не следует ли ей самой лечь в психобольницу?

Между тем, тандем сумасшедших удивительным образом сделался в городе знаменитым. Их снимали на камеры айфонов, смартфонов, видеокамеры, фотографировали и выкладывали в интернет.

В короткое время Ванечка заработал уйму денег, и мать смогла купить ему койку в психушке. В едроссовской России даже сумасшедшему в психиатрической больнице необходимо выкладывать целое состояние за свое лечение. Правда есть исключение из правил.

С исчезновением Ванечки, Алевтина Павловна впала в тоску и напала на полицейских. Надо ли говорить, что встретив Ванечку в коридорах психушки, куда ее поместили по предписанию уголовного суда, она чрезвычайно обрадовалась:

– Ванечка! – обняла она его.

– Алевтина Павловна! – растроганно шептал он, отвечая на ее объятия нежным братским поцелуем.

И не было счастливее людей нежели эти двое сумасшедших впервые взявшихся за руки и притулившихся в уютном уголке комнаты отдыха, где стояли диваны, кресла и трепались о чем-то пустом депутаты Гос. Дуры с экрана телевизора.

Какое счастье обезуметь в стране безумцев!..

Мое новогоднее желание

Каждый год наступает Новый год. Каждый год, загадывая желание, во время боя курантов миллионы русских людей загадывают самое сокровенное. Сбывается или нет – другое дело.

В преддверии этого года я бы, конечно, пожелала себе здоровья навсегда потерянного в лихолетье марафонского забега, который обзывается в России, коротко и просто – мать-одиночка. Когда действительно одиночка, без алиментов со стороны бывшего мужа, потому что угрозы убийством и лживые обвинения звучат из его уст вовсе не шуточные и ничего, что психически больной, ничего, что социопат, психопат, зато бездну сил положил на образ некоего всезнайки, весьма «уважаемого» в некоторых кругах общества, человека. Впрочем, о чем это я? Сыну уже больше семнадцати, с десяти лет зарабатывает сам, вернее подрабатывает расклейщиком объявлений у проверенных работодателей, не обманщиков. Маленькая, но денежка пополняет семейный бюджет, есть, на что хлеба купить.

Однако, стоп! Кому интересно читать про бездну бед и несчастья нищей писательницы? Почему нищей, когда уже более шести книг вышло в эфир и продаются через интернет-магазины по всей стране, а иные продаются и за границей? Да потому что те авторские отчисления в двадцать, пятьдесят рублей за проданную книгу никак не могут повлиять на рост и процветание автора. А издательства, выпускающие бумажные книги не реагируют на заявки. Почему? Потому что нет рекламы и денег на рекламу нет! Получается, масло масляное, чтобы стать известным русским автором необходимо вложить самому писателю не хилое количество денежных знаков в собственную раскрутку и тогда некое издательство среагирует, купит права на книгу, заплатит, наверное, одну-две средних зарплаты, которые высокопарно обзовет: «гонораром». А тираж? Так называемый, пробный – тысяч в пять экземпляров и то размахнулась, тысячи в две, не более, никто и не увидит, по одной Москве разойдется, как в воду канет.

Пожелала бы я себе на Новый год возвращения гонорарной системы, когда внештатникам, в том числе писателям, поэтам, журналистам стабильно платили гонорары? О, да! Думаю, я была бы весьма обеспеченным человеком, просто публикуясь на литературных страничках провинциальных газет, но это было возможно лишь в государственные, советские времена. Ныне писатель за творческие достижения получит от власть имущих в лучшем случае почетную грамоту и гвоздичку на могилку, так как по логике должен умереть от голода. В худшем случае его поздравят устно за рассказы и повести, напечатанные тем или иным печатным изданием за «спасибо» – это называется опубликоваться на «безгонорарной основе».

Тем не менее, новогоднее желание должно быть светлым, уютным, теплым. Может, пожелать себе квартиру? Но, откуда? Ипотека – обман, легче нормальному русскому человеку, не аферисту, не мошеннику в космос полететь, нежели взять ипотеку у банка. Особенно, если мать-одиночка. Особенно, если крутишься на двух-трех работах, потому как одной зарплатой разве прокормишься, разве сможешь оплатить съемную квартиру? Когда по любому должна отдать жадной хозяйке за ее помоечное жилье с изношенной старой сантехникой, заплесневелыми стенами ванной, негодной скрипучей мебелью, выцветшими обоями весь месячный заработок и еще мало ей будет!

Но я все же, пожелаю себе домик. Себе и сыну. Хороший, уютный дом с удобствами и непременно русской печью. В России нельзя рассчитывать на государство, его попросту нет и потому газовый котел для обогрева дома ненадежен, газ может сильно подорожать или вовсе исчезнуть. Вода из водопроводного крана может испариться. Вода должна быть непременно из собственной скважины или колодца. Известно, какая вода течет по изношенным ржавым трубам времен советского государства. Болтуны от власти более двадцати лет не могут заменить трубы, жадность не позволяет, жадность и вороватость.

