Высшая школа материнства

Вечерами мне приходилось проходить материал куда более сложной программы русской школы. Родители помогали мне всякий раз, когда я в этом нуждалась или просила, но не указывали, что делать, не учили, как надо выполнять задания, и вообще следили за мной не слишком пристально. Меня, старшую, считали достаточно разумной, чтобы справиться самой, и это меня вполне устраивало. Я очень ценила эту свободу, всегда хотела работать в своем темпе и быть самой себе хозяйкой.

А еще мне требовалось дойти до всего самой. Любимое выражение моего отца: «Умный учится на чужих ошибках, а дурак на своих». Ему приходилось повторять это довольно часто, потому что я хотела лично все проверить и не верила никому на слово. Мудрость подхода моих родителей заключалась в том, что они не заставляли меня слушаться, а позволяли самой убедиться, что они чаще всего были правы.

Один случай особенно сильно врезался мне в память, так как он оказался весьма болезненным. Я училась кататься на лыжах. Проведя многие часы на склоне для начинающих, я чувствовала нетерпение и готовность двигаться дальше. Наконец в один прекрасный день я решила, что могу одолеть трассу посложнее. Я слишком увлеклась и переоценила свои силы. Пришла на непростую «синюю» трассу. Лыжники съезжали по ней изящно и, казалось, совсем без усилий, и я решила, что и мне она дастся так же легко. К тому моменту, как я спустилась, костяшки пальцев у меня кровоточили (день выдался не холодным, и я неосторожно сняла перчатки), одна из лыж опередила меня на спуске, да и в целом красотой мое катание не отличалось. Думаю, этот спуск стал одним из самых серьезных уроков моей жизни.

Тем не менее родители всегда ждали от меня многого. Однажды, когда мне было уже далеко за 40, я пожаловалась отцу, что во время одной из поездок в Вашингтон у моей машины спустило колесо. Рассказала, как мне пришлось останавливаться в каком-то захолустье, как помогать мне ставить запаску пришлось полицейскому. В этот момент отец, до этого спокойно слушавший мои сетования, перебил меня и с огромным удивлением, граничащим с неодобрением, спросил: «Лена, почему ты до сих пор не умеешь менять колесо?» Отец очень хорошо водил машину – 65 лет за рулем. В последний раз он сел за руль за день до смерти, а умер он в 81 год. В один из моих последних визитов он спросил: «Тебе не страшно ездить в столицу одной?» И мне стало грустно. Раньше ему бы и в голову не пришло такое спросить. Я поняла, что он стареет.

Свои занятия я планировала сама. Составляла расписание на неделю, распределяя по дням материал, который следовало пройти. Самым злополучным предметом стала химия, приписанная к воскресеньям. Не отставать по химии мне было особенно тяжело, ведь в эти дни мы ездили зимой в горы – кататься на лыжах или на коньках, а летом устраивали пикники, играли в карты, настольные игры или в петанк. А то и просто катались по городам и весям, а по вечерам на портативном магнитофоне Uher чередовались русские и французские песни, чтобы отец не уснул за рулем. Он сам делал записи с пластинок, купленных в Женеве или в Москве: то были времена катушечных магнитофонов, даже мини-кассет еще не изобрели.

Много раз, если мы слишком долго задерживались в каком-то месте, а до следующего пункта назначения оставалось километров двести, древние безмолвные Альпы и ночное усыпанное звездами небо над ними становились свидетелями необычного зрелища: машина бесшумно и легко скользит по безупречному швейцарскому шоссе, а из приоткрытого водительского окна громко разносятся русские военные или цыганские песни. Когда даже музыка не помогала, отец, чтобы не заснуть, декламировал стихи – главным образом своего любимого Константина Симонова. До сих пор помню многие из них. Особенно он любил вот это:

 
Если бог нас своим могуществом
После смерти отправит в рай,
Что мне делать с земным имуществом,
Если скажет он: выбирай?
 
