Краснознаменный отряд Её Императорского Высочества Великой Княжны Анастасии полка (солдатская сказка)

К низу маски прикреплялась подвижная часть, сплетенная из колец на манер кольчуги, она прикрывала подбородок. Иоганн признался, что эту маску носил водитель, который подорвался на мине.

А когда доктор вернулся после ужина в свою комнату, он с нетерпением ожидал прихода Наоми. Она явилась в одном халате, сбросил который, осталась обнаженной. На лицо она напялила железный шлем своего отца.

Дни Пустовойт проводил в поисках работы и возвращался в свою комнату только, чтобы спать. Фрау Штейнбрехер проявляла к нему искренний интерес: она слушала его рассказы и следила за состоянием его одежды. Как же он желал, чтобы она оказалась менее внимательной.

Доктор проводил все свободное время в своей комнате, где к нему присоединялась доктором, наблюдая, как он чистит инструменты – этому занятию он отдавался дни напролет, борясь с унынием. Она нажаловалась матери на сквозняки, и тогда из кладовой были извлечены тяжелые драпировки, от которых пахло табаком от моли.

Во время семейного обеда Пустовойт лишался своего убежища, но это случалось крайне редко. Из-за инфляции цены на продукты выросли, и семья питалась жидким супом, который съедали прямо на кухне.

После вечерней трапезы, он усаживался к столу и открывал книгу из библиотеки г-на Штейнбрехера, которую выбрала для него Наоми.

– Боюсь, я не смогу уснуть.

– Тогда я принесу вам свечу.

Это был «Дон Кихот» Сервантеса.

Утром дочь фотографа триумфально проходило мимо постояльца, которому при всех не дарила ни малейшего знака своего расположения. Этим она старалась уберечь их отношения от бдительного ока матушка Штейнбрехер, и ей это удавалось. В дочери фотографа не было ничего от кокетливости девиц или неприязненной плаксивости замужних дам, сожалеющих о своем грехопадении. Однако после первого случая Наоми нечасто оставалась на ночь.

Так и случилось, что доктор обзавелся семейством, а в нем пара стариков и трое детей, старшей девятнадцать. Дети брали уроки флейты, но они больше думали о хлебе и особенно о колбасе. Они не пробовали её целую вечность.

За небольшую мзду Пустовойт сговорился с Анталем Игнацем и хранил свои вещи на чердаке с детскими игрушками. Ученики зубрили уроки, в игрушки не играли.

Родители Наоми считали Пустовойта завидной партией, и они облизывались на него, словно он был булочкой с изюмом. Его глазки-бусинки и пухлые щеки делали его похожим на сдобу, только живую и подвижную.

Ко всеобщему удивлению, Наоми заявила, что не хочет выходить замуж, а поступает служанкой в замок Кельштайн. Не сказать, чтобы у матери это вызвало радость, но во всяком случае, встретило понимание – половина жителей города была так или иначе связана с замком. Мария Габриэла Антонина уговаривала доктора спросить там работу, но Иоганн Штейнбрехер его не отпускал. Он оказался беспокойным пациентом и постоянно жаловался на боль, на всё обижаясь и упрашивая, чтобы ему дали умереть своей смертью. Доктора Пустовойта поражало малодушие иных пациентов, которые пройдя тяжкое испытание, впадали в уныние, и в силу душевного упадка страдали от телесных болей. Также доктора беспокоила отечность, которая возникла у фотографа после перелома. Причиной тому служило нарушение кровотока в области травмы или повреждение мышечной ткани. Отек мог возникнуть как сразу после получения травмы, так и через продолжительное время после неё. В случае Штейнбрехера отёк образовался сразу.

Все силы доктор бросил на борьбу с патологической подвижностью конечности. Беспокойный больной постоянно ощущал потребность вставать и барахтался в поисках опоры, но она была невозможной, и движения его сильно затруднялись. Пустовойт потребовал кожаные ремни и привязал пациента к кровати, отчего тот напоминал грешника в аду. Наряду со скелетным вытяжением доктор позаботился об иммобилизации тугой повязкой. Про гипсовую повязку в аптеке не знали, но обещали доставить ее из Вены.

