Десять юаней
Кто из этих троих, думаешь
ты, был ближний попавшемуся
разбойникам?
Он сказал: оказавший ему
милость. Тогда Иисус сказал ему:
иди, и ты поступай также
Лк., X, 37
Когда мы слышим о милости и милосердии, то обычно представляем себе людей с добрым нравом, мягким сердцем, для которых помощь ближнему является чем-то естественным, нормой жизни. Но бывает и так, что какой-нибудь единственный поступок, порой незначительный в наших глазах, может сыграть в жизни другого человека совершенно особенную, решающую роль… – так же, собственно, как и несовершение такого поступка.
* * *
Был в моей жизни период, когда я работала в Пекине – стремительно растущем, бурлящем многомиллионом городе. Попадая в этот мегаполис, трудно противостоять его напору и скоростному ритму – тем не менее, оказавшись там волею судеб, я с самого начала постаралась ввести свою жизнь в спокойное, несуетное русло. Сняла квартиру неподалеку от офиса, чтобы избежать ежедневных выматывающих пробок, и стала ходить на работу пешком.
Мои будни текли в привычном ритме. Со временем я в деталях изучила жизнь улиц, по которым пролегал мой путь. Это был старый квартал Пекина, похожий чем-то на наши Черемушки, с домами-пятиэтажками, построенными в середине прошлого века. Как и в Москве, старое, убогое жилье соседствовало здесь с высотным новоделом, создавая эклектичные картины городского пейзажа. Роднило нас также и убогое состояние дорог: на второй месяц хождения по местным тропам от обуви на каблуках пришлось отказаться, зато выработалась привычка смотреть себе под ноги…
Идя утром на работу, я наблюдала городские сцены: пенсионеры, уже успевшие приобрести на рынке нехитрый провиант, сидят на парапетах домов с целлофановыми пакетиками и оживленно общаются; продавец тазов и щеток стоит в дверях своей крошечной лавки, с интересом разглядывая прохожих; сотрудники массажного центра выстроены начальником на улице в две шеренги – идет инструктаж; старики выносят на улицу клетки с птицами, прилаживают фарфоровые чашечки с водой… С некоторыми обитателями квартала я уже была знакома и, проходя мимо, здоровалась.
Вечером картина была уже совсем иной: темнело рано, улицы, освещенные яркими огнями рекламы, пустели, жизнь замирала.
Иногда по вечерам, делая небольшой крюк, я заходила в ближайший магазин. Был он довольно несуразным, напоминая наши сельские лавки, в которых, ютясь друг к другу, теснятся отсеки с продуктами, напитками и хозяйственной утварью. Эта лавка удручала меня поначалу и своим внешним видом, и отсутствием привычных продуктов – молока, сыра, масла, шоколада, наконец… Ко всему, однако, можно привыкнуть – привыкла, приспособилась со временем и я – и к тофу (безвкусному соевому творогу), и к немыслимо острым приправам, и ко многому другому. Жизнь заставит. Работы у меня было много, уходила я из офиса поздно, так что ездить куда-то специально за «европейскими» продуктами у меня не было ни времени, ни сил.
В те дни, когда я заходила в магазин, то почти всегда видела неподалеку от входа одного и того же человека – он сидел на толстой доске, будто вросши в нее своим широким торсом, и кланялся прохожим, глядя на них снизу вверх. Ног у него не было. Этот пожилой китаец запомнился мне с того самого момента, когда я увидела его в первый раз. Несмотря на свой физический недостаток, он выглядел бодрым, крепким и жизнерадостным. Взгляд его был прямым и открытым, и когда кто-нибудь бросал монетку в его жестяную банку, он усердно благодарил, расплываясь в широкой улыбке. Стойкость и мужество этого человека вызывали у меня невольное восхищение: казалось, он постоянно пребывал в благодушном настроении, ничуть не страдая от своей ущербности.
Я взяла себе за правило, проходя мимо, каждый раз подавать ему пять юаней – при этом не бросала деньги в банку, а отдавала ему в руки – в этот момент наши глаза встречались, и мне казалось, что живой человеческий контакт, оказанное внимание были для него не менее важны, чем деньги. Он всегда отвечал мне радостной улыбкой и благодарил за подаяние. Пять юаней – деньги совсем небольшие, меньше доллара, но в китайском магазине на них можно купить, к примеру, пачку тофу и упаковку хлеба – минимальный рацион на несколько дней. Поэтому относительно размеров подаяния совесть моя была спокойна; к тому же редко кто давал больше: в его склянке обычно виднелись лишь мелочь да несколько бумажек по одному юаню.
