Ирка взобралась на полку, поерзала по дерматину, улеглась поудобнее. Уложила под голову свернутую куртку, сумочку поставила рядом с головой, оперлась на лопатки и пяточки, приподняла чуть задок над полкой, сунула ладошку в задний правый карман: вот они денежки, сквозь кожу кошелька прощупываются. Вытащила руку, повернулась немного, решила достать по привычке смартфон из другого кармана, полистать ленту, посмотреть, как там поживает смуглый красавец-певец, вытащила старую «Нокию» и чуть не заплакала.
Внизу копошились люди, ходили, задевали Ирку за ногу, потом запахли чаем, заваренной лапшой «Доширак», зашуршали скорлупой вареных яиц и фольгой, в которую были завернуты холодные склизкие вареные трупики кур. Вагон дернулся и покатился, Ирка задремала.
* * *
Пашке по жизни не везло. Ну не везло, и все тут. Не то, чтобы трагически, фатально не везло, но не везло. Со здоровьем все в порядке было, руки-ноги целы, голова на месте, болезней страшных никаких не было. Но вот не везло. Все люди, как люди, а Пашка непутевый какой-то. Вечно грязь на одежде откуда-то берется, даже в сухую погоду, вечно деньги испаряются мгновенно, не задерживаясь в Пашкиных карманах. Напивался всегда быстрее всех, так, что на утро было нестерпимо стыдно от взглядов с ухмылкой в его сторону.
В двенадцать лет Пашка остался без отца. Нет, не цирроз и не пьяная драка, не тюрьма и не другая семья появилась у Пашкиного отца. Он был парашютистом-пожарным, тушил лесные пожары и работал инструктором в аэроклубе. Пару раз его приглашали в Пашкину школу, и отец рассказывал детям про геройства, небо, свободное падение, ощущение полета, трагические и забавные случаи. Рассказывал батя, какая это страшная беда – лесной пожар! «Думайте, ребята, головой, когда бываете в лесу. Ответственность ваша – о нем позаботиться, сохранить, уберечь. Деревья, они же живые и гореть им больно, а убежать они не могут. Да и звери: лисы, зайцы, ежи, лоси тоже не всегда успевают ноги унести от огня, так и горят живьем. Человеку что? Костер пожег, окурок бросил и пошел себе. А лесу – гореть. А в чем он виноват?" Пашкины одноклассники слушали с открытым ртом, а Пашка задыхался от гордости. Ну и вот, как-то июльским днем пришла весть, что у Пашкиного бати что-то не сработало, не раскрылось и он ухнул с шестисотметровой высоты в пылающую чащу, превратившись из улыбающегося, высокого черноголового усача, пахнущего табаком и руками, вымытыми хозяйственным мылом, в кожаный мешок, набитый студнем, который раньше был крепким и пружинистым телом, вперемешку с переломанными костями. Хоронили в закрытом гробу.
Пашкина мать проплакала год сухими слезами, а потом у нее появился Герасим Сергеевич, сорокалетний жиденький худой в плечах и чуть раздутый в поясе мужичонка, с торчащими реденькими усиками, вечно слипшимися, потными желтенькими волосами, начинающейся лысинкой и противными, мягкими и влажными руками, белыми, с рябинами и синими венками. Герасим Сергеевич занялся Пашкиным воспитанием с таким рвением, что Пашка после девятого класса со всех ног кинулся поступать в профтехучилище в К.-ве, хотя мог бы окончить одиннадцать, и чем черт не шутит, замахнуться на институт. Не боги ж колбасу нарезают!
Мать Пашкиному рвению становиться электрогазосварщиком не препятствовала: «а что, юристов-экономистов сейчас как собак нерезаных, а пойди-ка найди работягу!» К тому же родился Пашкин брат Станислав Герасимович, который все материно внимание отобрал себе, орал до боли в висках и днем и ночью, и по всему дому развешал влажные от мочи пеленки. Герасим еще больше завоспитывал Пашку, иногда и ремнем. А что? Заслужил – получи! Не рановато курить? Музыка почему так орет? Глухой, что ли? Стасик проснется! Кроссовки убери с дороги, а то нахрен в окно выкину. Не фига не зарабатывает, а как пожрать, так первый! От этой житухи и свалил Пашка в училище, а потом сразу в армию.