Г-н Штейнбрехер, преисполненный благодарностью к врачу и сиделкам (их роль исполняли его жена и дочь), чрезвычайно тяготился суровыми условиями, в которых протекало его лечение, и это служило темой его постоянных жалоб. Приговор доктора был суров: срок ношения повязки зависел от многих факторов и мог составить 4 месяца. Больших трудов стоило заставить фотографа утихомириться, он все искал положение, в котором боль будет более-менее сносной – и так продолжалось до тех пор, пока доктор не делал ему укол морфия.

Всё это время доктору только и оставалось, что совершенствоваться в смирении. Он причислял себя к людям, которым необычайно везет на происшествия. Болезней на их век достается больше, чем остальным – из них и получаются врачи. Так и знакомство с г-ном Штейнбрехером, возникшее вследствие крушения поезда и дирижабля, переросло в крепкую дружбу из-за автодорожной аварии.

Как бы то ни было, у Николая Васильевича появилась крыша над головой, однако оставалась финансовая проблема, которая нуждалась в разрешении. Лекарства для хозяина стоили немало, а без задатка аптекари не стали бы посылать нарочного в Вену. Семейство крайне нуждалось, и ламентации хозяйки, лишившейся кормильца, раздавались по всей округе. Нечего было и думать, чтобы оставить этих людей в таком бедственном состоянии. Доктору пришлось взять на себя заботы о семействе, в лоне которого он очутился по воле случая.

За столом г-жа Штейнбрехер в который раз сетовала на дороговизну, это была ее привычная тема для разговора. Фотограф предложил договориться о поездке в банк, но, когда жилец отказался, немного обиделся. Доктор встал из-за стола голодным и до вечера обивал пороги учреждений в поисках вакансии врача. В его темных глазах тлела такая тоска, что он получал отказ почти сразу и уходил, не пытаясь возражать.

Когда надежда его оставила, ему предложили должность благодаря хлопотам Наоми, которая работала прислугой в замке у герра Кюхле.

В тот вечер г-н Штейнбрехер заявил, что чувствует себя значительно лучше, он был навеселе скорее от хорошего настроения, чем он выпитой рюмки шнапса. Мальчики хотели привлечь к себе внимания доктора, но делать этого не стоило, и они получили нагоняй от отца.

– Теперь уходите-ка вы оба, мне пока ничего не нужно. Я хочу поговорить с герром доктором наедине.

Иоганн позволил отвезти себя на тележке в комнату и в знак особого доверия показал фотографическую пластинку, на которой было запечатлено крушение дирижабля. «Оттобург» вышел из грозового фронта, работники сбросили тросы, потом раздался взрыв.

На глаза Пустовойта навернулись слеза. Очень хорошо вышло, сказал фотограф, словно это могло успокоить его друга.

Долгими вечерами они обсуждали эту аварию. Инженеры уже осознавали опасность водорода и утверждали, что полет на огромной бочке газа – невероятно рискованная затея. Тем не менее немецкие конструкторы не отступались: они предусмотрели множество систем безопасности и разработали очень дотошные протоколы управления дирижаблем. Проблема заключалась в том, что в то злополучное утро всё это намеренно проигнорировали – воздушное судно опаздывало, поэтому важные персоны на борту настаивали на скорой высадке.

Доктора, как и хозяина, занимал вопрос, почему дирижабль остановился на станции Грумау. Не потому ли, что не рассчитали запас водорода до Зальцбурга? Герр Штейнбрехер предполагал, что авария была вызвана, с одной стороны, разгерметизацией одного из баллонов с водородом, смешавшимся с воздухом, а с другой – искрой, проскочившей в этой взрывоопасной атмосфере из-за наэлектризовавшейся во влажном воздухе оболочки.

Памятуя встречу в лесу, доктор считал, что дирижабль расстреляли из зенитной батареи, однако не спешил высказывать свое мнение. Превыше всего в своем новом положении он ценил безопасность.