 
Мне не надо в раю тоскующей,
Чтоб покорно за мною шла.
Я бы взял с собой в рай такую же,
Что на грешной земле жила, —
 
 
Злую, ветреную, колючую,
Хоть ненадолго, да мою!
Ту, что нас на земле помучила
И не даст нам скучать в раю.
В рай, наверно, таких отчаянных
Мало кто приведёт с собой,
Будут праведники нечаянно
Там подглядывать за тобой.
 
 
Взял бы в рай с собой расстояния,
Чтобы мучиться от разлук,
Чтобы помнить при расставании
Боль сведённых на шее рук.
 
 
Взял бы в рай с собой все опасности,
Чтоб вернее меня ждала,
Чтобы глаз своих синей ясности
Дома трусу не отдала.
 
 
Взял бы в рай с собой друга верного,
Чтобы было с кем пировать,
И врага, чтоб в минуту скверную
По-земному с ним враждовать.
 
 
Ни любви, ни тоски, ни жалости,
Даже курского соловья,
Никакой, самой малой малости
На земле бы не бросил я.
 
 
Даже смерть, если б было мыслимо,
Я б на землю не отпустил,
Всё, что к нам на земле причислено,
В рай с собою бы захватил.
 
 
И за эти земные корысти,
Удивлённо меня кляня,
Я уверен, что бог бы вскорости
Вновь на землю столкнул меня.
 

Глава третья

Мы исколесили всю Швейцарию и объехали почти всю Европу на нашем верном «Опеле Рекорде» цвета «серебристый металлик»: отец за рулем, мама с верным мишленовским путеводителем в зеленой обложке и с картой в руках. Попасть из города в город казалось тогда таким простым делом, что когда я много лет спустя и уже с GPS-навигатором как-то раз больше 20 минут безуспешно пыталась выехать из Миланского аэропорта, я в который раз ловила себя на мысли: а как же раньше ездили, ориентируясь лишь по картам и дорожным указателям? Хотя и тогда случались курьезы. Например, в Генуе во время первой поездки в Италию.

Мы возвращались в Женеву из Пизы. Дорожные указатели гласили: «Genova» – так по-итальянски пишется название города Генуя. Отец, не владевший этим языком, решил, что там написано «Женева», и, счастливые и ничего не подозревающие, мы проехали не один километр, радуясь, что до дома ближе, чем нам казалось все это время. Когда мы поняли свою ошибку, то разумно решили изменить маршрут и посмотреть город, что стало одним из самых ярких воспоминаний поездки.

Было уже за полдень, когда мы добрались до Генуи и высадились на беломраморной набережной. Она была пустынной – неудивительно, стояла жара – и почти безмолвной. Единственным звуком, перекрывавшим монотонный гул большого города у нас за спиной, был убаюкивающий плеск волн о камни. Однако от этого места веяло удивительной жизненной силой. Слепящие золотые лучи с силой врезались в манящую прохладой воду, точно юный весельчак-великан пытался поджечь море в нескончаемой схватке между молодостью и вечностью. Тогда я не поняла своих ощущений, но не забыла их. Я была счастлива, что живу.

Удивительно, как часто возвышенное переплетается в нашей жизни с обыденным. Спустя всего несколько месяцев мы обедали в одном из ресторанов Триеста. Официанты, доселе не слыхавшие русской речи, очень хотели узнать, откуда мы. То и дело на нас задерживался чей-нибудь любопытный взгляд. Отец предусмотрительно сказал, что удовлетворит их любопытство, когда мы закончим обед. В разгар «холодной войны» не все хорошо относились к гражданам СССР.

День стоял особенно жаркий, и мама хотела, чтобы я покрыла голову, – весьма разумный совет. Проблема была в том, что она требовала надеть широкополую соломенную шляпу. В тот день на мне были шорты, и все мое существо восставало против такого сочетания. Надевать шляпу я отказалась. Неудивительно, что к полудню солнце совершенно вымотало меня: креманка казалась такой большой, а ложечка – такой крошечной! Мне хотелось поскорее отделаться от них. И я, отбросив ложку, сделала глоток прямо из креманки.

