Наталия Моржина
Родилась в Красноярске (отец был военным), с полутора лет жила в подмосковном Болшеве. Первые публикации (в школьном возрасте) заметок, стихов и коротких рассказов были в городской газете "Калининградская правда" и районной мытищинской "За коммунизм", где активно работало литобъединение им. Дмитрия Кедрина. Руководил им Юрий Петрунин. Окончила факультет журналистики МГУ им. Ломоносова. Работала в газетах "Советский спорт" и "Комсомольская правда". Студенткой поработала техником в геолого-геохимической экспедиции. Последние 20 лет – редактор благотворительного фонда Русфонд (ИД "Коммерсант"). Автор книги стихов "Парад планет".
Чистый стакан
Зима выдалась бесснежная. Очень скучная.
Ох, как Анютка соскучилась по пушистому снегу! Ляжет снежок – красота сказочная. Деревья и кусты как зачарованные. Ветки, обведенные белым, переплетаются, соединяются и образуют странное и прекрасное кружево, где узор вьётся, вьётся и никогда не повторяется. И весь мир в белых кружевах. Они искрятся на солнце, мягко светятся в сумерках и таинственно мерцают в ночи при голубоватом лунном свете. Всё вокруг тихое, торжественное. Как будто что-то очень важное происходит, и ничего нельзя пропустить: всю красоту надо увидеть, всю тишину услышать.
У Анютки не было любимого времени года. Зато было нелюбимое – когда нарядная осень закончилась, а прекрасная зима ещё не началась. Вот это надо пережить и перетерпеть. Холодина. Ветер, сырость. Неуютно. Неинтересно.
И почему-то всё это нелюбимое приходится терпеть неизвестно сколько, а терпения уже не хватает. Потому что по календарю, который Анютке показала мама, вся осень давно прошла не только с золотыми нарядами, но и с дождями, и с голыми корявыми сучьями, и с толстыми грязными тучами во всё небо. Это же календарь! Документ! И он говорит, что осень кончилась в этом году навсегда. А зимы всё нет и нет. Нет ее ни в городе, где живет Анютка с мамой, ни в посёлке, где она время от времени живет с бабушкой и дедом. Нигде нет!
Вот и теперь девочка гостит в посёлке. Она обрадовалась, когда мама предложила ей навестить бабушку и деда. Быстро собрала в свой розовый рюкзачок самое нужное: раскраски и фломастеры, книжки с картинками, любимые куклы – мальчика и девочку. Бабуля обещала сшить на них одежки, а ещё одеяльца и подушечки. Мама тоже обещала, да так и не сшила, некогда ей. Ничего, они с бабулей всё-всё сделают. А дед кроватки смастерит. Правда, теперь он болеет, лежит всё время. А раньше гулять с Анюткой ходил, и не только по посёлку, а прямо через поле к самому лесу. Ужас как далеко. Анютка уставала, присаживалась и просила попить. У деда была в кармане бутылочка с водой для Анютки. Зато потом она гордилась, что ходила в дальний лес, и в городе друзьям подробно рассказывала об этих походах, а они смотрели на неё во все глаза и, кажется, не очень верили. А она ещё больше гордилась.
А пуще всего обрадовалась Анютка потому, что в городе, несмотря на строгий календарь, зимы нет, а вот приедет она в посёлок – и там вовсю зима! Можно с горки на ледянке кататься, в чистых сугробах от души поваляться. Все ребята в осени остаются, а она едет прямо в зиму. И когда вернётся, будет им про зиму рассказывать. Они опять будут слушать внимательно, но недоверчиво. Девочка ребят понимала и не обижалась, потому что – как же поверишь сразу в такие чудеса. И случаются они только с ней. Больше никто таких историй не рассказывает.
И вот – нате вам… И здесь бесконечная поздняя осень. Зачем приехала?
– Анютка, обедать, – позвала бабушка. – Бегом за стол, всё остывает.
– Не хочу, – угрюмо буркнула девочка и отвернулась к окну. Только смотреть не на что. Гулять нельзя, да и не хочется.
В грязноватое стекло монотонно постукивал дождик. Ворона тяжело пролетела. Время обеда, а за окном сумерки, будто вечер с самого утра. Тоска.