Пашкина армия пролетела мгновенно – год всего сейчас служат. Только вот за две недели до увольнения выбирался Пашка из люка армейского тягача, положил руки на обрез брони, а люк возьми и упади на Пашкины пальцы. Из армии Пашка пришел с загипсованными ладонями, рюмку на встрече с корешами держал двумя руками, зажимая ее жестом молящегося индуса. Парни ржали влежку: «С девкой-то как управляться будешь?» Но вроде пронесло, пальцы срослись хорошо, подвижно.
Отгулял Пашка дембель, уехал в К. в и устроился сварщиком в стройуправление. Поселился в общаге в одной комнате с Михой, шустрым, смешливым рыжеватым пареньком, работали с ним вместе на одном объекте, строительстве нового жилкомплекса, по пятницам пили пиво, таскались на местную дискотеку, знакомились с девицами, иногда приводили. Но пока не серьезно. Так, на раз.
Иногда Миха уезжал на выходные проведать родителей. Пашка к матери почти не ездил, звонил тоже не часто. Оставался в такие дни в общаге один, покупал две полторашки «К-го» пива, лежал на кровати, потягивал горьковатую, отдающую спиртом жижу, смотрел телик, выходил на общую кухню покурить, возвращался в комнату. Ложился и мечтал, как бы так побыстрее разбогатеть. Мысли насчет богатства были навязчивые, как подвыпившие девки с дискотеки, но бесформенные и тягучие, как кисель…
Майские в этом году были нестерпимо жаркими. Миха уехал, обещал вернуться в понедельник. Пашка забил после обеда на работу, приехал в общагу – праздники в конце концов! По дороге завернул в гастроном, купил пива, вареной колбасы, хлеба, пакетик чипсов.
«Бухну, схожу на дискотечку, подцеплю какую-нибудь цыпу. А нет, так Катьке позвоню, приедет, куда денется?» – думал Пашка, поднимаясь по лестнице на свой этаж – лифт снова отключили. Проходя мимо общей кухни на этаже, Пашка невзначай глянул: «Что там кто готовит?» – и остановился, раскрыв рот. Ого! Вот так фигурка! Стояла у окна спиной к Пашке, курила. Футболочка беленькая, под которой угадывалась лямочка лифчика, лосинки черные и шлепанцы, из которых выглядывали розовые пятки. Лосинки струились невыносимо-сладкими притягательными закруглениями вокруг молодой, свежей, упругой и манящей красоты задней части женского тела. Пашке резиновой кувалдой ударила в голову истома.
«Здесь, что ли, живет? Почему не видел никогда? Да! Классная телочка! Я б вдул!» – суетились в Пашкиной голове мысли, после того, как он выпил первые два стакана. Он вскочил со скрипящей кровати, схватил сигареты и побежал на кухню. По пути глянул в зеркало: ничо вроде, вчера постригся, джинсы, футболочка, все нормально!
На кухне было как в предбаннике, в воздухе витал пар, вырывавшийся из трех кастрюль, стоящих на плите. А у окна Пашка увидел уже знакомую фигуру. Ага, правильный был расчет: снова выйдет покурить через двадцать минут.
– Привет, как дела? Зажигалка есть? – Пашка всегда кидался в атаку после того, как слегка выпивал. При этом он блестел глазами и зубами так, что даже тупость вопросов не становилась препятствием.
Девушка хмыкнула в ответ и протянула зажигалку. Маникюрчик был ровный, ноготки ухоженные, с лаковым рисунком и приклеенным камушком.
– Ничо погодка сегодня! – выдохнул Пашка дым в форточку. – Как говорится, шепчет! Ты что тут? Покурить вышла?
– Пельмени варю, – девушка кивнула в сторону плиты, где в одной из кастрюлек всплыли в бурлящем кипятке белые комочки пельменей
– Так приглашай на пельмени, я пивка возьму! – разулыбался во весь рот Пашка.
Девушка нерешительно качнула плечиком.
– Да, ладно, чо ты. Я тут живу, в восемьсот двадцатой. Меня Пашкой зовут.
Девица разглядела в Пашкиной улыбке доброту, а самое главное – отсутствие какой-либо скрытой угрозы. Он был как улыбающийся плюшевый мишка.
– Ладно, приходи в восемьсот двенадцатую. Лена.
Пашка со всех ног полетел в магазин.
* * *
Ленка проснулась раньше Пашки. Пашка увидел ее сквозь еще полузакрытые глаза.
– Вставай. Я пельмени вчерашние разогрела на сковородке.