4. Раскрытие тайн чревато неприятными последствиями

Ранним утром Пустовойт спешил в город, чтобы приобрести лекарства для г-на Штейнбрехера. На прилавке аптеки лежали свежие газеты, и, пользуясь случаем, он пролистал одну из них в поисках новостей с фронта. Благополучно избегнув расспросов провизора, он расплатился и сунул газету в саквояж.

Он высматривал Терентьева, которого видел сидящим за столом с дедами на деревенской площади, где они потягивали домашнюю водку. Тогда Иван Георгиевич не услышал окрика, он даже не поднял глаза от бочки с картами.

В этот раз на площади никого не было. Возможно, в прошлый раз доктор обознался.

На обратном пути Николай Васильевич не преодолел искушения заглянуть в парк, которым славился, замок Кельштайн. Казалось, его миновали тяготы войны, и он переживал второе рождение. Под присмотром садовников солдаты спиливали акации и сажали новые деревья, чтобы восполнить липовую аллею, встречающую гостей на входе и сопровождающую их на всем следовании экипажей.

Если где и следовало искать Терентьева, то в замке.

Этот странный господин каждый раз приводил доктора в недоумение. При их знакомстве в Бадене вышел казус: Терентьев стоял в аллее, преграждая дорогу к источнику, но, когда доктор попросил разрешения пройти, тот и ухом не повел. Лера сочла его грубияном, но она переменила мнение. Когда фрау Фишер представила их друг другу. Он не был грубияном, как и глухим или слепым, просто он имел особенность на время выпадать из реальности.

С флегматичным поведением Терентьева не вязались многочисленные знакомства, которые он заводил на водах. Через него доктор и заполучил несколько пациентов, благодаря чему смог возобновить свою врачебную практику. Дезориентацию в пространстве капитан объяснил осколочным ранением в голову, но здесь, в Кельштайне, доктор заподозрил явный случай притворства и теперь искал случай разоблачить симулянта.

Расчет доктора оказался верным: Терентьев прогуливался по аллее в сопровождении сестры милосердия, изображая больного. Поклонившись обоим, Пустовойт отозвал Терентьева в сторону и напомнил ему о некой даме, полагая, что воспоминание вызовет у него приятные эмоции:

– Вам передает привет фрау Фишер.

Попытка привлечь внимание оказалась тщетной. Ни слова не говоря, Терентьев двинулся прочь – медленный алкоголик, который невесть что замыслил. По пути он неосторожно задел господина с курительной трубкой, тот извинился и пропустил его. Капитан продолжил путь и угодил прямиком в дерево. В следующую минуту над ним хлопотала медсестра, помогая подняться, очевидно, такое случалось с Терентьевым и раньше.

Буль Николай Васильевич посмышленей, он бы понял, что капитан не хотел афишировать их знакомство и ясно дал понять, что находится под присмотром, однако так далеко мысль Пустовойта не заходила.

Он продолжал обход окрестностей. Неподалеку протекала темная река, и мальчишки, рыбачившие на мосту, ловили на удочку черепах. Доктор наблюдал за пойманной ими добычей: пленница не могла отцепиться от крючка и устремилась прочь, волоча за собой удочку с леской, от которой ей удалось освободиться только в воде. Эти неуклюжие создание весьма ловко бегали.

Поблизости нашелся трактир, посетителей привлекала латунная вывеска в виде русалки, чья чешуя блестела на солнце. Доктор зашел узнать новости, а также прочитать газету, купленную в аптеке.

Внутри трактир оказался довольно непригляден: с убогой мебелью и убитым земляным полом. Сюда приходили веселиться, а у доктора возникло ощущение, что отсюда вызывали в преисподнюю – не очень у них весело. Он даже сверился с вывеской, все верно: «У Ганса» – так называлось заведение. Заправлял всем кабатчик Мёллер, во всех отношениях деловой господин. Он восседал за дальним столиком, отгородившись от зала занавеской, и решал таинственные дела. Монетки в чешуе русалки наводили на мысль о финансовых операциях, которыми здесь занимались. Еще аптекарь объяснил доктору, что здесь можно приобрести все, что только продается на черном рынке.

