Поэт Николай Заболоцкий, «один из крупнейших русских поэтов XX века, признанный классик отечественной литературы» (как написано в аннотации к сборнику Заболоцкий Н.А. «Меркнут знаки Зодиака: Стихотворения. Поэмы. Проза». М.: ЭКСМО-Пресс, 1998), родился 7 мая 1903 года. Странно, что в моём книжном шкафу стоит эта очень поздняя, по меркам моей жизни, книга. Ведь я знаю поэта Николая Заболоцкого давно, пожалуй, с детства, он умер, кстати, за год до моего рождения, в 1958 г. Откуда знаю? Наверное, встречала подборки его стихов в журналах, возможно, брала его книги в библиотеках… В самом деле, кто не слышал классического стихотворения «Некрасивая девочка»? Мне, между прочим, оно не нравилось, как-то раздражало. Да не «как-то», а именно то раздражало, что поэт вряд ли, думала я, так уж сочувствует некрасивой девочке (которая, к тому же, ещё двадцать раз «перерастёт» и годам к пятнадцати станет если не красавицей в общепринятом смысле, то весьма пикантной барышней, ведь всё только от характера и самооценки зависит!), она – лишь повод для философского размышления: «А если это так, то что есть красота // И почему её обожествляют люди? // Сосуд она, в котором пустота, // Или огонь, мерцающий в сосуде?» И разве, в свою очередь размышляла я, не ведает пожилой мужчина, что женская красота или некрасивость – миф, блеф? «Не родись красивой, а родись счастливой» – вот горькая правда жизни. И того хуже – мужчины любят не красивых и умных, а стервозных и хитрых, а женщины все равно почему-то завидуют красивым и неудачливым подругам… Когда-то я была довольно красивой, немного умной, абсолютно бесхитростной и, как следствие, несчастливой. Не нравились мне эти стихи. Впрочем, я легко прощала их поэту за блестящий перевод «Слова о полку Игореве», за великолепную поэму «Рубрук в Монголии»… И вот во второй половине восьмидесятых годов, в бытность мою молодым научным сотрудником, проживающим в аспирантском общежитии подмосковного академгородка Черноголовка, попадается мне книжечка стихов Заболоцкого с его ранними «Столбцами», стихотворениями 1926–1933 гг. В пору написания этого цикла Заболоцкому 25–30 лет. Как мне. И мне сразу нравится эта «отвязная», на грани фола, ироническая, сатирическая, «обэриутская» поэзия:

Здесь ночи ходят невпопад,
Здесь от вина неузнаваем,
Летает хохот попугаем.
Здесь возле каменных излучин
Бегут любовники толпой,
Один горяч, другой измучен,
А третий книзу головой.
Любовь стенает под листами,
Она меняется местами,
То подойдет, то отойдет…
А музы любят круглый год…и т. д.

(стихотворение «Белая ночь» из цикла «Городские столбцы»)

Справка из Википедии: ОБЭРИУ́ – группа писателей и деятелей культуры, существовавшая в 1927 – начале 1930-х годов в Ленинграде. В группу входили Даниил Хармс, Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Константин Вагинов, Юрий Владимиров, Игорь Бахтерев, Дойвбер Левин.

Кстати, Хармса и Введенского терпеть не могу, Вагинова пытаюсь читать – и никак, не получается, прочих не знаю. Уж извините.

Меня, тогда ровесницу поэта и, между прочим, маму четырёхлетнего сына, сразила молодая, циничная, весёлая жестокость:

…Вижу – ты, по воле мужа
С животом, подобным тазу,
Ходишь, зла и неуклюжа,
И подходишь к тарантасу,
В тарантасе тройка алых
Чернокудрых лошадей.
Рядом дядя на цимбалах
Тешит праздничных людей.
Гей, ямщик! С тобою мама
Да в селе высокий доктор.
Полетела тройка прямо
По дороге очень мокрой.
Мама стонет, дядя гонит
Дядя давит лошадей,
И младенец, плача, тонет
Посреди больших кровей.
Пуповину отгрызала
Мама зубом золотым.
Тройка бешеная стала,
Коренник упал. Как дым… и т. д.