Анютка провела пальцем по оконному стеклу. Оно было холодное, хотя ещё осенью (по календарю!), заранее, в ожидании близких морозцев, бабушка начисто вымыла окна и вставила вторые рамы, которые с тёплой весны хранились в кладовке. Между рамами, чтобы не дуло, она прокладывала ватный валик, укрытый красивой поблёскивающей бумагой. В эту бумагу однажды были упакованы городские подарки, и бабушка сохранила её, чтобы украшать окно. На валик она ставила маленькую красную пиалу, тоже кем-то когда-то подаренную, с солью: чтобы окно меньше замерзало. Но оно всё равно густо покрывалось изморозью. Мороз рисовал на окне изысканные снежные цветы и сверкающие кристаллы, растущие как цветы, ледяных жар-птиц с пышными хвостами и ещё невесть что. Были там сказочные картины, чудные узоры, загадочные знаки. Всё искрилось, переливалось, перетекало, переговаривалось и всегда было разным, неповторимым. Вот это праздник – зима, красота, новый год…
В городе окна пустые. Только здесь случается чудо! И вот…
Уговоры не подействовали, Анютка молчала, упрямилась, бабушка расстроилась.
– Ну и ходи голодная, – в сердцах сказала она, убирая со стола.
Ходи! Куда ходить-то? Хоть домой уезжай. «Уеду» – решила Анютка и заплакала.
На диване закряхтел и закашлял дед.
– Ну, чего нос повесила? – раздался дедушкин голос. Раньше он был густой, веселый, а теперь жиденький и будто в трещинах. – Скучно тебе, детка? А ты поиграй, порисуй.
– Не хочу.
– Скучно, понятное дело. Нет зимы. Нехорошо. И ёлочку во дворе мы не наряжали: как её нарядишь-то, под дождём?
Анютка зарыдала в голос.
– Деда, – она всхлипывала и размазывала слёзы по щекам, – деда, а Нового года не будет? И ничего не будет! Совсем-совсем ничего. Ни горки, ни валенок, ни узоров на окне. Мне мама красивую куртку купила, только я её ни разу не надела, она же мягкая, зимняя, в ней под дождь нельзя. А снега нет и нет. И не будет, да?
Помолчали. Дед, кажется, задремал. Наконец открыл глаза и проговорил:
– Будет, заюшка. Всё у тебя будет, как не быть. Ты вот что… Надо бы мой стакан помыть.
У Анютки даже слезы высохли. Она с упрёком взглянула на диван. Тут беда, зимы нет, как жить непонятно, а он – стакан!
– Бабушка вымоет.
– Нет, бабушке нельзя. Она просто вымоет, неправильно. А мой стакан не простой, волшебный.
Дед поманил Анютку рукой, она забралась к нему на диван. Устроились уютно и стали шептаться.
Девочка знала, про какой стакан дед говорит. Про тот, который ей ка-те-го-ри-чес-ки (именно так, по слогам: ка-те-го-ри-чески!) нельзя брать, потому что он стеклянный и может разбиться. Он стоит не сам по себе, а в старом металлическом подстаканнике с ручкой, а в нем торчит старая ложечка. Так они всегда втроём, не расстаются. Стакан в подстаканнике, ложечка в стакане и никак иначе. И даже подстаканник с ложкой ей почему-то брать не разрешают, хотя они-то разбиться не должны. Вот просто нельзя – и всё. Это дедово, не трожь. Ну и ладно. Не больно-то и хотелось. Хотя, если честно, хотелось, конечно. Потому что нельзя.
Стакан тот слегка мутноватый, хотя бабушка его каждый раз после еды моет. Наверное, тоже старый. Ложка потемнела от крепкого чая, не отмывается. И подстаканник черный. У бабушки для чая нарядная большая чашка, белая с красными цветами, и блюдечко. У Анютки хорошенькая чашечка с медвежонком. А у деда – вот такое безобразие. Но он всегда пьёт только из своего стакана. Раньше он подстаканник и ложечку иногда чистил, и на них, помнится, даже рисунок какой-то проступал. А как заболел – перестал.
– Деда, расскажи про стакан. Это секрет, да?
– Секрет, Анюта. Никто его не знает. Я никому не говорил, тебе первой расскажу.
– И бабушка не знает? Почему?
– И бабушке об этом знать не положено. Не поймет она, на смех меня подымет. Скажет, совсем из ума выжил. А я этот секрет много лет храню, с детства.
– Стакан такой старый? – поразилась Анютка. – Как ты?