– Лен, может еще? – Пашка слегка откинул одеяло.
– Не! – задумчиво и озабоченно ответила она, читая что-то в мобильном телефоне, наверное, смс-ку.
Пашка поднялся, натянул на себя одежду, сел за стол, ковырнул вилкой пельмень.
– Блин, как этот телефон задолбал! – Ленка капризно сморщила носик, а потом с улыбкой глянула на Пашку. – Может, подарок девушке сделаешь?
Пашка посмотрел на ее футболочку, потом на лосинки и вспомнил, как же там у нее все гладенько и горячо, как купался он в неге и мягкости ее ласк, как дышала она ему в ухо жарко и прерывисто. Зашлось снова все внутри. Пашка бросил вилку и потянулся к ней. Ленка хохотнула и отстранилась от него: ишь чего захотел!
– У всех смартфоны уже, а я видишь с чем хожу. – Ленка продемонстрировала старенький кнопочный телефон. – Классно было бы нормальный телефон купить.
Она еще раз игриво взглянула на Пашку, но двинуться навстречу не спешила.
– Дома будешь? – спросил Пашка покровительственным тоном супермена.
– Да вроде не собираюсь никуда…
* * *
Пашка зашел в салон сотовой связи и сразу направился к витрине, где черными экранчиками сияли айфоны, самсунги, китайцы. Крутяк!
– Вам подсказать? – снисходительно ухмыльнулся халдейской улыбочкой двухметровый худой консультант.
– Да. Вот этот. Что там есть? – развязно процедил Пашка, тиская в кармане две слипшиеся бумажки – тысячную и сотку.
Консультант долго рассказывал про гигабайты встроенной памяти, мегапиксели фотокамер, уникальный революционный дизайн, небьющийся экран, распознание владельца по отпечатку пальцев, а Пашка думал: «Четырнадцать пятьсот! Е-мое, больше чем ползарплаты! Может ну его нах!..» Затем, однако, вспомнил про теплые, бархатистые упругие мячики Ленкиной груди и захорохорился: «Да ладно, не больше денег! Разберемся!»
– В кредит оформляете?
– Кредит по паспорту с к. вской пропиской, но так как сегодня суббота, решение будет в па-не-де-ль-ник. – Консультант произнес последнее слово по слогам с интонацией «хрена ли ты приперся, ни-ще-бро-од?»
«Блин, в понедельник… Дрыщ долговязый, что ты изогнулся, как глиста, дать бы тебе ногой в трухло, перестал бы сразу лыбиться» – подумал Пашка, глянул в окно и увидел рекламный щит: «Деньги до зарплаты! Низкие проценты! Не отказывай себе, приходи в «Мгновенно деньги!»
Через пятнадцать минут девица в блузке с наглаженным воротничком тыкала пальцем в кнопку ксерокса, копировавшего Пашкин паспорт, и одновременно говорила:
– На каждой странице подпись и инициалы, а на последней фамилию имя и отчество полностью, паспортные данные, дату и подпись. По условию договора – один процент в день, займ выдается на один месяц, при досрочном погашении удерживается комиссия.
– А если не отдам? – осклабился Пашка.
– Будете платить пени за просрочку, ну и про коллекторов, наверно, слыхали, – сверля глазами Пашку, по-прокурорски проговорила девица.
– Да шучу я, Валентина! – улыбнулся Пашка, глянув на бэйджик, висевший на блузке.
– Рекомендую так не шутить, – девица положила стопочку купюр в Пашкин паспорт и протянула ему через конторку.
– Спаси-и-ибо! – хлопала в ладоши Ленка. – Пашечка, какой же ты классный!
Пашечка улыбался. Ленка подошла к нему, обняла левой рукой за шею, а правой полезла под ремень в глубину Пашкиных джинсов.
Через сорок минут половой борьбы и ещё десять «на покурить» Ленка вдруг приняла очень озабоченный вид.
– Пашечка, мне нужно к подружке съездить. Ну, понимаешь… Проблемы у нее. Ну, Пашечка, ну, ты же такой хороший, ну, не злись. Я завтра вернусь к вечеру, ну или в понедельник утром. – И она сделала капризную гримаску, с которой утром клянчила телефон, оттянула нижнюю губку и сморщила носик.
– А вот когда приеду… – и она подмигнула ему так, что он совершенно очевидно понял ее намек и снова вспомнил и негу, и сладость, и пьянящую дрему, заключенные в ее теле, коже и запахе.