(стихотворение «На даче»)

И уж вне всяких возрастных, вкусовых пристрастий поистине брейгелевское великолепие тогдашних мясных и рыбных лавок, пекарен, рынков:

В уборе из цветов и крынок
Открыл ворота старый рынок.
Здесь бабы толсты, словно кадки,
Их шаль невиданной красы,
И огурцы, как великаны,
Прилежно плавают в воде.
Сверкают саблями селедки,
Их глазки маленькие кротки,
Но вот, разрезаны ножом,
Они свиваются ужом.
И мясо, властью топора,
Лежит, как красная дыра…

(«На рынке»)

Наконец, после всего этого «нэпманского» великолепия мне попадается стихотворение «Бродячие музыканты»:

Закинув на спину трубу,
Как бремя золотое,
Он шел, в обиде на судьбу.
За ним бежали двое.
Один, сжимая скрипки тень,
Горбун и шаромыжка,
Скрипел и плакал целый день,
Как потная подмышка…

Довольно длинное, написанное в разгар «обэриутства», в 1928 году, и типичное для этого периода стихотворение. Жестокое остроумие обэриутов уже начинает приедаться, как вдруг я читаю заключительную строфу «Бродячих музыкантов», шибающую прямиком в сердце вселенской бесприютностью и щемящей горестной романтикой:

Певец был строен и суров.
Он пел, трудясь, среди дворов,
Средь выгребных высоких ям
Трудился он, могуч и прям.
Вокруг него система кошек,
Система окон, ведер, дров
Висела, темный мир размножив
На царства узкие дворов.
Но что был двор? Он был трубою,
Он был тоннелем в те края,
Где был и я гоним судьбою,
Где пропадала жизнь моя.
Где сквозь мансардное окошко
При лунном свете, вся дрожа,
В глаза мои смотрела кошка,
Как дух седьмого этажа.

Ах, да ведь это же про меня и моих неприкаянных коллег-аспирантов, физиков, химиков, математиков… И я такая же бездомная беспризорница, хоть и с учёной уже степенью, хоть и с мужем, но живущим в другом городе (уже понятно, что нам придётся развестись), хоть и с сыном (он сейчас на воспитании у мамы, тоже в другом городе, и я дико по нему скучаю), и я гонима жестокой судьбой, и моя (то развесёлая общежитская, то тяжёлая трудовая жизнь в химической лаборатории) пропадает за полушку, эх, пропадает… По странному совпадению жила я на седьмом этаже общежития, десятиэтажной кирпичной башни. И смотрела вниз в узкий колодец двора, как в трубу, как в тоннель… Замечательный был наш седьмой этаж! Прибежав из институтов, мы принимались репетировать на этаже какие-то бесконечные КВНы и капустники, пели бесконечные же «каэспэшные» песни, отрабатывали па акробатического рок-н-ролла, устраивали друг другу (комната против комнаты) розыгрыши, обсуждали книги и журнальные публикации, наконец, просто болтали… Иногда и безобразно напивались. «Взбесившийся седьмой этаж» – не без зависти обращались к нам «пришельцы» с восьмого этажа, с десятого, прося принять в компанию… И было так горько, так мучительно сладко сознавать, что эта действительно пропадающая, неправильная, весёлая, нелепая, одновременно счастливая и неудавшаяся жизнь останется самым светлым, самым прекрасным воспоминанием юности. И вправду – не было в моей жизни счастливее проведённых в общежитии лет. А прослонялась я по московским и подмосковным общежитиям в общей сложности 20 лет! Четыре года в общежитии МИТХТ (Московского института тонкой химической технологии) на Студенческой, два года в построенном к олимпиаде (1980 г.) новом общежитии на Юго-Западе, семь лет в разных общежитиях Черноголовки и… Наверное, когда-то благословивший наш седьмой этаж поэт Заболоцкий побеспокоился и о том, чтобы те семь лет в аспирантском общежития не стали последними. В 2010 году я поступила в Литературный институт и, вместе с аспирантурой, провела в легендарном семиэтажном (!) общежитии на углу Добролюбова и Руставели ещё семь (!) незабываемых лет. В том числе и на седьмом (!) этаже.