– Я, конечно, старый, а он старинный. Ко мне он попал уже старинным. Мы таких диковин не видели. Семья у нас была крестьянская, работящая, да небогатая. Дорогих вещей в доме не водилось. Всё, что для жизни нужно, у нас было, – а роскоши никакой. И вот однажды подошел к нашей избе странный человек, странник. Не то на богомолье пешком шел, не то по миру от скудости своей жизни отправился, – не знаю, не вспомню, врать не стану. Да и он о себе не говорил, так, все намёками да прибаутками, я и не понял ничего: мальчишка же. А возле нашего дома колодец стоял, куда половина всего посада за водой ходила. Вот и странник подошёл напиться. Тогда как было – на верёвке в колодец общее ведро опускали (его у нас казённым называли), а уж из него люди в свои вёдра воду переливали, чтобы разные вёдра в чистую воду не брякать. И пить из казённого ведра не разрешалось. Мало ли – больной человек попьёт, а зараза в колодец попадёт. Так всё село заболеет! Остерегались. А тут незнакомый человек, непонятный, одежда на нем ветхая, пропылённая. Лицо бородой заросло, не разобрать даже – молодой он или старик. Шапка – колпак, помню, типа войлочный, плотный и грязный. Чудной такой. Высокий человек, но сутулый, почти горбатый. Может, от усталости, а может, и от болезни, кто ж его разберёт. В общем, не позволили ему из казённого ведра пить. И умыться у колодца не дали, отругали. Я в дом сбегал, свою чашку взял и ломоть хлеба. Ещё ковш и холстинку прихватил. А чашка у меня была глиняная, вроде мисочки, я из неё и похлёбку, и кашу ел. Пожалел странника, вынес всё это, подал ему. Налил в ковш воды. Мы отошли в сторонку, к большому плоскому камню, на нём все припасы разложили. Я страннику на ладони воду лил, а он умывался, холстиной утёрся. Потом из миски чистой воды напился, кусочек хлеба отломил, пожевал, остальное в котомку спрятал. Это сумка такая, вроде твоего рюкзачка, только тряпочная. «Хорошо» – говорит. И улыбается. Взялся было опять за миску, да неловко, не удержал мокрую. Выпала она из рук и о камень разбилась. Я охнул. Ну, думаю, попадёт мне и от бати, и от мамани, что без спросу взял да ещё разбил. Странник как мысли мои прочитал, говорит: «Не бойся, не станут тебя ругать за доброе дело. А я тебе вот что подарю». Достаёт из котомки тряпку, разворачивает, а там – чудо расчудесное: стакан хрустальный на солнце играет, как ледяной алмаз. Серебряный подстаканник узорчатый сияет, на нем кони лихие в метели мчатся. Даже ложечка – и та блестит серебром, а на ручке ее, на плоском кончике, какой-то вензель изображен. Никто не смог его прочитать, как ни пытался. И на каком языке написано – не понять. Странник велел мне только из этого стакана пить, другим не давать, тогда болеть не буду. Все три вещицы должны быть чистыми и неразлучными, они как замочек и ключик друг без дружки не работают. Взял он меня за руки, подержал в своих больших ладонях, поцеловал в макушку. Вот теперь, говорит, все тебе передал. И напомнил: сам их чисть, не ленись. Стакан не простой, зимним заговором заговорённый. Попросил он меня палку крепкую подыскать и ушёл по дороге, ещё сильней сутулясь и опираясь на палку как на посох. Больше я его не видел.
Анютка заслушалась, приоткрыв рот.
– И ты не болел?
– Совсем не болел. И босиком по снегу ходил, и в полынью провалился, и бревно на меня упало… Много разного случалось, а не болел.
– Деда, есть идея, – деловито сказала Анютка. – Сейчас мы твой стакан вычистим, и ты болеть перестанешь. Я помогу.
Дед грустно посмотрел на девочку.
– Самому надо, а руки плохо слушаются. Видно, пришло время стакан тебе передать. Давай попробуем, а? Может, получится? И ещё такой фокус: я его всегда поздней осенью начищал, и сразу снегопад начинался. Не знаю, совпадение это или впрямь волшебство.
Глаза Анютки загорелись. Дед взял ее ручки в свои, как странник когда-то, подержал, глядя в глаза, и бережно поцеловал мягкие прядки на макушке. Потом попросил бабушку достать из буфета стакан, поставить на стол тазик с теплой водой и мылом, баночку соды, губку для посуды, щётку и чистую хлопчатую тряпку. Бабушка ворчала, что старый да малый ерунду затеяли, что разобьют и испортят, но всё, что просили, достала. Щётку дед забраковал: слишком грубая. Анютка метнулась к умывальнику и выхватила из пластикового стаканчика свою зубную щёточку. Бабушкины протесты были отметены.
Дед поднялся с дивана. До самого позднего вечера две головы, деда и внучки, склонялись над столом. Дед показывал и объяснял, Анютка трудилась. Дело продвигалось медленно. С гладкой поверхности чернота легко сходила, хоть и там пришлось аккуратно, не спеша, по малюсенькому кусочку её оттирать. Проще оказалось почистить ложку. Вскоре она уже лежала на белой тряпочке – лёгкая, изящная, светлая, с таинственным чёрным вензелем на ручке. Анютка испугалась, что и рисунок смоется, но дед сказал, что это называется – чернь, это специальный приём работы по серебру. Чернь к мытью стойкая. И ещё новые слова девочка узнала: скань и зернь. Сканью дед назвал сквозные металлические кружева, выложенные из тончайшей серебряной проволоки на боках подстаканника. Поверху они были украшены крошечными шариками, капельками серебра, – зернью. Оттирать эти бока было трудней всего. Тут и зубная щётка в ход пошла, и растрепанный кончик спички для труднодоступных мест, и охи-вздохи с причитаниями.
Девочка устала. Не раз хотела бросить все это, но бабушка сказала, что нет ничего хуже незаконченных дел: или сделай, или вообще не берись. И добавила: «Терпенье и труд все перетрут». Дед согласно кивнул. Анютка откидывалась на спинку стула, отдыхала и вновь бралась за щёточку и губку.
Но вот забелели нежные серебряные кружева с зернышками-капельками, будто зимние веточки. Выгнулась посветлевшая тонкая ручка с черненым узором. А на лицевой стороне подстаканника, на пластине, обнаружилась яростная тройка, летящая сквозь метель. Кони слегка выпуклые, не нарисованные. А это, сказал дед, чеканка. Вот сколько разных приемов работы на одном-единственном подстаканнике! Сколько кропотливого труда вложил неизвестный мастер в эту вещь! Ты, говорит, мыть замучилась, а каково смастерить такое.
Когда настал черед стакана, Анютка еле двигала опухшими пальчиками. Бабушка с дедом обеспокоено переглядывались.
– Ну ладно, хватит на сегодня, – предложила бабушка. – Давайте-ка ужинать и спать, поздно уже. Стакан до завтра подождет, никуда не денется.
Но девочка твердо сказала: «Нет. Нельзя бросать незаконченное дело». И бабушка умолкла. Села, подперев щёку морщинистой рукой, и смотрела на свою малышку нежно и печально.
С хрустальным стаканом тоже пришлось повозиться. Он весь был покрыт мелким резным узором, будто окно изморозью, а в узких углублениях стойко держалась чернота. И опять – шаг за шагом, понемножку, потихоньку оттиралась эта чернота, удалялась муть губкой, щёточкой и спичкой. Наконец стакан засиял, заискрился! Анютка тоже засияла. Посмотрела на деда с бабушкой: как хорошо они улыбаются! Девочка привстала и победно подняла стакан вверх, к лампе, чтобы он наполнился светом, как новогодним шампанским. И тут он соскользнул с мокрых уставших ладошек…
Бабушка зажала себе рот, задавив вскрик. Дед схватился за сердце. Анютка окаменела. А стакан глухо ударился о стол, но не разлетелся тысячей искр, а покатился к краю, где его и подхватила бабушка. Бережно обтёрла белым полотенцем, пошептала что-то, покачивая головой, и вставила в морозное кружево подстаканника. Тонко звякнула о хрусталь серебряная ложечка.
Анютка крепко уснула, как только её голова коснулась подушки. Дед ещё долго ворочался на своем диване, вздыхал, покашливал и слышал, как мягкое постукивание капель в оконное стекло сменилось чётким стуком льдинок. Ночной дождь превращался в снег.
– Хорошо, – сказал дед и улыбнулся. Как странник
Татьяна Мороз
Мороз Татьяна Юрьевна. Член союза писателей России (МГО). Член Евразийской творческой гильдии. Премия А. Куприна 2015 г. Лауреат фестиваля «Ялос» 2016. Автор 7 книг. Сборники, журналы. Есть постоянная рубрика в интернет-журнале «Вундеркинд».
Алиса
Я Алиса из Зазеркалья. Это правда. Раз, два, три, раз, два, три… Я танцую. Особенно люблю танец «Пасадобль». Особенно, но не только, ещё «Ча-ча-ча». Но лучше танцую «Джайв», хотя к нему равнодушна. Минимум эмоций. Когда к чему-то спокойно относишься, хорошо получается. Я вот, танцуя «Пасадобль», живу танцем. И тут же от тренера кучу замечаний выслушиваю. Странно, правда? Раз, два, три, раз, два, три…
Но это конечно не всё, что я умею. Но очень важная часть моей жизни. И жизни моих родителей. Они всегда рядом. Еще я играю на рояле, средненько так. Папа учит, когда появляется время.
Представляю разные города, и в голове рождается мелодия. Величественный Рим. Там сбывались все мои мечты… Например, гулять по центру Рима без карты не очень интересно. А мы на три дня прилетели. Конец сентября, прохладно. Кутаемся в тоненькие кофточки. Идём с мамой к фонтану «Ди Треви» и у всех дорогу спрашиваем. А нас не понимает никто. Русские. Плечами пожимают, смешно.
Я и говорю: «Нам бы карту достопримечательностей найти». И глаза опускаю на булыжную мостовую – карта лежит. Кем-то оброненная. На русском. «Ура!» – я кричу. Мы смеемся и кружимся. Эта карта выручила нас, сколько всего интересного удалось увидеть.
В первый день шел дождь. Небо затянуло черными с просинью тучами. Я прошу: «Рим, пусть дождь прекратится!». Это уже после карты было. Я уже верила в свое могущество, и любовь Рима. И он прекратился. Представляете? Через полчаса, буквально, появились голубые просветы, и выглянуло солнце. Оно высушило все лужи. Правда-правда!
Гуляя на выставке бабочек, забыла планшет в раздевалке. А там фоток столько, видео. Ужас! Через два часа только хватилась его искать. А он лежит, ждёт меня, где оставила. «Спасибо тебе Рим»! – обрадовалась, схватив планшет в руки.
Поэтому, когда играю на рояле и думаю о Риме, то мелодия волшебная получается, добрая, как исполнение мечты. Я так о разных городах мелодии придумываю. Не записываю только. Зачем? Что-то вспомню. Что-то забуду… И новые нотки вплетаются сами собой. Это как снова гулять там, где ты был.
Ещё мама всегда угадывает, о чём я играю. И кричит мне из кухни: «Амстердам!». Я ей в ответ кричу: «Да!».
Но главное в моей жизни всё же – танцы. Раз, два, три. Раз, два, три… Поэтому у меня никогда не было парня. Вы не подумайте, я не жалуюсь. Ну по-настоящему не было. Никто не предлагал меня проводить, например, не писал СМСок. Наверное, в двенадцать у всех уже был парень, а у меня – нет. У меня, конечно же, есть партнер, Ярик. Мальчики в танцах – дефицит, мне повезло. Красивый брюнет с вьющимися волосами, у него тоже не было девушки, хотя ему четырнадцать. Его это не расстраивает. Главное – карьера.
Даже свое одиннадцатилетние я отметила, танцуя. Турнир по латиноамериканским танцам в Вене. Красивейший город. Весь будто из ажура, широкие нарядные проспекты. Во всём – основательность и величие. Я считаю Вену женщиной бальзаковского возраста. Гордой и независимой. Доброй и гостеприимной. В Вене есть одна достопримечательность – башня невозможной вышины. Наверх поднимает скоростной лифт. На шпиле расположено кафе, где подают венскую выпечку. Знаменитый торт «Захер». Чай в круглых больших чашках, который за час не выпьешь, сахар на палочке.
Кафе постоянно медленно вращается вокруг своей оси. Весь город как на ладони. Столики расположены у самых окон по кругу. Красивейшие виды. Мы все кружились и кружились в этом кафе. Пока за окном не начало темнеть. Когда играю на рояле, мелодия Вены – это ажурный платок бабушкиной вязки на плечах гордой женщины.
Там, в Вене, мы завоевали третье место. Кубок Ярослав взял себе. Впрочем, как всегда. Моя мама промолчала. Она спокойная и справедливая женщина. Зачем спорить? Главное – карьера и партнёр.
Ярик высокий – то, что нужно. И талантливый. Заносчивый, правда, но зато трудяга. Мы входим в двадцатку лучших пар России. Тренировки по четыре, шесть часов в день. Раз, два, три, раз, два, три…
Я стараюсь смотреть на себя в зеркало. Тело – пружина, в голове – счёт. Ради моей профессиональной карьеры родители переехали в Москву из Краснодара. Я училась раньше в обычной школе, но из-за тренировок и разъездов пришлось перевестись в частную. На обычную времени нет. Времени вообще нет. Я так серьезно считаю. Есть тренировки и разговоры о тренировках. Раз, два, три, раз, два, три…
Люблю зеркала. Смотрюсь в них, будто и не я вовсе. Алиса, настоящая Алиса в зеркале. Красивая. Та Алиса танцует для удовольствия. Стук каблучков, закручивающаяся вокруг ног юбка, горящие глаза. Тонкие длинные пальцы, локоть на месте. Спина – струна. Всегда в позиции. Улыбка обворожительная. Она – мисс безупречность. И есть я – худая, длинная девочка с некрасивым лицом. Ещё теперь вся в прыщах. Ужас! Для выступлений все замазывается. Ещё я – неулыбающаяся. Волосы – в хвост. Серьёзная. Тренер говорит: «Алиса, где твоя обворожительная улыбка? Приклей её на место!». И все, конечно же, смеются.
Дома я часто складываю ноги на диван, смотрю на них, глажу. Вот ноги мои мне нравятся. Сильные, ровные, послушные. Тонкая голень, узкая стопа – ноги танцовщицы. Я вся такая тоненькая, узенькая. Фигура моя мне тоже нравится.
Впервые я увидела зазеркаленную Алису, меряя новое платье. Такое красное, что пайетки и бисер почти не видны. Мне было шесть. В гардеробной зеркало в пол. Алиса смотрела на меня, а её глаза и губы улыбались. А я точно не улыбалась. Совсем. И мне в эту минуту, как-то не по себе стало. Я платье быстренько стянула через голову, и Алиса исчезла. Но мне это не показалось. Подол красного платья мелькал в зеркалах всё чаще и чаще. То тут, то там. Это превратилось в игру. Я обязательно прицепляю к себе что-нибудь ало-красное, заколку или резинку для волос, пояс. Для Алисы. Я стала искать её во всех отражениях. Она – мой друг. Лучшая я, совершенная. Танцы, Танцы. Танцы. Раз, два, три. Раз, два. три.
Я устала. Не помню, когда это началось. Когда пришла боль. Мне кажется, вместе с Алисой. Начало болеть за грудью, ныть. Круги под глазами. Плохой сон. Сначала думала: мелочи, переутомилась. А недавно у меня что-то оборвалось внутри. Больно, больно. Кольнуло сначала в груди, потом в спине, стало трудно дышать. Это случилось на скамейке в раздевалке. «Алиса, – позвала мама, – что с тобой?». Я сидела не шевелясь. И от страха вдруг как расплакалась и успокоиться не могу. Мы поехали домой. В машине я всё плакала и плакала. Осенний дождь стучал в лобовое стекло, навевая ещё большее уныние.
Наутро объяснила случившееся простой усталостью. Я не солгала, я правда, уставшая-уставшая. Всё время спать хочу. Прям легла бы на скамейку в раздевалке и не шевелилась. В Москве у меня новый тренер Виктор Николаевич. Спортивный, подтянутый мужчина лет сорока. Очень именитый, ни одну пару сделал чемпионами мира. Говорит: «Будете так стараться, на следующий год выведу вас на чемпионат». Тренировки изматывающие. Четыре часа – танцы. Перерыв – пятнадцать минут. Повторение, повторение, повторение… Раз, два, три, раз, два, три… А я просто устала и ничего не хочу. Но не могу этого сказать родителям. Они считают танцы делом моей жизни. Раз, два, три, раз, два, три…
Теперь у меня часто болит, сердце. Я знаю. Нашла информацию в интернете. Боюсь, но танцую. Это большой секрет. Мой секрет и Алисы в зеркале. Если я брошу танцы, что будет с ней, той, счастливой частью меня? Она, конечно, тут же исчезнет, просто уйдет. И мама расстроится, я с четырех лет занимаюсь. Костюмов столько пошито дорогих. Договоров куча на выступления. Я не могу никого подвести.
Раньше Алиса в зеркале появлялась редко. Я всегда искала её глазами, вот мелькают мои ноги в трико, поворот, наклон. Моё вспотевшее лицо, рот – гримаса. И тут при особенно удачном пируэте начинает мелькать алое платье. Мы улыбаемся друг другу. У зазеркаленой Алисы магнетическая улыбка, идеальный макияж. Блеск! Я, видя её, улыбаюсь менее напряжённо. Я ей рада. После случая в раздевалке все изменилось. Теперь мне не приходится искать её в зеркале. Алиса всегда со мной. На всех тренировках. Я совсем перестала видеть себя, замученную, уставшую – это к лучшему. Только её. Счастливую, нарядную, талантливую. Мы не говорим, танцуем. Раз, два, три, раз, два, три… Она – это я. Я – это она. Раз, два, три… Раз, два, три…
Страх стал частью меня. Я боюсь боли. Она приходит всегда неожиданно, вцепляется в мою тощую грудь, спину или в руку. Рука вмиг костенеет и скручивается. Если в эту минуту пальцы в позиции, то моя задача – заставить их разжаться. А это нелегко, скажу я вам. Моя улыбка похожа на оскал – я так думаю. Но вижу только Алису в зеркале: безупречную, счастливую, улыбающуюся обычной профессиональной улыбкой.
Алиса всегда в красном. Это платье сшили, когда мне было шесть. Глухое, обтягивающее, на спине – замок-молния. Спереди – короткое, сзади – со множеством оборок шлейф. Всё вышито стеклярусом и блестками, рукава – сетчатый капрон. Мне это платье сейчас и на нос не налезет. А Алиса в зеркале взрослая, но платье ей в самый раз. Мой любимый наряд, первое выступление, первая победа. Родной город Краснодар. Алиса выбивает такт каблучками. Я слежу за ней, стараясь не отрывать взгляда от зеркала. Мой партнер Ярик меня крутит, а я вижу только Алису. Раз, два, три, раз, два, три…
«Алиса!» – это голос моей мамы. Зовет меня. Я хочу ответить и не могу. Во рту что-то. Глаза, чувствую, открыты, а ничего не вижу, молочное все, белое. «Алиса! Алиса! Алиса!». Раз, два, три, раз, два, три…Пальцы не шевелятся. Я сопротивляюсь. Нет. Устала. Всё время мамин голос. И счёт в голове: раз, два, три, раз, два, три… И тоненькая, еле слышная мелодия Римини. Я была там счастлива. Неделя без танцев. Только ленивое море, облизывающее песок и мои ступни. И солнце, бесконечная вселенная света и тепла. Я пересыпаю песок в ладонях, он струиться как вода. Нежность. Обсыпаю песком ноги. Песчинки просачиваются между моими пальцами, не задерживаясь. Набираю песок в ладонь и, зажав в кулаке, пропускаю тоненькой нитью. Между пальцами ловится песчинка покрупнее, прижимаю её. Камешек. Крошечный, но в нём вся вселенная. Рассматриваю на свет. Любуюсь. Скульптура. Произведение искусства.
Алиса рядом. Её я вижу впервые не в зеркале. Мы лежим на большой кровати, застеленной белоснежной простынёй. Я – по пояс закрыта одеялом. Только руки поверх. Тонкие, прозрачные руки и проводок капельницы. Алиса как гость, прилегший на постель. Красный шёлк Алисиного платья не касается меня. Такой красный, кровавый шёлк на белоснежной простыне. Она смотрит и не улыбается. Совсем. Меня это огорчает, чувствую какое-то беспокойство по этому поводу. Хочу попросить Алису улыбнуться и не могу, что-то мешает. Что-то во рту. Чёрные Алисины туфли смяли простынь в ногах. Неожиданно она берёт мою ладонь в свою и поворачивается на бок. Рука её теплая. «Я живая, а ты мертвая», – спокойно говорит Алиса. Я впервые слышу её голос. Как сквозь вату в ушах, отдаленное эхо. Она гладит мою руку. Её горячая живая рука – мою мёртвую холодную руку. Я пытаюсь закричать на неё, попросить прекратить так шутить и не могу. Алиса пододвигается ближе. Наклоняется к моему лицу. У неё идеальный грим. Блестящие тени, чёрная тушь, алые губы. Глаза только усталые. Мои. «Из-за тебя я умерла, – говорит она. – Не ты. Хотя и ты тоже».
Бисер и пайетки царапают мне кожу. Неприятно и немножечко больно. Хочу отодвинуться от неё, оттолкнуть. Но даже мизинец на руке отказывается подчиниться. Я будто вся замерзла, оледенела. Алиса обнимает меня, кладёт голову на грудь. Как ни странно, становится легче дышать. Я и не замечала до этого, что не дышу. Совсем. Воздух с шумом входит в мои лёгкие. Раз, два, три, раз, два, три… «Теперь спи», – велит она. Всё снова становится молочно-белым.
Потом мне рассказали, я потеряла сознание на тренировке. Провела в больнице больше месяца. Два дня без сознания. Истощала, как говорит мама. Алиса больше не приходит. Я ищу её во всех зеркалах, во всех отражениях, но вижу только себя, высокую, тощую. Неулыбающийся рот ниточкой. Попросила маму купить мне заколку с огромным красным пионом. Но нашелся только ободок. Чёрный, тоненький пластиковый ободок и на нём – огромный красный пион. Я его надела на голову. Так и ходила по больнице. Худая, бледная девочка с пионом на голове. При виде меня никто не улыбался. Наконец меня выписали. Никакого спорта. Никаких танцев. Плачу. А плакать нельзя и расстраиваться тоже. У Ярика новая партнерша. Хуже меня. Патлатая, рыжая. Меня утешают. Не важно. Важно другое. Я выбыла, исчезла. Для спорта – ноль. А больше в свои тринадцать ничего не умею. Даже в школе тройки.
Иду по улицам, смотрюсь в отражения витрин. Ищу Алису. Вижу себя. Сарафан бежевый. Торчащие худые ноги в сандалиях. И ручки-палочки. Жаркое краснодарское лето, хочется пить. «Может в кафе? – спрашивает мама. – Пирожное съедим. Не расстраивайся, будешь как все, а это не так уж плохо. Даже хорошо! Времени столько свободного. Новую карьеру построим в другой области». Она улыбается, а я – нет. Молчу. В кафе садимся на диванчик у окна. Заказываем чай. По пирожному. И именно здесь, в этом кафе, она сообщает мне чудесную новость, от которой сердце мое тает: «У тебя будет сестра». Я улыбаюсь: «Тогда ещё по пирожному в честь этого! Хорошо! Хорошо!».
Дома я подошла к зеркалу. И увидела себя. Бледную. Худую. Алиса из Зазеркалья ушла. Исчезла. Навсегда. Сколько не стой, только я. Мои голубые прозрачные глаза и бесцветные ресницы, моим глазам не хватает блеска, а щекам – румянца. Грим мог бы всё исправить, но это привилегия Алисы из Зазеркалья. А её нет. Тогда я сказала себе почти радостно: «Ничего! Будем жить дальше». Подкрасила глаза тушью, алой помадой губы-ниточки и улыбнулась. Сама себе. Раз, два, три, раз, два, три, раз, два, три…
Мама показала кубок с последнего выступления – Ярослав отдал на память. Я поставила его на полку с фотографиями. Поближе к другим грамотам и медалям. Подумала, сестре будет интересно. Вскоре записалась в студию живописи. Для себя, для удовольствия. Танцую под музыку дома, редко. Раз, два, три, раз, два, три…
В ноябре родилась моя сестра Даша. Мама теперь занимается ею. А я английским усиленно, в школе – пятерки. Класс маленький, одиннадцать человек. Общительней стала, что ли. Подружка появилась Аня. Умница. Болтаем с ней обо всем на свете. И друг у меня Фёдор. «Жених», – смеётся папа. Но это конечно не так. Он во дворе нашем живёт. И жил всегда. Я его не замечала просто. Некогда было. Ему скоро четырнадцать. Часто сидит на заборчике у подъезда, болтает ногами. Смешной. Крикнул мне как-то: «Привет, Алиска!». Я от неожиданности в лужу наступила. А она только тоненьким ледком прихватилась. Вот что значит с «треском провалиться!». Мы засмеялись. «Ты куда?» – спрашивает. «На английский», – отвечаю.