Пашка вздохнул тяжело и вышел из Ленкиной комнаты. На прощание она почему-то его не поцеловала.
В воскресенье она не приехала.
Зато приехал Миха. Он ввалился в комнату со всем своим гамом, помноженным на запах свежей деревенской травы, бани, заваренного веника, всего того великолепия, с которым он всегда возвращался от родителей, с шумом и свистом, покрытыми полировкой из четырех банок пива, выпитых в электричке.
– Пашка, брат! Маманя пирожков послала с капустой, с рисом. Погнали, пивка купим, или, может, водочки. На дискач еще успеем. Пашка, ты чо такой серьезный?
– Да, так… – Пашке действительно было хреново, но Михин шум растормошил его – «говорила же, может, в понедельник приедет, подождем…» – Давай вмажем! Водки!
Через полчаса после того, как они с Михой открыли «пузырь» и выпили по первой и через небольшой перерывчик по второй, Пашка проговорил набитым пирожками ртом, поднимая небрежно рюмку:
– Ну, давай, за любовь!
– Гы! – поддержал Миха, и подмигнул заговорщицки. – Давай! Снимем сегодня!
– Да не, я сегодня не буду. Короче, познакомился тут с одной, нормальная такая телка!
Миха заинтересованно оживился:
– На дискаче что ли? Чпокнул? – и он сделал выразительное движение руками, как будто ехал на лыжах и с усилием отталкивался палками.
– Да пошел ты! Давай выпьем!
Миха опрокинул рюмку в рот, понюхал кусок домашнего копченого сала на ломтике хлеба, закусил и пробежался взглядом по столу и подоконнику, рядом с которым стоял стол. Его взгляд зацепился за клочок бумажки – кассовый чек. Он поднял его и стриганул по строчкам глазами:
– Мобильник купил? Не фига себе, четырнадцать косарей. Покажь!
– Дай сюда, что хватаешь! – Пашка выхватил чек из Михиных пальцев.
– Ты что, уже подарки такие делаешь нехилые, – раскусил Пашкино раздражение Миха. – Что за телка-то хоть?
– Да так, из общаги. Из восемьсот двенадцатой.
– Ленка, что ли?
– Ага!
– Паша, ты дурак? – Миха выразительно постучал себя костяшками пальцев по лбу.
Потом вдруг расхохотался раскатисто и издевательски:
– Капец, Пашка! Она же шмара!
– Что?! – побагровел лицом Пашка
– То! Дает за деньги, по вызову ездит. Ты что, не знал?
Пашка почувствовал внутри себя огромное, тягучее, тяжеленное и горькое горе.
– Ну, Павлик, ты даешь! – пьяно ржал ему в лицо Миха. Он ржал совершенно искренне, ему действительно было нестерпимо весело. Но в смехе его сквозила жалость к Пашкиному «пападосу». И чем дольше он ржал, брызгая изо рта крошками еды, тем сильнее и острее болело внутри Пашки. Пашка смотрел на него, не моргая и не чувствуя брызг и крошек, летящих из Михиного рта. Наконец он поднялся со стула и коротко и зло погрузил свой правый кулак в смеющийся Михин рот.
* * *
Пашка сидел на поддоне, которым кран поднимал арматуру до четвертого этажа строящегося дома. Сидел и курил. Он затягивался дымом, смотрел в горизонт на разбухающую над городом майскую зелень, на небо, щурился от солнца и иногда посасывал ранки, оставленные Михиными зубами на костяшках пальцев правой руки. Рядом лежал сварочный аппарат и баллоны.
«Надо бы вентиль затянуть, подтравливает…» – потянул воздух носом Пашка.
Вчерашняя душевная боль затянулась, как ранки на руке, хотя еще навязчиво саднила: «Ну как же так? Да не, не может быть… А что спросишь? Почем за час? Эх, блин, жалко, что вчера с Михой так вышло… Спросить бы, откуда знает, вызывал, что ли? Так в одной общаге живем, давно бы пацаны рассказали. Черт, почему всегда так? Невезуха…»
Пашка представил Ленку, и почему-то не ее тело, а ее лицо и улыбку, волосы и мурлыкающий голос.
Майский ветерок посвежел, Пашка поежился – чуть раньше он скинул спецовку и сидел в одних штанах, никак позагорать уже можно. Бригада спустилась вниз в бытовку обедать, а Пашка не пошел.