Родители застыли. Они были потрясены, что я на такое способна. В нашей семье всегда строго следили за поведением за столом вне зависимости от того, один ты ешь или в компании. До такой степени, что, посмотрев комедию «Свадебный переполох», я улыбнулась, поняв, кого мне напоминает героиня Дженнифер Лопес. Существовало негласное правило: наши манеры не должны были уступать королевским. В результате отец не сказал официантам, что мы из Советского Союза, а назвал какую-то другую страну Восточной Европы.

Кстати, о монарших особах. Во время одного из таких путешествий я увидела самого красивого молодого мужчину из всех, кого когда-либо встречала. Вероятно, окружавшая нас необыкновенная красота усилила впечатление, так что я помню случившееся до сих пор. Кто теперь знает. Мы осматривали один из стамбульских музеев, восхищаясь витринами с драгоценными камнями и украшениями. Я отошла от родных, наслаждаясь прохладой зала после палящего турецкого солнца. Подняв глаза, я увидела стройного молодого человека, медленно переходившего от одной витрины к другой. Почему-то обозначение «молодой человек» ему не особенно подходило. Я подумала, что вижу юного короля, – таким достоинством и величием отличалась его походка, так изящно он держался. Одет он был, как показалось мне, не искушенной, правда, в портновских изысках, в безупречный костюм. За ним шел человек, несший его пиджак, – или мне так показалось. Я не имела четкого представления об обязанностях слуг, к тому же юноша так прочно завладел моим вниманием, что я ни в чем не уверена. Кажется, это был один из редких тогда случаев моего обращения к Богу, но тогда я просила Его, чтобы молодой человек подошел ко мне. Он так и сделал и спросил, говорю ли я по-английски. Я бы никогда не употребила прилагательное «стремительный», чтобы описать отца, – к тому времени он начал полнеть, но он подскочил к юноше раньше, чем я успела открыть рот, и ответил: «Нет, она не говорит по-английски». Этим все и закончилось. Я запомнила изысканный профиль и краткое, но тем не менее сильное ощущение несомненной влюбленности и новое и очень сильное чувство: я впервые ощутила себя женщиной.

Впервые же молилась я тогда, когда мы все отправились на одну из знаменитейших гор Швейцарии – Юнгфрау. Провели чудесный день, бродя в ее окрестностях и любуясь пейзажем. Но чтобы приблизиться к вершине, требовалось сесть на поезд и, соответственно, заплатить. Не помню, что и сколько стоило в те времена, однако хорошо запомнила цену билета. Это случилось в 1970-м или 1971 году. Сорок франков. Сумма для нас немаленькая, и родители явно на такое не рассчитывали. До благословенной эпохи кредитных карт, когда можно потратить больше, чем взял с собой (не говоря уже о том, что больше, чем зарабатываешь), оставались долгие годы, так что родители принялись лихорадочно подсчитывать оставшиеся франки.

Мы никогда не были верующей семьей. Русские исповедуют православие. Это ветвь христианства, воспринятая Русью из Греции больше тысячи лет назад. Православие было религией всех наших верующих родственников, коих было немного. По-настоящему религиозной была только прабабушка Екатерина. Только у нее в доме имелись иконы в огромных замысловатых серебряных окладах. Я даже побаивалась оставаться одна в гостиной: мне казалось, что они наблюдают за мной. Как она молилась, я не видела ни разу, но то, что творилось в моей голове, иначе, чем молитвой, не назовешь: так горячо и истово мне хотелось, чтобы у родителей хватило денег на билеты. Не то чтобы я надеялась увидеть нечто особенно прекрасное. Я была еще слишком мала, чтобы читать описания и заранее предвкушать знакомство с той или иной достопримечательностью. Просто уже тогда казалось неправильным останавливаться на полпути. Мне требовалось дойти до вершины (в прямом и переносном смысле), увидеть все, что можно увидеть, и сделать все, что можно сделать.