Пришлось мне и ещё раз столкнуться со стихами Заболоцкого, что называется, вживую. Лет пятнадцать назад я была приглашена на день рождения одноклассника-полковника, преподавателя Академии Генерального штаба. Он там чуть ли не один был сорокапятилетний «настоящий полковник», остальные – генералы. И вот один из них вызвался спеть в мою честь. Запел известную песню на стихи Заболоцкого «Признание» (музыка М. Звездинского):

Зацелована, околдована,
С ветром в поле когда-то обвенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная моя женщина!
Не веселая, не печальная,
Словно с темного неба сошедшая
Ты и песнь моя обручальная,
И звезда моя сумасшедшая…

Надо признать, пел он очень хорошо, но всё время порывался схватить меня за руку, – «я склонюсь над твоими коленями, // обниму их с неистовой силою…» – неотрывно и многозначительно смотрел в глаза, что меня крайне смущало… Мне, не привыкшей к столь деликатному штабистскому генеральскому обхождению, воспитанной на походных песнях под гитару и водочку, было как-то не по себе. И прекрасная песня показалась воплощением пошлости. В самом деле, лучше бы он «Можжевеловый куст» спел! Стихи Николая Заболоцкого, музыка барда Александра Суханова. Вот это по-нашему, по-«каэспэшному»:

Я увидел во сне можжевеловый куст,
Я услышал вдали металлический хруст,
Можжевеловых ягод услышал я звон,
И во сне, в тишине мне понравился он…

И ещё одна известная песня кажется мне низведенной на незаслуженно низкий уровень, а замечательные стихи Заболоцкого – испорченными. Мы все её знаем по фильму Эльдара Рязанова «Служебный роман»:

Облетают последние маки,
Журавли улетают, трубя,
И природа в болезненном мраке
Не похожа сама на себя…

Между прочим, музыка великого Андрея Петрова – адекватна, конгениальна. Однако то ли соседство с простенькой «У природы нет плохой погоды» (слова Эльдара Рязанова), то ли явное переигрывание, гротескно-утомительное шпыняние зонтиком и бесконечное обливание водой актёров А. Фрейндлих и А. Мягкова принижает, умаляет, на мой вкус, и песню, и безусловно прекрасные стихи. Но, скорее всего, я неправа, слишком пристрастна, потому, должно быть, что со времён бесприютной моей юности сладко отравлена тёмным колодцем двора, мансардным окном и дрожащей при лунном свете кошкой: «Где был и я гоним судьбою, // Где пропадала жизнь моя…»

Удалась ли жизнь? Трудно сказать… Но дух седьмого этажа не оставил меня! Он и сейчас, когда я пишу эти строки, витает надо мной, а кот Стёпа, не мигая, внимательно смотрит мне в лицо зелёными, круглыми и чуть раскосыми, с узкими зрачками глазами…

Сергей Князев

Князев Сергей Владимирович. Родился в 1981 году в Москве, закончил факультет документоведения и юридический факультет Российского государственного гуманитарного университета. Стихи пишет с 17 лет; окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М. Горького. В 2009 году выпустил сборник стихов «Вечер серебрится» и в том же году был принят в члены Московского городского отделения Союза писателей России. Помимо литературы (в основном классической), среди своих увлечений выделяет музыку – джаз, англо-американский рок 60-70-х и советский рок 80-х годов. Любимые русские поэты – Тютчев, Блок, Николай Рубцов, Константин Симонов и Георгий Иванов; среди зарубежных выделяет Жака Превера, Роберта Бернса, Шарля Бодлера, а также поэзию Древнего Китая и Японии. В числе любимых прозаиков Гоголь, Тургенев, Чехов, Бунин, Довлатов, Борис Шергин, Юрий Коваль, Василий Шукшин, из зарубежных выделяет О'Генри, Рэя Брэдбери, Пэлема Вудхауса и некоторых других.

Дорога к «Недопеску»

Второго августа исполнилось ровно четверть века с того дня, как ушел от нас писатель, самый взрослый из детских и самый детский из взрослых – Юрий Коваль.

Какой была первая книга, которую я у него прочитал? К стыду своему, не помню: точно знаю, что брал еще в средней школе книгу «Недопесок», но через несколько дней вернул – то ли не заинтересовался сюжетом, то ли еще что, но почти ничего из нее не запомнил.