И вот наступила зима. Сезоны в Пекине сменяются быстро: только что светило жаркое солнце, повсюду благоухали розы – и вот уже дуют сильные ветра, гонят холод из Сибири через бескрайние монгольские степи. Снег – редкий гость в китайской столице, и от этого стужа здесь кажется еще более злой, а ветер будто пронизывает насквозь. Но и в эти студеные дни бессменный «часовой» оставался на своем посту – в толстом тулупе защитного цвета, туго обмотанный длинным шарфом, с красным лицом, обожженным ветром, он неизменно встречал меня бодрым видом и приветливой улыбкой.
В один из таких дней, подходя к магазину и завидев издалека знакомую фигуру, я достала, как обычно, кошелек, но тут обнаружила, что у меня нет мелких денег: самая мелкая купюра – десять юаней. На мгновение я задумалась – мне не то чтобы стало жалко этих денег, но показалось, что для милостыни это будет чересчур. «Разменяю, и подам потом», – решила я. Обогнув то место, где сидел инвалид, я незаметно зашла в магазин с другой стороны. Через некоторое время, выйдя из него с покупками, я и не вспомнила про него и пошла дальше.
В последующие дни мороз усилился, холод буквально пробирал до костей. После работы я сразу спешила домой, чтобы поскорее включить обогреватели и попытаться согреться в своей промерзшей за день квартире. В такие дни непременно думаешь: «Уж лучше б лето!» хотя летом не знаешь, куда деваться от удушающей жары.
Когда морозы спали, я как-то в очередной раз собралась за покупками, но, подойдя к магазину, не увидела на обычном месте своего знакомого. Я огляделась по сторонам – нет, нигде не видно. Меня охватило беспокойство: не случилось ли с ним чего? Но потом я решила, что в столь студеную погоду его, очевидно, просто не привозят сюда – слишком холодно, да и смысла нет: прохожих совсем немного – какой тут «доход»?
Постепенно погода наладилась, дни наступили солнечные и теплые. У пекинской зимы есть одно явное преимущество: морозы здесь, как правило, не бывают затяжными. Я почти каждый день проходила мимо магазина, но «часового» по-прежнему не было на его посту. Мне было невыносимо думать, что он, возможно, замерз или умер от голода, что, собственно, было одно и то же, если представить, что в те морозные дни он был всеми брошен… – в том числе и мною. Этот человек не выходил у меня из головы, будто припечатавшись к моей памяти. Меня мучила совесть за мое равнодушие и сэкономленные десять юаней, их цена оказалась непомерно высокой… Я продолжала надеяться, что снова увижу его и смогу погасить свой «долг». Но случая все не предоставлялось…
И вот однажды, возвращаясь привычным путем с работы, я уже издали заприметила сидевшую на земле неподвижную фигуру. Перед ссутулившимся человеком стояла плошка для денег с прикрепленным к ней чьим-то образом – так у нас в России часто просят подаяние, выставляя рядом иконку Богородицы или Николая Чудотворца. Но то в России – а чтобы здесь, в Китае… Что за чудо?! Возможно ли? Сердце мое забилось в волнении, я ускорила шаг.
Подойдя ближе, я, однако, увидела, что это был вовсе не мой прежний знакомый: передо мной сидел средних лет худощавый калека, а рядом с ним стояла жестяная банка с изображением… Будды. Я испытала одновременно и шок, и разочарование, и боль. Остановившись рядом в недоумении, я пыталась осознать увиденное, но в голове моей будто воцарился вакуум. Неожиданно сзади раздался резкий, неприятный смех – я обернулась и увидела проходящую мимо женщину, говорящую по мобильнику, – неопределенного возраста, в черном кожаном облегающем костюме. Поравнявшись со мной, она почему-то подмигнула мне и снова разразилась громким смехом. И вдруг вся эта картина показалась мне каким-то дурным спектаклем, фарсом, насмешкой над моей душевной смутой. Я стояла, словно в тумане, но вскоре бряцанье кружки, сопровождаемое настойчивыми возгласами калеки, вернули меня к реальности. После секундного колебания я положила в его жестянку приготовленные десять юаней и пошла дальше…
* * *
Ничего ни изменить, ни переделать заново, ни вернуть. Каждый новый день как жизнь: полон возможностей, но неизбежно заканчивается, унося с собой все сказанное и несказанное, сделанное и несделанное. И вот его уже нет – канул в Лету, безвозвратно…
Чем наполним грядущий день?