К 15 годам, когда командировка отца закончилась и мы возвращались на машине из Женевы в Москву, я успела посмотреть множество захватывающих видов и бесценных сокровищ Западной Европы. Одной из немногих стран, в которую мы не заезжали, оказалась Испания. Отец много лет мечтал увидеть Мадрид и музей Прадо (альбом с репродукциями оттуда он показал мне лет в 6–7), однако в период пребывания у власти генерала Франсиско Франко дипломатических отношений между Испанией и СССР не было, так что посетить город мы не могли. Отец сумел попасть в любимый музей только после пятидесяти. Интересно, что я тоже.

После недельной поездки из Женевы через южную, итальянскую, часть Швейцарии и почти всю Италию (прощальное турне), проехав через бывшую Югославию и Венгрию, мы пересекли границу Советского Союза. На таможне отец вышел из машины и зашел в управление, чтобы уладить формальности. Мы ввозили в страну автомобиль иностранного производства. Мама, брат и я оставались в машине. Нас тут же окружила огромная толпа. В середине 1970-х в Советском Союзе такие машины, как наша, редко встречались даже здесь, в одном из главных пунктов пересечения западной границы. Говорила со всеми мама, так что я особенно не прислушивалась. Думаю, все сводилось к вежливому любопытству одного конкретного человека. Но его последнюю фразу запомнили мы все. Увидев возвращающегося отца, тот одобрительно заключил: «А ты хорошо по-нашему балякаешь». Мама была слишком потрясена, чтобы ответить. Скоро он отошел на несколько метров, закурил и заговорил с приятелями о чем-то совершенно другом.

Сотрудники ООН в Женеве получали дипломатический статус начиная с более низкого уровня, нежели их американские коллеги – что, кстати, представляло предмет постоянной зависти этих последних. На нашем номерном знаке поэтому красовалась аббревиатура «CD» – «Corps Diplomatique» (дипломатический корпус), что теоретически должно было дать ответ на вопрос о нашей национальности. Однако, судя по всему, большинству в толпе эти буквы ничего не говорили – всего лишь еще одна таинственная надпись.

И мы поехали дальше. В те дни на дорогах СССР туристы почти не встречались и на некоторых перекрестках не было четких указателей. Временами мы испытывали те же ощущения, что, должно быть, испытывали былинные богатыри, когда стояли у развилки дорог в чистом поле – ни города, ни деревни не видать – и пытались понять, куда ехать дальше. После одной такой развилки мы ехали медленно – отец не был уверен, то ли направление он выбрал. И тут как из-под земли появился милиционер и бросился нам наперерез, широко расставив руки. Даже мой отец, которого нелегко было застать врасплох, так и подпрыгнул на водительском сиденье. Он едва успел затормозить. Оказалось, мы попали на подъездной путь к какому-то закрытому объекту, иностранные граждане не имели права здесь ездить. Поскольку номера у нас были швейцарские, он, вполне естественно, решил, что мы иностранцы. Помню, как он облегченно расплылся в улыбке, поняв, что ошибся. Перспектива конвоировать нас на главную дорогу под дулом пистолета его вовсе не радовала.

В первый же месяц после нашего возвращения я пошла в 9-й класс школы с углубленным изучением французского, считавшейся одной из лучших в городе. Получить аттестат зрелости было возможно, лишь проучившись в стране не меньше двух лет, поскольку для его получения требовались все четвертные и годовые оценки за два последних года обучения.

Два года спустя, в 17 лет, я окончила школу с золотой медалью – ее давали за отличные оценки за последние четыре полугодия и на выпускных экзаменах, сдала вступительные, и меня зачислили в Московский государственный институт международных отношений.

Преподавали нам хорошо, я многому научилась, однако испытаний, сравнимых со школьными годами, мне не выпало. Учеба давалась легко. Экономическая сфера давала довольно пищи для ума и тем для исследования, но не была достаточно привлекательной, чтобы завладеть моим вниманием безраздельно. Я еще не знала, чем хочу заниматься в будущем, и пребывала в состоянии неопределенности и постоянного поиска. Мне довелось еще на пороге юности познать опьяняющее чувство, возникающее, когда любишь то, что делаешь, и я не хотела довольствоваться меньшим.