Прошел Коваль мимо меня и в два предыдущих периода, совпавших с получением высшего образования, когда я глотал все подряд, от русской классики и поэзии до эзотерики и философии. Помнится разве что мультфильм по повести «Приключения Васи Куролесова» да мультфильмы по сказкам Бориса Шергина и Степана Писахова – как я с изумлением узнал чуть позднее, сценарии для них писал все тот же Коваль.

И все же однажды я почти случайно купил его сборник «От девяти до девяноста» с теми же «Недопеском», «Куролесовым» и повестью «Самая легкая лодка в мире». Но все же чего-то не хватало, словно какой-то осколок мозаики не становился на место.

Одним из таких осколков стала «Ковалиная книга» – сборник воспоминаний и интервью самого Коваля, купленный тоже почти случайно за какие-то копейки в магазине недалеко от Курского вокзала. Бывает так, что по-настоящему знакомишься с писателем, полюбив в нем человека – и именно после книги, в которой о Ковале рассказывают Юлий Ким, Эдуард Успенский, Марина Бородицкая, Юрий Норштейн, Леонид Носырев, в моей голове что-то словно щелкнуло. И пошло-поехало: чудесные «Полынные сказки», трилогия о Васе Куролесове, купленная перед занятиями по криминалистике, раблезианский «Суер-выер», лирические рассказы из книги «Кепка с карасями» – все они теперь по праву занимают место на моей полке.

И все же словно чего-то недоставало, словно упущено было что-то…

В 2018 году издательство «АиБ», впервые после долгого перерыва выпустившее целиком всю трилогию о Васе Куролесове, обратило свой благосклонный взор и на так и не прочитанного мною в детстве «Недопеска». С тех пор я, конечно, его прочитал, но все же не мог до конца понять, чем именно эта повесть пленила таких интеллектуалов, как Арсений Тарковский и Белла Ахмадуллина, говорят, она даже придумала особый тембр голоса, которым, как считала, должен был говорить недопесок.

И вот у меня в руках новая книга – текст повести, комментарии к ней и чудесные, по-хорошему «детские» иллюстрации Евгении Двоскиной. Говорят, что из книг с картинками вырастают чуть ли не в отрочестве, но именно здесь у меня словно открылись глаза – как будто не хватало чего-то еще в дополнение к забавному, то лиричному, то смешному произведению Коваля. Как я мог пройти мимо него в детстве? Вероятно, есть такие детские книги, всю прелесть которых понимаешь не только и не столько в детском, сколько во взрослом возрасте.

Алёна Кубарева

Великий сердцеед

В шестом классе учительница русского и литературы все уши прожужжала нам Тыняновским «Кюхлей». В знак протеста я взяла эту книгу, только когда стала взрослой. Какое же меня ждало разочарование! Плоский, примитивный слог. Школьное – в плохом смысле – изложение истории жизни поэта…

Знаю, многие возразят мне: Юрий Тынянов – образцовый пушкинист, опытный рассказчик, знал ту эпоху, как свои пять пальцев и проч. Но я-то уже к тому времени познакомилась с великолепным (лучшим из того, что читала!) образцом эпистолярного жанра – письмами ближайшего друга, Ивана Ивановича Пущина…

Как жалко, что он не был писателем! Вернее, был, но, насколько явствует из его писем, не считал себя таковым. Друзья-то знали о его необыкновенном даре! Ещё бы!.. Долго уговаривали написать воспоминания об Александре Сергеевиче! Но Пущин отказывался – мол, не умею, не знаю, да и что, собственно, рассказать? Кокетка в мужском обличье! Великий сердцеед!..

В конце концов, Пущин смилостивился. Написал – увы, уступающие письмам – воспоминания о Лицее. Внимания Пушкину там, правда, уделено немного. Зато ярко и красочно рассказывается о маньяке, промышлявшем в лицейском саду… По этому эпизоду (уверена, он был одним из источников) даже снят фильм – «1814», вышел на экраны в 2007 году. Не смотрела его полностью, только мельком – боялась, авторы много напридумывали. Но как-нибудь обязательно посмотрю…

Мне больше всего запомнились письма, где Пущин делился впечатлениями от посещения Пушкина в Михайловском. Там примерно следующее.