Вот, пожелаю-ка я мира и солнечного света в души людей! Пожелаю вменяемых правителей и возвращения государства, отсутствие пресловутых норм ГТО, которые и в Советах-то вызывали гомерический смех. Пожелаю государственных комнат для скитальцев, квартирантов не могущих купить жилье! Пускай, в общежитиях, но чтобы была крыша над головой, небольшая плата за коммуналку и возможность приобрести от предприятий, фабрик, заводов в рассрочку квартиру, дом. Пойду дальше в своих сказочных пожеланиях. Пущай, правительство озаботится сельским вопросом и построит кирпичные дома, а ключи с документами предложит в бесплатное пользование крестьянам, вынужденным сейчас терпеть лишения в городских трущобах! Ох, как наполнятся тогда наши селения и как весело зазвучат гармони, затопают каблучками блестящих туфель сельские модницы, распевая народные частушки!

Не хочу войны, не хочу голодовать и вздрагивать от гула самолетов в небе, хочу немного пожить, съездить, наконец, на море; поорать в горах; увидеть Байкал и умереть. Вполне человеческие желания, не правда ли? Но отчего дрожит рука, сжимая бокал с шампанским, отчего на глаза наворачиваются слезы, неужели от неверия в подобное будущее!..

Балагур

Максим Лычков очень любил поплясать. Как говорится, хлебом не корми. Танцевал он на всех свадьбах, днях рождениях, юбилеях своего родного поселка с символическим названием «Плясуны».

Бил чечетку на концертах, в клубе и конечно, сопровождал свой выход частушками, чаще матерными, о чем неоднократно, в самой строгой форме был предупрежден участковым милиционером.

Лычков не знал, что с ним, не ведал. Иных также сильно тянет выпить, как его тянуло плясать. Он и по улице не шел, а пританцовывал, нередко догоняя доярок, спешащих на ферму, распахивал руки, верезжал: «Эх, девки!»

На что девки толкались и вообще вели себя с ним грубо. Причиной такого поведения женского пола была ненадежная политика жизни Лычкова, балагур он и есть, балагур, рассуждали они.

Работал Максим в автохозяйстве поселка, чинил трактора и грузовики, вышедшие из строя. Окружали его, в основном, угрюмые, деловитые механики в разговорах, которых можно было услышать лишь два ведущих слова, определяющих всю их жизнь: «самогон» и «бабы».

На Лычкова они смотрели с прищуром и, махнув рукой, всегда твердили: «балагур».

Но тут объявили районный конкурс народных талантов, и взволнованная заведующая поселковым клубом выпросила Максима у начальства.

В праздничном костюме, начищенных до зеркального блеска сапогах Лычков отбив чечетку на сцене дворца культуры в соседнем городке, одержал победу.

– Эвон! – обступили почетную грамоту в деревянной рамочке, подвешенную на гвоздик, на стену «славы», в клубе, поселковые старожилы. – Бумажку дали!

Через месяц, в областном конкурсе народных талантов Лычкову вручили грамоту и подарили в качестве первого приза новенький самовар.

Грамоту он отдал торжествующей заведующей клуба, а самовар пришли к нему в дом заценить все кумушки поселка.

– Махонький! – глядя на сверкающий чистыми боками самовар водруженный на манер хрустальной вазы на самый верх серванта, отозвалась одна трещотка.

– В дело не подходящий! – объявила другая.

Мать Максима не знавшая, как и услужить «дорогим» гостям, поила их чаем из старого большого угольного самовара.

– Так он еще и электрический! – скривилась третья, осмотрев лычковский приз, обнаружила провод с вилкой свернутый у ножек самовара.

Волей народа, возмущенного хлипкими призами, Максима отправили на всесоюзный конкурс народных талантов. Переживали жутко, даже угрюмые механики, отложив дела, крутили ручки настройки у старенького радиоприемника.

Лычков занял второе место и привез в поселок не только грамоту, но и телевизор!

В доме у Лычковых было теперь не протолкнуться. Телевизор одобрили, тем более и антенну местный радиомеханик сбацал, какую надо. Показывал телевизор исправно, можно было смотреть новости. Смотреть, а не слушать по радио, как раньше.

– Молодец! – трясли руку Лычкову старожилы. – Ни у кого в поселке такой техники и не видывали, а за первое место что дали?

И узнав о запорожце, уехавшем за ловким лошкарем в сибирскую деревню, помрачнели.

– Зачем им там «Запорожец» в снегах? Глядишь, и нам бы пригодился! – возмущенно гудели они.

На следующий год Лычков одержал победу и занял первое место на всесоюзном конкурсе народных талантов, встречали Максима всем поселком и, передавая заведующей клубом очередную почетную грамоту, поселковые кумушки советовали:

– Прибей бумажку-то понадежней, а то, как бы, мужики на цигарки не растащили!

– Она из дурного материала сделана, – отмахивались старожилы, – кто на нее позарится!

И любовно охаживали, гладили первый приз – новенький «Жигули».

– Вот это балагур, – чесали в затылках механики автохозяйства, – натанцевал автокралю!

– Впору жениться! – хохотали доярки, подталкивая красного от смущения Лычкова. – Выбирай невест!

И Максим взглядывал робко на одну, скромную, тихую, с длинной русой косой. Одним словом, лапушку.

Через несколько месяцев отгуляли свадьбу и вот удивительно, на своей собственной свадебке Максим не отплясывал, лихие коленца не выкидывал, чечетку не бил.

– Остепенился наш балагур, – решили люди и добавили, перечисляя заработанные им призы, но при этом почему-то напрочь забывая о почетных грамотах, пылившихся под стеклом, на стене «славы», в клубе. Вот интересно, почему, а?