* * *

Все эти годы я много работала. Тем не менее как личность оставалась terra incognita^[3]. Не потому, что мне никогда не приходилось попотеть, а потому, что я работала в хорошо обустроенной башне из слоновой кости. Невозможно познать себя, только разглядывая себя в зеркале, как Нарцисс. То, на что ты по-настоящему способен, можно понять, лишь взаимодействуя с другими людьми. Между мной и окружающим миром существовал некий буфер. Меня оберегала околоплодная жидкость любви и поддержки семьи, ранних успехов и признания. Потрясения и острые углы реальной жизни пока меня не затрагивали. Я и не спешила. Нелегко было добровольно отказаться от такого блаженства. Я жила, как в коконе, и ему еще только предстояло раскрыться.

Вскоре после моего поступления в институт отец во второй раз поехал в командировку в Женеву, и я ездила туда на два месяца каждое лето. Каждый сезон я посещала летние курсы французского языка при Женевском университете. После быстрой проверки меня определили в самую «продвинутую» группу, и я с радостью погрузилась в приятные тонкости языка, которые нам преподавали на этих уроках.

После занятий я спешила в лингафонный кабинет и за два-три часа, которые там проводила, пыталась запихнуть в себя столько французского, сколько влезало. Не то чтобы кабинет закрывался слишком рано, однако некая сила превозмогала мое желание прослушать каждую доступную запись и постепенно одолевала меня, заставляя с неохотой уходить. Сила эта звалась «голод». Занятия заканчивались в обед, и первым делом я шла в университетский кафетерий. Каждый день я обозревала стройные ряды бутербродов, выставленных в витрине, и у меня текли слюнки; и каждый день я в конце концов отказывалась от покупки. Они казались возмутительно дорогими. Я знала, что родители не отказались бы дать мне денег, и, собственно, у меня всегда было с собой достаточно денег, чтобы за них заплатить, но я считала это неоправданными расходами и покупала только маленькую чашечку кофе.

Практически каждый год мы отправлялись в круиз из Венеции в крымский порт Ялту. После чего ехали на поезде в Москву, и с началом нового учебного года я возвращалась к занятиям. Отличные оценки мне давались сравнительно легко, и спустя пять лет я окончила вуз с красным дипломом. Я поступила в аспирантуру ИМЭМО. Потом вышла замуж.

Все это время мне уютно жилось в коконе. Он был устройством замедленного действия. Рано или поздно моему убежищу предстояло удариться о жесткую реальность и расколоться на куски. То, что в детстве и в юности приносило мне наибольшую радость, станет источником самых больших трудностей, причиной, но в то же самое время орудием их преодоления.

Глава четвертая

Я собиралась выходить на работу в библиотеку ООН, когда узнала, что жду ребенка. Руководители сказали мужу, что бессмысленно проработать всего несколько месяцев, а потом уйти в декрет, после которого, вероятнее всего, я не вернусь на прежнее место. Действительно, растить ребенка и продолжать работать в ООН было в моем случае крайне трудно. Единственной такой возможностью было бы найти жену советского сотрудника, которая согласилась бы присмотреть за младенцем за небольшое вознаграждение. Но мы жили на Манхэттене, где в ту пору жило совсем немного русских семей, так что найти такого человека было практически невозможно. Пришлось уступить должность другой русской женщине.

Пока я не забеременела, материнские инстинкты не просыпались во мне. Мы с мужем хотели детей, но в то время это было скорее романтическими ожиданиями. Что подразумевает рождение ребенка, я представляла с трудом. Интересы мои тогда были направлены совсем на другое – на знакомую с детства академическую сферу. Но когда инстинкты проснулись, то заявили о себе в полную силу молодого здорового организма. Спустя двадцать с лишним лет я, почему-то вспомнив те дни, потрясенно осознала: а ведь у меня был выбор! Я могла сделать аборт и жить, как жила до этого. Могла выйти на работу, и моя жизнь, вероятно, пошла бы в совсем ином направлении. Но мысль о грядущем материнстве так завораживала и очаровывала, что мне не пришло в голову предпочесть работу ребенку. Что особенно поразительно, мне было прекрасно известно, что многие женщины предпочитали в схожих ситуациях аборт, но сама я как будто забыла о его существовании.