Пущин входит в заснеженный дом. Посреди комнаты – светец с лучинами. Горит неярко, но уютно. Вокруг – девушки-работницы с вышиваньем. Поют. И меж ними – одно хорошенькое личико… (у Пущина в письмах друзьям есть даже кое-какой намёк на округлый животик). Рядом – сияющий Пушкин.

Пущин бросает лукавый взгляд на друга… Иван Иванович не объясняет, что хотел сказать. Можно лишь догадаться: «Ай да Француз! Востё-ор! Какую отхватил! Поздравля-аю!..»

Имён и фамилий у Пущина в письмах, разумеется, нет. Что-что, а компрометировать Иван Иванович никого не хотел, да и не умел, вероятно – слишком деликатен. Но мы-то понимаем, что «хорошенькое личико» – это, скорее всего, Ольга Калашникова, «крепостная любовь» Александра Сергеевича.

У самого Пущина подвигов на любовном фронте было ещё больше. Даже несмотря на повреждённую на Петровском заводе ногу (на каторге после Восстания), он был строен, в прекрасной физической форме. А кроме того – породист, отменно вежлив – с любым. Если и выходил из себя, на то были веские причины… Блондин со светлым лучистым взглядом до старости нравился большинству встречаемых им женщин…

В возрасте за сорок пленил красавицу неизвестного происхождения, которая родила Ивану Ивановичу горячо любимую дочь Аннушку… Как он восхищался её ранними успехами в игре на фортепиано (и это также описано в его посланиях)! А ведь достать инструмент в Ялуторовске (в ссылке) было делом нелёгким. Но Пущин с энтузиазмом взялся за дело – так же, как он бросался на помощь опальным товарищам-декабристам (пользуясь расположением не забывших его высокопоставленных друзей); так же, как помогал живущим в окрестностях сибирякам-крестьянам. И ему удалось! Удалось дать Аннушке приличное для дворянки образование (при том, что официально удочерил её много позже). Впрочем, Пущину почти всё удавалось…

Пущин был категорически против мезальянсов. И не раз пенял Вильгельму Карловичу Кюхельбекеру – устно и письменно, в довольно едкой форме! – насчёт его женитьбы на мещанке Дросиде Ивановне Артеновой… Это, наверное, был тот самый – один из редчайших – случаев, когда Иван Иванович выходил из себя… Трудно сказать, что именно вызывало раздражение. То ли впрямь низкое происхождение невесты, то ли неподходящие характер и поведение. Однако… после смерти Вильгельма, улаживая дела вдовы Кюхельбекер, Пущин как-то нечаянно прижил с ней Ивана Ивановича-младшего, «купчика третьей гильдии», признанного им и устроенного позднее в Москве. Иван Иванович-младший умер в солидном возрасте в начале двадцатого века уже в Советской России от тифа или цинги.

Признаюсь, сама пережила с Иваном Ивановичем метафизический роман (верю: такие люди до конца не умирают, а в виде частиц духа витают где-то поблизости, периодически одаривая нас блеском своей мысли). Воображаемо общалась с ним на протяжении нескольких лет… Вела задушевные разговоры, рассказывая то, чего не поведала бы и самым близким. Иван Иванович только усмехался в ответ. Неоднократно спрашивала у него совета – по поводу какой-нибудь весьма глубокой, в кавычках, фразы, шутки, остроты. Робко поднимала глаза: а что же скажет Иван Иванович? Одобрит ли? И видела искрящиеся голубые глаза и улыбку, спрятанную в пшеничных усах. Понимала: плохо… Краснела, тушевалась, не знала, куда себя деть. Уныло думала: о, мне ещё расти и расти… Такой вот «строгий судия».

Несмотря на не слишком объёмное литературное наследие, Иван Иванович, на мой взгляд, всё-таки стоит в ряду заметных писателей России. Хотя, конечно, ему не удалось реализовать большую часть своих талантов. То ли из-за постоянной занятости – желания делать добро ближним и далёким, то ли по причине скромности и благородства. А возможно, Пущин придерживался одной из мудростей Омара Хайяма (тоже, кстати, «майского жука»):

Хоть и не ново, я напомню снова:
Перед лицом и друга, и врага
Ты – господин несказанного слова,
А сказанного слова ты – слуга.