«Еще что ли покурить…»
Пашка натянул на себя куртку, все-таки прохладно, хоть и май. Закурил. Мысли в Пашкиной голове остановились, он смотрел в горизонт, ни о чем не думая, погрузившись в транс от созерцания молодой и бодрой листвы, которой играл ветер. Он закрыл глаза и представил, что он дома, во дворе двухквартирного барака, где он жил в детстве с родителями. Ему девять лет, май, утро, суббота. Он вышел на крыльцо, и майский ветер щекочет ему кожу на левой руке и боку, он смотрит на тропинку, протоптанную во дворе и траву, растущую на ее обочинах: подорожник и какие-то маленькие листочки, которые не растут, не увеличиваются все лето, а вот так бодро, по-физкультурному торчат. По ним хорошо пройтись босиком, ощутить пятками прохладную мягкость, а они как будто ждут этого: иди, Пашка, не бойся, не помнешь, мы тугие, крепкие, деревенские листочечки. На крыльцо выходит отец, треплет Пашку по голове и закуривает. Молчит. Пахнет потом и табаком, а ладони у него пластмассовые и шершавые, как напильник. «Забор надо поправить! – говорит он Пашке. – Тащи лопату, два столба нужно вкопать…»
Не скажет так больше никогда…
«Надо бы съездить, полгода почти не бывал…»
Мать иногда звонила Пашке, но он всегда старался пораньше закончить разговор: «Да нормально все, мам. Что хотела?», а если она начинала подробности расспрашивать, раздражался и не скрывал своего раздражения.
Последний разговор тоже не сложился, Пашка уже хотел отключится, но мать всхлипнула: «Приехал бы на пару дней, к отцу на могилу сходил, он скучает…»
Пашка вспомнил эти слова, разозлился чему-то, наверное, тоске своей и обиде, вскочил с поддона и швырнул окурок левой рукой в сторону.
Было не горячо, наоборот, как будто морозом обдало Пашке левую руку, ребра, плечо. Баллон полыхнул как-то буднично, нехотя: Пфхухх! Пашка не удивился и не испугался. Он с интересом смотрел, как пузырится нейлоновый рукав спецовки на его руке, скукоживается, обволакивает Пашкину плоть раскаленным жадным коконом, как полиэтилен вакуумной упаковки колбасу.
«Аааа!» – услышал со стороны Пашка свой вопль и провалился в черноту.
* * *
Как его привезли в больницу, как в операционной по миллиметру снимали с него запекшуюся спецовку, обнажая жареное Пашкино мясо, операции по пересадке кожи и реанимацию Пашка не помнил. Несколько раз блеснули в его глаза лампы, или может быть, лики ангелов, почему-то одетых в белые халаты, вот и все, что осталось в Пашкиных воспоминаниях о времени, когда его, затянутого в запекшийся нейлон, обнаружили работяги, услышавшие хлопок и прибежавшие суетливой, испуганной гурьбой туда, где они оставили Пашку, а потом еще стояли минут пять и не знали, что делать с корчившимся Пашкиным телом.
Заживал Пашка трудно, неохотно. Несколько раз приходил Миха, сидел рядом, улыбался, показывая шербину в зубах – одного переднего у него не было, второй был с отколотым уголком. Пашка устало слушал его, про пацанов, про то, что скоро сдадут объект и перейдут на следующий, про новую Михину подружку, с которой они уже три недели гоняют, что премию обещают нормальную. Про Ленку не разговаривали.
В октябре, когда Пашка уже самостоятельно передвигался и выходил на больничное крыльцо покурить и выдохнуть в свежий воздух больничного двора спертый смрад палаты, провонявшей неубранными утками и немытыми тушами мужиков-соседей, Миха сообщил:
– Слышь, Паха, хрень какая-то. Вчера два пацана заходили, серьезные, прокоповские походу. Говорят, ты денег должен. Ты что, Прокопу торчишь?
– Да ну их на фиг! – ответил Пашка и вспомнил Валентину, протягивающую ему паспорт с деньгами.
– Ты бы лучше отдал. На фиг такие приключения. Прокопа никто не кидает. Рыжий занял в «Мгновенно деньги!» десятку и решил слиться, это до тебя еще было, года два назад. Так его выцепили и так отоварили, что он кровью ходил потом две недели, а через полгода загнулся от кровоизлияния в мозгах – сосуд какой-то лопнул, видимо, в бубен ему крепко дали. Говорят, несчастный случай… Как же, несчастный, так я и поверил. Нахрен, Пашка, не связывайся! У Прокопа все схвачено.