Заснувший город
Как давно хотелось мне снова побывать в Японии! До этого я приезжала туда лишь однажды – в Токио, много лет назад и, можно сказать, мельком, по делам – всего на пару дней! От того посещения в памяти сохранилась лишь смутная, размытая картинка: узкие улицы с довольно высокими домами, потоки автомобилей, море горящей, переливающейся в ночи рекламы, бесконечные столбики иероглифов… Из-за разницы во времени меня постоянно клонило в сон, глаза слипались; сюжеты, теснясь, наползали один на другой… Вот выходит из зала кукольно нарядная пара молодоженов с хризантемами в руках; вот в маленьком прудике вьются золотые рыбки; вот крошечные деревца в керамических горшках расставлены на террасе… Все это было интересно, трогательно и спустя много лет снова напоминало о себе и звало вернуться.
Что и говорить, представившаяся вдруг возможность снова побывать в Японии – на этот раз в Ниигате, несказанно обрадовала меня. Да и смотреть на Японию я собиралась теперь иными глазами: после двух лет работы в Азии она не казалась мне более тридесятым царством – это было соседнее государство, хоть и не участвующее формально в Туманганском проекте, но с вниманием присматривающееся к нему.
Рейс из Пекина в Японию был ночной; при подлете я прильнула к иллюминатору, пытаясь различить в темноте контуры незнакомого города, – но внизу виднелась лишь редкая россыпь огоньков, будто светлячки мелькали на огромном болоте. Это было совсем неожиданно: ночная Ниигата в моем представлении должна была выглядеть иначе – яркой, праздничной, ошеломляюще прекрасной.
За время работы в Азии мне уже довелось побывать в других морских портовых городах – в потрясающе динамичном Пусане, великолепном Шанхае, многоликом Тьянзине, урбанизированном Гонконге, милом и светлом Владивостоке. Каждый из этих городов был по-своему хорош и притягателен: близость моря, безусловно, сообщает мегаполисам неповторимую прелесть. Ну а чем же могла похвастаться Япония – лидер экономического развития Азии? Наверное, думала я, ее порты отличаются особым размахом и красотой, близкой к совершенству, – мне не терпелось увидеть все своими глазами.
Аэропорт Ниигаты удивил меня своими скромными габаритами, унылой простотой и безлюдностью, которая, впрочем, могла объясняться поздним часом нашего прилета и нетуристическим сезоном – дело было в феврале. По прилете пассажиры направились гуськом по узкому коридору к паспортному контролю; здесь наш поток разделился надвое: японские граждане быстро и беспрепятственно миновали контроль, просочившись сквозь него, как рис сквозь решето; мы же, человек тридцать иностранцев, застряли у стойки, подпав под бдительное око японских пограничников. Их желтые лица, похожие на пергаментные маски, были суровы и напряжены – первую встречу с японцами никак нельзя было назвать теплой. Каждого подходившего к паспортному контролю снимали в профиль и анфас – то и дело срабатывала вспышка на громоздком фотоаппарате в руках невысокого худощавого чиновника. Затем у иностранцев брали отпечатки пальцев (мне, к счастью, удалось избежать этой процедуры благодаря ооновскому паспорту). От всей этой обстановки веяло духом милитаризма, и у меня вдруг возникло ощущение, что нас препровождают в тюрьму. На душе воцарилось глубокое уныние и недоумение – к чему такой жесткий формализм в мирное время?
На выходе из аэропорта меня поджидал Акио – сотрудник Северо-восточного института Ниигаты; его приветливая физиономия несколько сгладила мрачную атмосферу прибытия на японскую землю. Мы подошли к его новенькому «Ниссану»; холодный зимний ветер налетал со всех сторон, и мы поспешили укрыться в автомобиле.
С Акио и его боссом Такуто мы были знакомы уже несколько лет, встречались периодически на разных региональных мероприятиях. Акио даже приезжал к нам пару раз в Пекин; визиты его носили рабочий характер, но я думаю, что помимо сотрудничества ему было интересно посмотреть на наш офис, где бок о бок трудятся русские, корейцы, монголы, китайцы, но куда вход японцам был пока заказан.