Нина Шамарина

Когда тебя понимают…

Когда нам было предложено написать эссе о каком-нибудь писателе, родившимся в мае, я, не задумываясь, открыла биографию Набокова – мимо! Он родился в апреле! Ни секунды не колеблясь, посмотрела месяц рождения следующего любимого писателя – Венички Ерофеева: октябрь! Открыла Википедию и почти сразу наткнулась на биографию французского писателя Гектора Мало (дата рождения 20.05.1830). Может, не каждый помнит это имя, но его книгу «Без семьи», уверена, прочёл каждый человек моего поколения.

И этот очерк (или эссе), коих – ни того, ни другого – я писать не умею, не столько о Гекторе Мало, сколько о его романе, а ещё точнее, о моём отношении к последнему.

Дети читают те книги, до которых могут дотянуться рукой. Людмила Улицкая рассказывает, какие обширные подборки великолепных изданий она находила в шкафах своих бабушек, и читала их. В моём доме книг почти не было, но я очень много читала в детстве. Настолько много, что мне говорили, как говорят современным детям, оттаскивая их от компьютеров и телефонов – «глаза испортишь»; настолько много, что в деревенской библиотеке не оставалось не прочитанных мною книг.

В нашей библиотеке нельзя было, как и в любой другой, долго держать книги, но и сдавать их раньше времени не позволялось. «Быстро читаешь – ничего не поймёшь», – такому девизу следовала местная библиотекарь. О, эти мучительные два дня до следующего посещения библиотеки, когда взятая накануне книга прочитана запоем в первые же сутки! Ходили слухи, что, принимая книгу, могли спросить, каков сюжет, о каких событиях речь, и я, трепеща от такой перспективы, записывала в тетрадочку краткое содержание прочитанного. Мои старшие внуки в школе вынужденно вели читательский дневник. Пророс в обязанность страх послушных детей опростоволоситься? Правда, со мной такого никогда не случалось, никто со мной книг не обсуждал.

Несмотря на обилие и бессистемность моего чтения, три, может, четыре, книги из того периода стоят особняком: книга Осеевой «Динка», «Катя и крокодил» неизвестного мне автора и роман Мало «Без семьи». Почему именно они?

Прежде, чем писать о романе «Без семьи» (особенном даже из этого малого ряда) я решила его перечитать.

Приступила с опаской: не исчезнет ли чувство восторга от текста, над которым я рыдала, прочитав взахлёб, не отрываясь и, подчас, не понимая, где я нахожусь: дома, свернувшись клубочком на соломенном матраце моей металлической кроватки, придвинутой к печке, или бреду по пыльной дороге с бродячими артистами; замерзаю с ними в шалаше, слушая, как воют рядом волки; корчусь в старом забое затопленной шахты, веря, что нас спасут. Сохранится ли трепет, не пропадёт ли очарование? Забегая вперёд скажу, что язык, стиль изложения мне не понравился, но теперь-то я знаю, как сильно зависит этот стиль от переводчика, посему судить о языке Гектора Мало не берусь.

Электронный вариант я скачала в приложении «Книжная лавка». Удивительно, но и маленькая картиночка-обложка («аватарка» книжки») та же: на бледно-голубом фоне карандашный рисунок подростка в шапочке с пером, на плече – арфа. Это Реми – главный герой романа «Без семьи». Не буду ломать копья в споре о том, что лучше – бумажный носитель или электронный, но держа планшет с удобным шрифтом, тактильно вспоминала (если существует осязательная память) картонный переплёт, матерчатый корешок, посеревшие страницы старой «версии» романа.

Восьмилетний Реми живёт в небольшой деревушке Франции с матушкой Барберен, которую он считает своей матерью. Её муж, оставшись калекой и потеряв работу в Париже, не собирался кормить приёмного сына и продал мальчика бродячему артисту Виталису. Труппа Виталиса, кроме него самого, состояла исключительно из животных: собак и обезьянки. Впоследствии животные погибают один за другим, умирает и Виталис. С Реми остаётся только пудель Капи, и сбежавший из приюта болезненный мальчик Маттиа.

Конечно, всё заканчивается в книге хорошо: и настоящую семью Реми находит, и с матушкой Барберен встречается вновь, и талантливый Маттиа становится знаменитым музыкантом.