– Разберемся!.. – хмуро отозвался Пашка и распахнул полы больничной пижамы с оторванными пуговицами, чтобы запахнуться поплотнее.
– Не фига себе, ты – копченый! – изумился Миха виду Пашкиного тела. Справа оно было гладкое и молодое, а слева кожа на груди и на ребрах была красная, как ошпаренная и видом напоминала скомканный лист бумаги и слегка небрежно расправленый – рубцы, волдыри, канавы и бугры, и во время движения все это разжималось и сжималось, ходило и прыгало, натягивалось и морщилось, и казалось, что эта вареная тонкая кожа сейчас лопнет и в дыру брызнет тягучая желтая Пашкина лимфа с темными тонкими прожилками и сгустками спекшейся крови.
– Фу-э-э! – брезгливо сморщился Миха. – Тебе щас только в темноте, или не раздеваясь!
– Ладно, вали! – гавкнул Пашка. – Через неделю, сказали, выпишут.
* * *
Ноябрь пришел с моросящим противным холодным дождем. Тучи законопатили небо серой тягучей слизью. Казалось, что они сделаны из смеси цемента и грязи, такими непроницаемыми и фундаментальными они были.
Пашка похмурел, осунулся, его улыбка спряталась внутрь его и лишь иногда, когда кто-нибудь из пацанов прыскал шуткой или анекдотом, уголки его рта дергались в стороны, но тут же, спохватившись, опускались вниз. Постепенно его перестали звать на посиделки и на перекуры, хмурость его и прогрессирующая нелюдимость вкупе с известием, что Пашка должен Прокопу («а вдруг в долг попросит?») оттолкнули от него прежних приятелей, и даже Миха стал общаться с ним как-то вскользь, кидая взгляд в сторону и суетливо ища повод, чтобы бросить второпях: «Ну, бывай!» – и отчалить. Пока Пашка был в больнице, Миха перебрался в другую комнату – а что, скучно же! – и возвращаться не захотел. Да и хорошо, Пашке так даже лучше было. Ленку он не видел ни разу. Кличка «Копченый» прилипла к нему, как рукав сгоревшей спецовки, и по-другому его уже не называли.
«Копченый, так Копченый, похрену!» – решил Пашка, услышав пару раз новое имя.
* * *
– Копченый! Подойди-ка!
Бритый наголо с кабаньими глазами и рассеченной шрамом верхней губой, из-под которой торчала сжеванная наполовину спичка, крепкий, приземистый, в короткой кожанке браток махнул призывно Пашке правой рукой с печаткой на среднем пальце.
– Короче, с тебя полтинник, ты в курсе?!
Пашка потупился и стал разглядывать асфальт. Ему хотелось дать по рту со спичкой кулаком, развернуться и уйти, но он вдруг почувствовал тяжесть внутри себя, как будто вместо легких внутрь него засунули чугунную гирю.
– Завтра срок! – продолжил браток. – И так ждали, когда ты оклемаешься. Завтра! Понял? Или капец тебе, петушара.
– Понял, – сквозь чугунные легкие выдохнул Пашка, повернулся и пошел к входу общаги.
– Принесешь, где брал, – услышал он вслед.
* * *
После разговора с бритым Пашкина апатия осыпалась с него, как сухая изболевшая короста. Он, к некоторому своему удивлению, воспрянул, подтянулся. Страха не было совершенно, вместо него внутри заклокотал прежний азарт, борзота.
«Завтра, говоришь? Щас подумаем, что завтра. Охренели что ли, брал четырнадцать, а отдавать полтинник. Отсосете!»
Пашка оглядел свою комнату, вытащил из-под кровати спортивную сумку, с которой после армии вселился в эту общагу, и стал неспешно собирать туда вещи: футболки, носки, трусы, еще одни джинсы, вытащил и встряхнул пуховик, достал из коробки под кроватью зимние ботинки и рассовал их по одному справа и слева от груды тряпок, которая образовалась в сумке. Взял с полки паспорт, засунул в боковой карман сумки. К бегству готов!
«Завтра в десять московский отходит, доеду на нем до К…ча, оттуда к матери на автобусе. Залягу, устроюсь работать, может, Герасим куда пристроит, надо по-хорошему все-таки с ним. Семья как-никак. Ищите, суки, искалка если большая. Из-за полтинника вряд ли будете такой кипеш поднимать.»