Акио было лет около сорока, и из них добрых десять лет он был женат на русской женщине с Дальнего Востока. Этот факт явно способствовал его некоторому обрусению; в глазах Акио читалось то проницательное выражение, по которому русские люди всегда без слов узнают друг друга за границей. Вместе с русской женой в жизнь Акио вошло и новое, дополнительное измерение – теперь он воспринимал окружающий мир гораздо глубже и тоньше, чем прежде, чаще задумывался о невидимом, больше времени проводил в задумчивости, занимался порой тем, в чем не было явной необходимости, и теперь его уже нельзя было обвести вокруг пальца, как это легко сделать русскому человеку в отношении иностранца.
Оба – и Акио, и Такуто – прекрасно говорили по-русски, что давало повод нашим соотечественникам предполагать в них шпионское образование. (Почему-то у нас в России глубоко укоренилось мнение, что если иностранец свободно говорит по-русски, то он непременно шпион.)
Мы ехали с Акио по шоссе практически в полной темноте, и все мои попытки разглядеть хоть какие-то признаки городской жизни были тщетны. Лишь изредка мелькали по сторонам невысокие здания, но тут же холодный мрак поглощал их, не давая составить законченной картины. Видимо, гостиница, в которой мне предстояло остановиться, находилась на периферии, и дорога к ней была окружной – об этом говорило и небольшое количество машин, попадавшихся нам навстречу; шоссе было почти пустым.
В пути Акио рассказал мне о планах на ближайшие дни: завтра мне предстояла встреча с Такуто для обсуждения планов нашего сотрудничества, а на следующий день – выступление на конференции. Я попросила Акио выбрать время и показать мне как-нибудь город – уж очень хотелось мне увидеть поскорей этот морской уголок Японии. Да и не проводить же все время в стенах конференц-зала и гостиницы! Хоть февраль, конечно, не лучший месяц для экскурсионных обзоров, но ведь вполне могло случиться, что это мой единственный шанс увидеть Ниигату.
Но вот мы и подъехали к гостинице – это оказалось высокое, тридцатиэтажное здание, что возродило во мне угасшее было представление о Ниигате как о крупном портовом городе. Мой номер находился на двадцать первом этаже, но пока я не могла оценить преимуществ открывающегося из него вида: за окнами царила мгла, в которой были рассыпаны лишь мелкие огоньки. Видимо, густой туман скрывал в ночи город.
На следующее утро, едва раскрыв глаза, я снова ринулась к окну: находясь в Ниигате вторые сутки, я все еще не имела о ее облике ни малейшего представления!
Открывшийся с высоты вид вызвал у меня глубокое недоумение: под серым хмурым небом от края и до края куда ни глянь простиралась серая равнина, на которой теснились в хаотичном беспорядке узкие двух-трехэтажные домишки странной конфигурации: они походили на поставленные друг на друга короба, накрытые серыми крышами. На первый взгляд казалось, что все строения в городе поставлены «на попа». Дома перемежались производственными постройками унылого вида; слева неподалеку дымила высокая одинокая труба, загоняя в и без того серое небо дополнительную копоть. Прямо перед гостиницей тянулся то ли канал, то ли узкая речка, где на приколе неподвижно стояли баржи и лодки. Несмотря на то что было уже восемь утра, нигде не наблюдалось никаких признаков жизни – казалось, город спит беспробудным сном. Да и настоящий ли это город? Может, какой-нибудь сказочный великан высыпал из мешка эти не нужные ему кубики и игрушки и удалился прочь?
Я молча стояла у окна, всматриваясь в эту странную картину. Ниигата ошеломила меня своей безотрадностью и допотопностью. Это было настолько неожиданно, что я никак не могла свыкнуться с мыслью, что это и есть – Ниигата и что я вообще нахожусь в Японии. Передо мной простирался скучный, некрасивый город, похожий на большую деревню. Похоже, что отель, в котором я разместилась, был единственным высотным зданием в городе, неким символом его причастности к современному развитию.