Гектор Мало написал это произведение в 1878 году, и оно стало классической детской книгой, включённой в школьную программу для обязательного чтения. В СССР эта книга не входила, насколько я помню, даже в программу внеклассного чтения, хотя, повторюсь, книжка читалась, переходила из рук в руки, о чём явственно говорил её потрёпанный вид.

Чем подкупала эта книга? Чем она зацепила меня? Тем, что мальчик Реми – великодушный, мудрый, душевно щедрый? Или приключениями, тяготами пёстрого быта, насыщенностью и динамикой повествования?

Теперь, перечитав книгу совсем не в том возрасте, для которого написал её Гектор Мало, я задумалась: что первично? Я выбирала такого рода литературу, потому что сама в детстве была такой – доверчивой, наивной, доброй? Или я стала такой, благодаря этой книге?

Вероятно, придётся признать, что первое. Иначе, как просто можно устроить социум! Подбирай «правильные» книги, предлагай их детям с их неокрепшим и несформировавшимся характером, с неустоявшимися мировоззрениями, и дело в шляпе! Хотя…мне одной кажется, что это попахивает фашизмом, и это мы уже проходили? И проходим, и в этом живём.

Мне несказанно повезло. В «Книжной лавке», помимо текста романа приведено предисловие к советскому изданию. Не откажу себе в удовольствии процитировать, хотя это отступление от мысли моей публикации. Поверьте, вам понравится тоже!

«Г. Мало показывает, что в обществе, в котором живут Реми и его друзья, всем управляют деньги. Жажда наживы толкает людей на чудовищные преступления…

Многое в повести изобличает пороки капиталистической системы, характеризует тяжёлую жизнь народа. Невыносимы условия труда шахтёров, зыбко и непрочно благополучие простых людей, живущих своим трудом…»

Как вам?

Далее непосредственно из текста: «Десять лет тому назад Акен взял в аренду этот сад и выстроил дом. Тот, кто сдал этот участок в аренду, дал также ему взаймы денег на покупку необходимого инвентаря и оборудования. Акен был обязан выплатить долг в течение пятнадцати лет. До сих пор, благодаря усердной работе и экономии, он регулярно вносил платежи. Кредитор между тем только и ждал задержки платежа, чтобы отобрать у него и участок, и дом, и инвентарь, конечно, оставив себе погашенный за десять лет долг».

Наивные советские дети узнавали об ипотеке таким причудливым образом!

Но, вернусь к самой себе заданной теме: почему именно «Без семьи»? Вновь и вновь задаюсь вопросом и не нахожу ответа. Приключения? Но «Три мушкетёра» и «Всадник без головы», например, изобилуют таковыми в не меньшей мере, а «Мушкетёров» я, пожалуй, и не читала. Тяжкие испытания и невзгоды? Разве это может привлечь внимание ребёнка, подростка?

Одиночество? Вот, вероятный ответ. Во всех трёх любимых книгах детства с высоты прожитого я вижу одиночество главного героя или героини (да-да, даже в смешной книжке «Катя и крокодил!») и страстное желание найти близкого человека, где – близкого по духу, где – близкого по крови, подразумевая априори найти в нём едино-мыслие, едино-устремление, едино-чувствие. Теперь-то я знаю, что это не так: и родственник может быть чужим. И встретив взрослой своего отца, не ощущаю к нему ни любви, ни привязанности.

«Счастье – это когда тебя понимают», – помните сочинение Гены Шестопала? И хотя, как оказалось, он процитировал Конфуция, и вырванная из контекста цитата приобрела другой смысл, именно этот кусок фразы объясняет для меня сегодняшней почему именно этот роман «Без семьи» вкупе с «Динкой» стал самой главной книгой детства.

Я не просто читала про Реми его жизнь, я ассоциировала себя с ним: я не думала о деньгах, как и он, довольствуясь самым необходимым, я, как и он, могла ужинать лишь картошкой с солью и любила блины; я переносила на него свою страшную тоску по родственной душе, я переживала горечь его одиночества, как свою. И не ведая о Конфуции, формулировала свой постулат о счастье: «Счастье, когда рядом тот, кто тебя понимает».