В первые месяцы меня мучил довольно сильный токсикоз, усугублявшийся удушающей жарой типичного нью-йоркского лета. После исполненной неспешного достоинства, размеренной жизни в Европе город небоскребов, стали, бетона и стекла с его колоссальной энергией и бешеным ритмом, город, питаемый мечтами и потом миллионов людей, скорее отталкивал, нежели притягивал меня. Я за ним не поспевала. Меня отпугивали толпы стремительно снующих туда-сюда людей на улицах, поражали яппи, темными точками испещрявшие белые мраморные лестницы величественных зданий, торопливо жующие свой обед из одноразовых контейнеров, или мужчины, поглощавшие пищу на ходу, перебросив галстук через плечо. Даже магазины после маленьких и уютных европейских лавочек казались мне необъятными и больше походившими на огромные ангары.

Я чувствовала себя так, будто попала в гигантский тостер. Много раз я пряталась в тени очередного дерева в нелепом бетонном «гнезде» с бумажным пакетом, ставшим к тому времени моей необходимой принадлежностью. Но ничто не могло омрачить моего неземного счастья. Зарождавшаяся во мне новая жизнь казалась самым большим чудом и самой большой тайной на свете. Я желала этого ребенка и ждала его с самого первого дня беременности.

Через несколько дней после того, как выяснилось, что у меня будет ребенок, я вышла на улицу выкурить сигарету. Прикурила и сделала первую затяжку. В этот миг мне представился мой малыш – он беспомощно сжимался в комочек, тщетно пытаясь спастись от едкого дыма. Я выбросила сигарету и долго не начинала курить снова.

Позднее, когда наши девочки подрастали, я попыталась внушить им, что женщины не курят. Ограничилась «женщинами», потому что муж всю жизнь курит. Делать это «в лоб» было бы глупо – я знала: это одно из тех решений, которые они примут гораздо позже и самостоятельно, в зависимости от разных обстоятельств, контролировать которые я не смогу. Тем не менее я старалась, чтобы курящие дамы не попадались им на глаза. Пока дети маленькие, это не так сложно, и впечатления раннего детства часто определяют выбор, который мы делаем в будущем. Попытаться стоило, никому бы это не повредило. Я и понятия не имела, как хорошо у меня получилось, по крайней мере до тех пор, пока Лиде, старшей, не исполнилось 6 лет. Мы с дочками гуляли в парке и увидели на скамейке курящую женщину. «Мам, смотри! – с видимым изумлением сказала она. – Тетя курит!» Женщину реплика моей дочери ничуть не смутила – она равнодушно взглянула на нас, и все.

Мой кокон разорвался с громким треском – никакого изящества, блеска и фанфар. После родов у меня началось заражение крови. Врачи не сразу нашли подходящий антибиотик, и первые несколько дней мой организм боролся практически самостоятельно. Температура достигала опасных отметок, а когда наконец спадала, я оказывалась в луже холодного пота. Слишком стеснительная и слишком нетерпеливая, чтобы вызывать медсестру, я сама вынимала иглу капельницы и, держась за стенку, шла проведать мою малышку, которая обычно крепко спала в прозрачной люльке за стеклянной стеной. Приободренная этим обстоятельством, я следовала далее до ванной комнаты, где приводила себя в порядок в меру своих истощенных сил и уже тогда звала медсестру, чтобы та сменила мне ночную рубашку и простыни.

Впервые взглянув на дочь, я тут же подумала о своей матери. Я внезапно осознала, что теперь я понимаю ее на новом уровне. И наша незримая связь стала крепче.