Пашка улыбнулся себе в зеркало во весь рот. Кураж его еще больше разгорался.
«А что? Пойду, побазарю, из-за нее же вся эта ботва приключилась!»
Пашка представил себе, как с понтом будет смотреть на Ленку, на ее рдеющие щеки и влажные от стыда глаза, и как снисходительно простит ее, а там уж глядишь и того… Виновата – отвечай. Вдруг ему стало жаль Ленку, зачем же так? Она ж не требовала, он сам повелся, сам все решил. А вдруг она не того, не «эта», как говорил Миха, да и скорей всего, нет! С чего он взял? Доказательства-то где? А может она и не знала про Пашку ничего, что он в больнице полгода проваландался. Может они снова. По-серьезному.
Трам-та-ра-рам! – колотнул Пашка в дверь Ленкиной комнаты. Тишина. Еще раз постучал. За дверью зашуршали по линолеуму тапки. С каждым шагом, отдающимся шорохом, Пашкино сердце сжималось и втискивалось куда-то под желудок, как испуганный котенок. Ближе-ближе… Шорк-шорк… Сердце выпрыгнуло и снова спряталось в свою норку. Клыкнул замок. Пашка не отрываясь смотрел на узкую скважину, из которой раздавался лязг. Он видел ее, как в зумме фотоаппарата, то приближающейся, то удаленной, и вместе с этим ощущалась сладость на языке и к горлу подкатывал ком предстоящего восторга.
– Кого тебе? – конопатая толстоватая девица заспанно смотрела на Пашку в полуоткрытую дверь.
– Лену можно? – у Пашки сделались чугунными руки и ноги, а в животе предательски засосало.
– Можно Лену, только не здесь! – зевнула конопатая.
– А где она?
– Да съехала она месяц назад. К азеру какому-то. Замуж за него собралась. Залетела. А ты кто?
– Никто, – развернулся Пашка и поплелся обратно.
Он прошел мимо своей комнаты, спустился вниз, зашел в магазин и купил бутылку водки.
* * *
«Черт, без пятнадцати десять! До вокзала бежать минут двенадцать, если ускориться – десять. Успею! Билета ж нет!.. С проводницей добазарюсь, ей заплачу, если что!»
Пашка вскочил с кровати, его еще мутило и подташнивало. Попал одной ногой в штанину, второй не попал, потерял равновесие, уселся на кровать. Так, вот футболка, кофта, куртка. Сумку на плечо и ходу.
«На фига я вчера весь пузырь выжрал?»
Ноябрьский дождь немного освежил. Пашка глянул на экран смартфона – оставалось семь минут. Пока смотрел, ступил правой ногой в лужу. Носок промок и прилип к ноге, кроссовка захлюпала в такт бегу.
Вот аптека. Пашка несся так, что в сердце его стучало не только в груди и висках, но и в локтях, и в коленях, и в пятках, и в животе.
«Вроде успеваю! Вот вокзал уже…»
9:59 – светили вокзальные часы зелеными цифрами
«Оп-пачки! Что это?»
Пашка тормознул, отступил два шага назад. На асфальтовом тротуаре у бордюрчика в луже лежал коричневый кошелек на кнопочке. Пашка поднял его, тряхнул, чтобы слетели грязные капли. Из утробы вокзала задорно донеслось: «Поезд А. ск—Москва отправляется с первого пути!»
Пашка сунул кошелек в карман куртки и рванул изо всех сил. На входе ремнем сумки зацепился за массивную ручку двери, и пока матерясь и путаясь высвобождался, поезд свистнул, мотнул кокетливо последним вагоном и стал набирать скорость, чтобы не опоздать в столицу.
Пашка посмотрел ему вслед, обозвал машиниста уродом и вернулся в зал ожидания. Уселся в кресло в углу, так, чтобы видно было весь зал.
«Так, следующий будет только к вечеру. Может быть на автобусе рвануть? До автовокзала минут семь-десять ходу… Покурить надо!»
Пашка сунул руку в карман куртки.
«О! Совсем же забыл, ну-ка посмотрим!»
Щелкнул кнопочкой кошелька.
«Вот так свезло! Ого!»
Пашка огляделся вокруг – в зале ожидания никого не было, все уехали. Вытащил пачку пятитысячных, перебрал. Пятьдесят, как по заказу. И еще три штуки тысячными. На пиво! Пашку бросило в озноб, голову повело, захотелось пить. Он встал, дошел до туалета и напился из крана, вернулся на место.