* * *
Встреча с Такуто прошла, как всегда, мирно и доброжелательно. Этот седой старец с редкими седыми волосами, жидкой бородкой и выцветшими глазами был тем не менее весьма колоритен в своей простоте и напоминал изображение с древних японских гравюр. Такуто уже более двадцати лет возглавлял Северо-восточный институт, но на деле в последние годы основными вопросами ведал Акио: Такуто был слишком стар, чтобы поддерживать эту структуру на плаву, но из уважения к его возрасту и заслугам за ним сохраняли пост директора, и все находили это вполне естественным.
Мы обсудили с Такуто некоторые вопросы региональной интеграции, и он в который раз поделился со мной своим убеждением, что Япония должна присоединиться к Туманганскому проекту и войти в семью народов Северо-Восточной Азии. «Многие представители бизнеса поддерживают такое направление, – говорил Такуто, щуря свои и без того узкие глаза. – Но вы знаете: у политиков все гораздо сложнее, от них трудно добиться конкретных решений».
И, как во времена незабвенного Ивана Гончарова, мы обменивались заверениями в глубочайшем почтении, подарками и планами на дальнейшее расширение сотрудничества.
«Сколько же еще лет или столетий должно пройти, чтобы русские и японцы стали действительно добрыми, открытыми соседями?» – думала я, выходя из кабинета Такуто и продвигаясь сквозь лабиринты, образованные перегородками большого офиса. Меня сопровождали любопытные взгляды японских сотрудников, не часто видящих русского человека.
* * *
После выступления на конференции я решила немного пройтись по округе, втайне надеясь, что непосредственное знакомство с городом произведет на меня более благоприятное впечатление, чем вид из окна. День стоял хмурый, серые тучи беспросветно заволокли небо. Я решила пройтись вдоль реки. За час, пока длилась моя прогулка, мне повстречались лишь двое прохожих – Ниигата явно была не самым оживленным городом.
Набережная, плавно изгибаясь, повторяла течение Шинано. Река была узкой, спокойной и мутной, такой же безжизненной, как и сам город. Небольшие суда, стоящие на приколе, казались брошенными здесь навеки; трудно было представить себе шум и смех на их палубах, оживленное движение на водной глади. Да и дома, дворы вокруг – все было обыденно, скучно, пустынно.
Вскоре стал накрапывать мелкий, нудный дождик, который в сочетании с сырым ветром заставил меня спешно завершить мою краткую прогулку. Возвращаясь, я с грустью смотрела на башню нашей гостиницы, которая высилась над городом, словно каменный столб в пустыне, неизвестно, как и зачем сюда принесенный.
На обратном пути я заглянула на выставку, развернутую на одном из этажей нашей гостиницы. Японцы, как ценители прекрасного, не используют под деловые цели все свободное пространство до последнего сантиметра – всегда найдется уголок, где можно полюбоваться икебаной или золотыми рыбками, или еще какими-нибудь изысками. А здесь аж целый этаж отводился под художественную галерею!
Но сама экспозиция, честно говоря, не захватила меня – современный японский плакат казался более эпатажным, нежели талантливым. Минуя шумные группы детворы, я довольно быстро прошла сквозь залы, лишь однажды задержавшись у двух плакатов, изображавших в метафорическом стиле последствия ядерного удара. На одном была надпись «No Nagasaki», на другом – «No Hiroshima». Я молча постояла перед ними, и мне подумалось, что здесь уместны были бы и другие плакаты: «No Nanjing»[8], «No Tsushima»[9]. Что знают о этом японские школьники?
* * *
После конференции Такуто и Акио пригласили меня и еще двух русских коллег в ресторан. За ужином к нам присоединился Хироши, друг Такуто, – невысокий худощавый мужчина лет шестидесяти.
Вечер прошел за приятной беседой, плавно лившейся, подобно струйкам воды в маленьком искусственном фонтанчике в зале. Не считая утомительной необходимости снимать обувь перед входом в ресторан и сидеть потом весь вечер на корточках за низким столом, все остальное было достойно восхищения. Рестораны Ниигаты славятся не только своими изысканными рыбными блюдами и морепродуктами, но и особым видом саке – рисовой водки, которая считается лучшей в Японии. Желтый хризантемовый чай тоже не мог оставить равнодушным.
– Везет, однако вашим детям, – заметила я в разговоре с Акио. – Они с детства могут питаться такой здоровой пищей, как морская рыба и морепродукты!
– Молодежь к ним равнодушна, – ответил смущенно Акио. – У них более популярны биг-маки.
– Какой ужас! – воскликнула я. – «Макдоналдс» в Москве – еще куда ни шло, но в Ниигате!
После долгой трапезы в ресторане приятно было оказаться на улице, на свежем воздухе – несмотря на прохладу и моросящий дождик.
– У нас здесь сырая погода, – заметил Хироши, глядя, как я раскрываю зонт. – Ветер то и дело дует с моря, нагоняя облака и туманы. Но эти туманы спасли нам однажды жизнь, – многозначительно добавил он, понизив голос до шипящего шепота. – Говорят, что в сорок пятом американцы должны были сбросить бомбы на Хиросиму и Ниигату, но над Ниигатой стоял густой туман, и в результате случилось то, что случилось…
В его голосе мне послышалась плохо скрываемое злорадство, отчего мне стало не по себе.
Мы стояли у дверей ресторана в свете ярких фонарей, но вокруг было темно и пустынно.
– Давайте пройдемся по центру города, – предложил кто-то из наших.
– По центру? – удивился Такуто. – Да что там интересного, в центре? Лучше уж пройтись по этим старым кварталам.
Ведомая японцами, наша небольшая группа почти в полной темноте передвигалась по узким улочкам, окаймленным невысокими старыми домами, во дворах которых, словно сцены из старых спектаклей, периодически возникали разнообразные картины – то дивные резные веранды, освещенные тусклым светом, то невысокие изогнутые деревья, то длинные желтые фонари с черными иероглифами, то какие-то древние кувшины и вазы… Но люди, где же люди? Где музыка, смех, где молодежь? Ведь сегодня воскресенье! Почему же вокруг такая тишина и запустение?
– Так кризис же, – ответил Такуто на мой вопрос. – Люди стали реже ходить в рестораны. К тому же завтра – начало трудовой недели.
Боже, какая тоска!
– А почему у вас здесь все дома не выше трех этажей? – поинтересовалась я, заметив, что и новые здания в городе строят под стать старым, да так, что порой сразу и не различишь.
– Так здесь же сейсмоопасная зона, – пояснил Акио.
– Постойте, а как же наша гостиница? – удивилась я.
– Ну, тут уж как кому повезет! – рассмеялся Хироши.
* * *
Ту ночь я провела не так спокойно, как накануне, периодически прислушиваясь, не слышно ли звуков обрушений и не качается ли наша башня. Но все, слава Богу, обошлось.
Когда наутро я, как и накануне, подошла к окну, меня ждал очередной сюрприз: снег, выпавший за ночь, покрыл весь город. Домики, и без того казавшиеся бесприютными, теперь, под снежным покрывалом, смотрелись и вовсе сиротливо. Всего два цвета имелось в тот день для Ниигаты – серый и белый, и во всю вышину и широту простирался над городом огромный штопаный блеклый занавес, как в каком-нибудь третьеразрядном театре. Вчера еще здесь была осенняя погода, а сегодня – зима! Два сезона – за два дня. Снег, казалось, приглушил все возможные звуки, а может, и вовсе угасил жизнь: как ни всматривалась я сверху в улицы и дворы, нигде не могла заметить никакого движенья. Лишь по основной трассе медленно, словно сонные мухи, ползли редкие автомобили.
* * *
Акио выполнил данное мне в первый день обещание – организовал экскурсию в «интересный уголок» Ниигаты; как можно было уже понять, центральную часть своего города они не считали примечательной, поэтому для обозрения предлагалась поездка в пригород. К нашей компании прибились еще двое участников конференции – индусы, так же, как и я, приехавшие в Ниигату впервые и, видимо, не рассчитывавшие возвращаться сюда снова – иначе вряд ли они отправились бы на прогулку в такой холодный и ветреный день.
Наш путь лежал в некую старинную усадьбу, являющуюся ныне музейным комплексом. Минут двадцать ехали мы по безлюдному шоссе среди заснеженных полей, пока не остановились наконец перед входом в живописный комплекс, состоящий из нескольких массивных деревянных построек, окруженных садом за невысокой каменной стеной. Как объяснил Акио и следом за ним – экскурсовод, усадьба была выстроена в XIX веке и принадлежала богатой японской семье. Сейчас половина главного дома была открыта как музей для посетителей, а на другой половине проживало несколько семей – потомков первоначальных домовладельцев. Эти люди не уступали в богатстве своим предкам и принадлежали к самому зажиточному классу Ниигаты.
– А кто эти люди? – спросила я. – Чем они занимаются?
– Это владельцы рисовых полей, – ответили мне. – Рис остается и сегодня одним из самых дорогих продуктов в Японии, а ниигатский рис особенно ценится и в Японии, и за рубежом.
С интересом вошли мы внутрь просторного двухэтажного дома под изогнутой черепичной крышей; сразу меня охватило чувство, будто время сдвинулось на два века назад: все вокруг вдруг стало иным, незнакомым – цвета, запахи, сама обстановка. Казалось, ничто в доме не подверглось изменению за прошедшие столетия.
Обувь, к сожалению, и тут пришлось оставить при входе. И надо сказать, что шаркать в тонких музейных тапочках по промерзшему полу было и холодно, и неудобно. Неловкой поступью перемещалась наша группа за экскурсоводом из комнаты в комнату – все они были похожи одна на другую, порой разделенные между собой лишь перегородками или ширмами. Как известно, японцы практически не используют мебели – и здесь взгляд, скользя по сумеречному пространству, лишь изредка натыкался на отдельно стоящие предметы – низкие столики из темного дерева, резные этажерки, керамические вазы. В доме было так пусто, что казалось, тут побывали грабители и вынесли все, что могли. Неужели так жили здесь и в прошлом богатые хозяева этого дома? Да, наверное. Возможно, и нынешние так живут. Дом был пронизан стужей, и, хотя в комнатах с потолков свисали на кованых цепях отопительные чугунки, сейчас они выполняли лишь функции музейного реквизита. Честно говоря, через пятнадцать минут осмотра мне уже захотелось вернуться в теплый автомобиль. Похожее желание читалось и на посиневших лицах индусов, которые в своих черных кашемировых пальто с белыми шарфами походили на толстых пингвинов.
Но вот мы вышли на открытую террасу, огибавшую дом по всему периметру, – и тут нельзя было не восхититься талантом архитектора: на каждом повороте открывался новый вид, один лучше другого – то на двор, то на сад, то на изгиб дороги… От этих картин невозможно было оторвать глаз, – каждая из них походила на изысканную, тщательно выписанную гравюру.
Я остановилась на террасе, ведущей в сад. Старый заросший сад, где невысокие деревья и кустарники тесно соседствовали друг с другом, был запорошен первым снегом и словно застыл в холодном оцепенении. Ни малейшего движения или шороха – ничто не могло вывести его из этой немой оторопи.
На ветках деревьев то тут, то там просматривались признаки оставленной жизни – пустые клетки для птиц, какие-то предметы домашней утвари – то ли как украшения, то ли для заклинания злых духов. Засыпанные снегом ветки переплетались в причудливые черно-белые узоры, прерываемые порой яркими всполохами оставшихся с осени ягод рябины и хризантем.
На такую картину, наверное, можно было любоваться часами, сидя на мягкой кушетке, слушая тишину и попивая желтый чай из крошечной пиалы…
На обратном пути мы проехали по туннелю, проложенному у самого моря. Поднявшись в лифте на застекленную смотровую площадку, мы оказались вдруг как бы среди морской пучины; высокие волны с силой налетали со всех сторон, словно желая расправиться с праздными зрителями, – и, обдав стекла обильными потоками пены, в бессильной ярости отступали назад. Мы простояли так довольно долго, не в силах оторвать глаз от разбушевавшейся стихии. Страшная и завораживающая это была картина.
* * *
И вот самолет уже готов снова взмыть в небо. Замелькали внизу низкие домики-короба, серые дороги, пустынные поля. Острая тоска почему-то сдавливает мне сердце. Какой странный, бесприютный город! Будто не из современной Японии я возвращаюсь, а после просмотра старого, грустного, черно-белого фильма. Почему так не похожа Ниигата на своих оживленных соседей в Корее, России, Китае? Почему она словно погрузилась в летаргический сон и не может из него выйти? Или это Господь положил границы ее развитию – подобно тому, как устанавливает Он пределы морям и рекам?
Когда-то Япония хотела править на всем пространстве Северной Азии, наступала широким фронтом, грозила, устрашала – но зло не смогло победить. И теперь лишь ревущие волны нарушают прибрежную тишину, и низкие, тяжелые облака плывут над Ниигатой, окутывая серой пеленой дома и сны ее обитателей.