– Угодно поесть? – спросила у доктора официантка.

– Моя любимая еда – мясо. Крупным куском. Много. Способ приготовления значения не имеет.

Ему пообещали пиво и печеную рульку (вместо которой подали ребра с кусками жира), это здесь заказывали все. Один раз к нему подошел сам г-н Мёллер и, пожелав приятного аппетита, тут же изложил поручение, которое вызвался передать. Он представлял некоего господина, желавшего получить сполна за доставленные хлопоты – включая копку могилы для фрау Пустовойт и доставку герра Штейнбрехера домой. Хотя имени своего доверителя кабатчик не назвал, доктор понял, что речь идет об Эрике. Он выразил радость, что тот жив и задал несколько вопросов, но трактирщик выполнял функции посредника, не более. Он ждал денег, и доктор положил на стол пару купюр, а когда Мёллер принялся набивать цену, твердо заявил, что больше денег у него нет и после крушения поезда он сам остался почти без средств к существованию.

От доктора не укрылись быстрые взгляды, которыми при этом обменялись завсегдатаи трактира. Попивая пиво и отказавшись от гороха, доктор стал слушать разговоры, которые в этих краях заменяли чтение газеты. Люди за задним столом тихо беседовали, обделывая свои делишки, но большинство посетителей были рады покричать, дай им только повод.

В зал вошли новые люди и устроились неподалеку от него. Они начали шуметь, но доктору это не помешало – он так и сказал. Тогда они изменили тактику: стащили его со стула, выволокли из-за стола. От них воняло потом – видимо, успели потрудиться, и понятно, что у них за работа, выбивать мозги.

Овладев его саквояжем, они не стали его уносить, а высыпали содержимое на стол. Что они там увидели? Непосвященным людям хирургические инструменты напоминали орудия палача.

– Не трогайте, – прикрикнул на них Пустовойт.

– Бог с вами, доктор, я сберег ваши вещи, – какой-то тип подал ему саквояж, а сам ощупывал себя, словно проверял, не повредил ли что.

Доктор счел, что место для него неподходящее. Газет тут не читали, а разговоры крутились вокруг насущных нужд. Не успел он подняться с места, как человек, пришедший ему на помощь, перешел за его стол и уселся рядом, загораживая ему выход. Он даже не попросил выпить, напротив, сам предложил стаканчик. Сказал, что его зовут Клаус Герба.

– Хочу вас угостить в честь знакомства.

Вот при каких обстоятельствах произошло знакомство с Клаусом Гербой.

Этот тип приклеился к нему намертво и не хотел отпускать от себя. Пустовойт не выдержал:

– Я ничего не покупаю.

В ответ Герба буркнул, что розничной торговлей занимаются в другом месте.

Тем временем в зале опять стало шумно, прибыл оратор из замка, и посетители радовались развлечению.

– Я Безродов, – представился он доктору.

У юноши было округлое милое лицо воспитанника, которых во множестве выпускали из военных училищ: девичьи губ улыбались, а на лбу сохранялся завиток нежных волос. Посещая пивные, он не приобрел дурных привычек и взирал на всех с любопытством. Его ногти были аккуратно подстрижены, но манжет рубашки оказался безжалостно откромсан – то ли порвались петли для запонок, то ли он хотел избавиться от кружев, неуместных в его новой жизни. Доктор согласился с Безродовым: с той жизнью следовало покончить навсегда.

Выяснилось, что оратор из молодого человека никудышный: его речь напоминала передовицы газет.

– Мы думали, мадам, что наше время – век буржуазной сытости, праздности и непоколебимой веры в прогресс. Но вы видите обречённых на гибель солдат, в эту войну вовлечены представители всех классов. Бессмысленность и ужас войны заключается в абсолютном непонимании солдат против кого и за что они воют.

Из женщин в трактире присутствовала лишь официантка, но свою речь Безродов обращал явно не к ней.

Пустовойт заказал у Клауса папиросы для фотографа, сорок штук. