Так слово-то за слово говорили с ней вечер, другой, а потом она возьми да и попроси: покажись, мол, в настоящем своём виде, не котом же ты на свет народился. Ну, показался я. Ничего, говорит, симпатичный, правда, на котика похож, только без хвоста. И смеётся, весело так, как при муже, почитай, и не смеялась. Ну с той поры и повелось у нас – как она ткать либо ещё какую работу править начнёт, так я рядом пристроюсь и разговорами её тешу. И сам не знаю, как такое случилось, а только месяца не прошло, как стали мы с ней жить как муж с женой, без всяких снов обманных, по-честному. И скоро ясно стало, что непраздна она. Да только не так всё пошло, как должно было бы. Носила она дитя, как человеческому ребёнку положено, только не девять месяцев, а шесть всего, оттого никто и сказать не мог, что не от мужа дитя рождено. То есть пытаться-то пытались, родня мужнина, чего это, мол, девка такой странной народилась, не подменыш ли лесной? Только старейшина над нею трижды обряд провёл и твёрдо сказал: человеческая девочка, нет в ней Тьмы ни на крошечку, а что на иных не во всём похожа, так на то воля Рожениц и Солнышка Светлого.
Так и пошло, что коситься не косились, но и помогать никто не торопился. В дому-то я что мог делал, а за порог мне ходу не было, там уж Линка одна как могла справлялась. Может, и смогла бы мужа найти, не красой, так хозяйством небедным приманить, да вот не захотела. Да и глядела куда веселее, чем при муже-то, покойничке, а уж как на дочку глянет – так словно светится вся, будто солнышко весеннее, ясное. Только нещедро, видать, ей Судьба радости напряла, скоро нить кончилась. В жару воды холодной выпила, слегла, да уже и не встала.
Верно говорится, что беда одна не ходит. Накануне, как Линка, в деревне ещё малец один тоже от горячки помер, речка там с ключами холоднющая течёт, а ребятню в жару из воды разве ж вытащить? Ну и стали по деревне шептаться, что, мол, не мор ли идёт? У страха, известно, глаза велики. А родня-то мужа Линкиного, наследнички, и рады уголёк раздуть: надо, мол, Жертву снарядить, покуда ещё смерти не приключились. Ну и снарядили вот…
– А ты что ж?! – Тимон аж на лавке привскочил. Домовик только руками развёл виновато:
– А я что могу? Пугать только да мелкие пакости строить. Такой уж на нас зарок положен, что людям серьёзного зла сотворить не можем, хоть бы и хотели. Да и ворожба у нас не о том… что мог – попытался. Может, и помогло, не пропала, вишь, в лесу-то, спасибо Солнышку доброму да Судьбе-пряхе. Кабы хоть на минутку с ней вдвоём остаться, так научил бы, как с собой позвать, только не выпало такого. Жертву-то не в избе снаряжают.
Молчали долго, пока Найда голос подать не решилась:
– А что с тобой дальше было?
– А что со мной быть могло? Пришлось с новым хозяином жить, Линкиного мужа племянником двоюродным. И пакостить-то ему не получалось, что в избе ни случится – мыши ли набегут али молоко скиснет – он за всё жене пенял, ругал да поколачивал за небрежение, хоть бы и видел, что никак не её вина. Жена у него тихая, безответная, я её жалел. И до того мне это всё противно стало, что, думаю, лучше уж бездомным стать, избу родную погубить, чем смотреть, как эта тварь болотная на чужом добре жирует. Да только для домового дом не устеречь – что кожу с себя содрать. Долго решимость копил да время подходящее выбирал, может, и не сумел бы, да всё само сложилось. Хозяйка детей взяла да к матери в соседнюю деревню уехала, гостевать, а хозяин с такой радости братовьёв на гулянку зазвал, один браги притащил, а другой рыбу свежую, на вечерней зорьке наловленную. Начали они ту рыбу жарить, да и не уследили за печкой, уголёк возьми да и выпади, аккурат на щепу, что от растопки осталась. Мне только и было, что отвернуться.
По тому, как сказал он это, Тимон понял ясно: только да не только, видать, и впрямь домовому дом погубить – что человеку руку тупым ножом отрезать. Но бывает, верно, что и отрежешь.
– И они что, сгорели? – ойкнула Найда.
– Да куда там, дверь-то отворена была, хоть и пьяные, а вылетели резвее трезвых. Народ созвали, да только ночь уж была, пока проснулись, пока сбежались, да и не всяк пожар потушить можно. А как крыша рухнула, так и я за порог. В какую сторону тебя, дочка, увезли, я тогда ещё услышал да запомнил, а всё равно искал долго. Мне ведь и спросить не у всякого получится.
Снова помолчали. И снова Найда первой заговорила:
– А теперь ты в нашей избе жить станешь?
Хорошо так спросила – с надеждой. Тимон сам-то спросить не решился бы, кто их знает, домовых, как у них принято? А так и дому защита, и Найдёнке отец, с одним-то братом всё одно сиротство.
Домовой вздохнул тяжко, на Тимона глянул:
– Ты-то зовёшь ли, хозяин?
Тимону и говорить бы ничего не надо, на лице, видать, всё нарисовано. Но всё ж встал, поклонился по обычаю:
– Зову, батюшка-домовой! Будь дому защитой, нам с сестрёнкой соседушкой добрым!
Домовой усмехнулся – невесело, а всё не так, как прежде.
– Ишь ты, знает, как надобно! Спасибо, хозяин ласковый, коли зовёшь – останусь. Да только не знаю, примет ли меня дом, прежнюю избу не устерёгшего.
– А коли не примет, так просто живи, ты ж сестрёнке-Найдёнке отец! Только скажи наперёд, как звать-то тебя? А то домовым кликать – что меня парнем звать, вроде и правда, а неуважительно.
Домовой снова усмехнулся, вовсе уже весело:
– Имена наши не для человечьего языка, вам их и не выговорить. А ты сам сказал – сестрёнке твоей названой отец, так и тебе, получается, тоже, а коли не отец, так отчим. А коли тебе то негодно, сам имя придумай да зови, как нравится.
– Годно, батюшка!
– А коли годно, так сажай мышу в клетку и марш по постелям, светать уж скоро начнёт, а дела дневные сами-то не сделаются!
Найда наперёд в камору пошла, постель батюшке найденному постелить, хоть он и говорил, что ему не надобно. А пока стелила, Тимон не удержался, спросил:
– Как же всё ж так вышло, что она человеком родилась, да ещё девчонкой? Ты ж говоришь, в вашем роду баб не водится?
Домовой руками развёл:
– Так Найда ж не нашего рода, человеческого. Может, оттого и человеком родилась, что у нас с Линкой всё по-человечески было? А что девочка, так Линка больше моего любила. Бабы любить правильнее умеют, чем мужики, а уж про нас, домовых, и сказывать нечего, мы как кошки, нам дом всякого человека дороже. А дети – они ведь от любви родятся!