Наконец правильное лекарство подобрали, жар спал до приемлемых 38 градусов Цельсия, и меня выписали из роддома с ребенком в одной руке и пакетом антибиотиков в другой.

Потрясение было ощутимым. Я едва стояла на ногах. Когда мы вернулись домой, муж, помню, сказал мне, что мое лицо стало таким же белым, как стены в нашей квартире. По-настоящему белым, а не цвета яичной скорлупы, слоновой кости или еще какого-нибудь модного оттенка. Уж тем более не цвета «нежного румянца». Смотреться в зеркало, однако, не входило в мои планы. Я смотрела на другое лицо – лицо нашей дочери, и в одно и то же время ощущала благоговение, замешательство, недоверчивость и, куда сильнее, счастье и завершенность. И знала, что на следующий день мы с ней останемся одни. Я очень любила ее и ничего на свете не хотела больше, чем этого, но сил моих едва хватало, чтобы пошевелить пальцем.

Нашей малютке Лиде было холодно и страшно в огромном незнакомом мире, ворвавшемся в ее жизнь так же внезапно, как ее собственная жизнь ворвалась в мою. Она не желала меня отпускать и начинала плакать в ту же минуту, как я укладывала ее в кроватку. Иногда, правда, на короткое время прекращала – чтобы перевести дух и оценить плоды своих трудов. Темные внимательные глаза, обрамленные кисточками густых и длинных черных ресниц, слипшихся от слез, дерзко и пристально разглядывали меня без тени смущения или готовности идти на попятную. Я не знала, плакать мне или смеяться. Порой мне хотелось закричать в ответ: «Иди и возьми сама, что тебе нужно!» Мне так хотелось спать. Но не хотелось, чтобы огонь в этих глазах погас и взор их потускнел от утраченных надежд и разочарования. Я твердо верила: если ты хочешь, чтобы кто-то стал борцом, нужно давать ему возможность побеждать, хотя бы иногда. Я не желала, чтобы она утратила веру в этот мир лишь потому, что я слишком устала и ослабла. Так что снова и снова я вставала, брала ее на руки и прижимала к себе, отдавая всю свою силу, нежность и любовь. Как только я ее брала, Лида тут же крепко засыпала. Осторожно, точно акробат по канату, я шла к ее кроватке. Увы – стоило ее спинке прикоснуться к простыне, плач начинался снова. А малышка родилась очень здоровой и крепкой, с сильным, громким голосом.

К шести часам вечера я так выматывалась, что в буквальном смысле слова не была ни на что способна. В один из таких вечеров, плюхнувшись в кресло, после того как уложила крепко спящую наконец-то девочку в кроватку, я включила телевизор. Чтобы вы поняли, сколько отчаяния содержало в себе это обычное и безобидное действие, скажу, что это был первый раз в моей жизни, когда я нажала кнопку «вкл.». Я никогда не любила телевидения – оно для меня слишком медлительное. Мне всегда за телевизором хочется заняться чем-то еще, например пролистать каталоги либо что-нибудь зашить или починить. Я смотрела его только за компанию с друзьями или семьей или когда у меня не оставалось сил на что-либо другое. Как раз как в тот вечер. Шел сериал «Трое – это компания». Это, без сомнения, было своеобразным зрелищем. Полутемная квартира, мерцающий экран телевизора с едва слышным, чтобы не разбудить ребенка, звуком, а перед ним в кресле бесформенным мешком – бледная, изможденная молодая женщина, которая безумно и совершенно отрешенно хохочет. Как мне, должно быть, пришлась кстати эта разрядка смехом. На много лет этот сериал стал неотъемлемой частью моей жизни.

Удивительно, как в современном цивилизованном мире человек может стать невидимкой. Я была одна и безо всякой помощи до 7–8 часов вечера, когда возвращался домой мой муж. Я не ожидала такого поворота событий. Жизнь на сей раз послала мне крученый мяч. После многих лет организованной результативности жизнь моя практически в одночасье превратилась в беспорядочное барахтанье. Мой мир перевернулся, и я почувствовала, что теряю почву под ногами и проваливаюсь в хаос и немощь. Маленькая принцесса переехала из королевского пентхауса в темный подвал, где приходилось мыть гору грязных кастрюль и сковородок. И всякий раз мытье требовало огромных усилий.

В физическом смысле жизнь моя стала кошмаром. Не помню, как точно я себя чувствовала, тело, благодарение Богу, забыло об этом, но пытку грязным полом кухни помню до сих пор. Кухня нашей типичной манхэттенской квартиры была выложена белой плиткой, которая быстро пачкалась. Практически весь день я не вставала с кровати, откуда виднелся довольно приличный кусок кухни. Мне ни разу не приходилось мыть полы в родительской квартире, но моя мама содержала дом в безупречной чистоте, и жалкое зрелище давно не мытой плитки прямо у меня перед носом сводило с ума. Однако сил что-либо предпринять у меня не было долго. Этот пол был не больше двух квадратных метров, но вымыть его я смогла лишь через несколько недель.

Во времена, когда родилась Лида, активно пропагандировалось грудное вскармливание. Я принимала большие дозы антибиотиков и не хотела, чтобы они попали в кровь нашей девочки – я не хотела, чтобы впоследствии она страдала от аллергии или еще каких-нибудь других осложнений. Я хорошо помнила слышанные в детстве рассказы о том, как у детей начиналась аллергия от того, что матерям давали обезболивающее при родах. Подробностей я не знала, но предпочитала перестраховаться. Мне пришлось спорить с медиками, которые пытались убедить меня, что после бутылочки не удастся приучить к груди, потому что сосать из бутылочки гораздо легче. Я была совершенно уверена в своей правоте и твердо стояла на своем, основываясь на убеждении, что дети не так глупы. К огромному моему облегчению, когда курс антибиотиков закончился, Лида в мгновенье ока отказалась от бутылки.

Молочная смесь, однако, создавала еще одну проблему. Ее нужно было готовить. А это значило стерилизовать бутылочки через день – но как же меня страшили эти дни… Лишь на то, чтобы осознать неизбежность насущного дела, мне требовалось несколько часов. Из-за моего состояния работа казалась невыполнимой, она требовала таких усилий, что мне несколько раз приходилось присаживаться и отдыхать.

Однако, невзирая на физическую немощь, я была счастлива новообретенными безмятежностью и душевным покоем. Никогда прежде моя жизнь не имела такой значимости, не служила более важной цели. Циники скажут, что материнский инстинкт – один из самых сильных человеческих инстинктов, и будут, наверное, правы; однако, к счастью, мы имеем возможность привнести частичку человечности во все наши начинания.

Воспитание ребенка казалось огромным чистым холстом, на котором я должна творить: огромные возможности, но совершенно никаких инструкций. Колоссальность задачи пугала и в то же время манила. Мне не терпелось узнать крошечного человечка поближе, но вместе с этим я очень хорошо сознавала, что малышка нуждается во мне и полностью от меня зависит. Больше всего я боялась подвести ее. Материнство казалось экзаменом по этике не в институтской аудитории, а в реальной жизни.

Все произошло так быстро: замужество, приезд в Нью-Йорк, рождение дочери. К тому же все давалось мне сравнительно легко. Единственные трудности, с которыми я прежде сталкивалась, относились к учебе; да и они на поверку были не очень серьезными. Когда я училась в институте, даже рассказы друзей о бессонных ночах перед экзаменами на кофе и сигаретах я не могла слушать без содрогания. Мне ни разу не приходилось заниматься после десяти вечера. Я никогда не получала задания, которое бы предполагало приложение всех моих сил. Мне не доводилось по-настоящему напрягаться, подходить даже близко к пределу моих возможностей. Где он, этот предел, я не знала и сама. Мы с Лидой оказались в одинаковом положении: я тоже в каком-то смысле оказалась новорожденной. Не только как мама, но и как личность.