«Так, а что еще?»
Он вытащил из кошелька несколько бумажек, порезанных ножницами из листа А4.
«Визитки! Ну-ка, кто это у нас?»
На визитке было напечатано: Ирина Масалова. Дизайнер-модельер. Тел 8919*******. Инстаграм @iramasalova_design. Авторский пошив на заказ. Только актуальные модели.
«Масалова… Фамилия какая-то чмошная! То ли масло, то ли сало? Дезигн, е-мое! Ну ка глянем, что за Ирина Масалова?»
Пашка вынул смартфон. Аккаунт @iramasalova_design был открытым. Подписчиков всего-то 116. Не густо… Пашка лениво шевельнул пальцем, разглядывая стол аккаунта – маленькие квадратные превью фотографий, расположенные в сетку три в ширину и три в высоту. Все какие-то юбки, платья, шмотки короче. Ну понятно, дизайнер! Первая фотка в ленте – сэлфи. Пашка надавил на нее пальцем, фотография увеличилась на весь экран. Ну, ничего так! Челочка, кудряшки, только взгляд немного тревожный, олений, испуганный какой-то. А так ничего, даже очень – такие обычно шарахались от Пашки, когда он со всей своей фонтанирующей любезностью предлагал познакомиться. Смотрит прямо в камеру, в глаза, и скажет сейчас что-нибудь типа: я с незнакомыми не знакомлюсь. А вот такие-то в Пашке обычно и будили азарт, а точнее, сильную и влекущую симпатию. Ага, вот еще одна фоточка в череде юбок и костюмов, обложек журналов с нарядными красотками. Снято в прошлом году, летом, одна из первых в ленте. Стоит в сарафанчике босиком у забора. Такого же, какой правили Пашка с отцом. Пашка тогда обхватил своими девятилетними руками столбище и прижался к его разогретому солнцем деревянному боку щекой, не дышал, только иногда прерывисто вдыхал запах теплого дерева и снова замирал, боялся пошатнуть. А батя кричал: «Держи ровнее!» и утаптывал вокруг столба в яме рыхлую землю ногой, обутой в резиновую калошу, а потом еще трамбовал торцом штакетины, чтобы плотнее была земля, чтобы крепче стоял столб. До сих пор стоит…
Стал разглядывать Пашка девчоночку. Ладненькая и босичком стоит на такой же крепенькой маленькой травке, которая росла в Пашкином детстве во дворе у тропинки. Почувствовал Пашка промокшей ступней прохладу этой травы.
«Покурить нужно! Подумать. Может, и не отдавать этот полтинник. Что Прокопу этот полтинник? Пару раз сходит со своей бригадой и девками в ресторан. Может, в Москву рвануть? Работяги там нужны – строится Москва. На первое время хватит, а потом и зарабатывать буду. Подумать, короче, нужно… Покумекать…»
Перрон пустовал той пустотой провинциальных вокзалов, которая прерывалась два раза в день на полчаса, когда приходили проходящие поезда. Когда это случалось, топтались на нем немногочисленные пассажиры, опасающиеся не успеть на посадку, да выскакивали из вагонов очумевшие от дороги, тревожного потного сна и бесконечных вагонных разговоров, странники, ежась в своих пассажирских зябких одеяниях и переступая по холодному асфальту перрона резиновыми китайскими шлепанцами, курили суетливо, разминая кости, покупали у возникшей откуда-то тети, ну, допустим, тети Фроси, пирожки: «горяченькие, с яйцом и луком, с рисом, с мясом. Недорого, сынки, пятнадцать рублей всего!» и пиво – «местное, ребятки, нефильтрованное, берите все, со скидкой отдам по пятьдесят!»
А сейчас перрон был пустой. Пашка прикрыл ладонью от мороси огонек зажигалки, прикурил. «Эх, блин, опоздал. Ехал бы сейчас, в окно смотрел! Чертова дверь, ухватила, как капкан…» Пашка затянулся и осмотрелся вокруг, нет ли кого? Дождь моросил, не переставая. «Так, а это кто там?» Метрах в пятидесяти от Пашки маячила фигура в желтой куртке. Девчонка кажется. Пашка присмотрелся: шла медленно вдоль перрона, пристально разглядывая его асфальтовую шкуру.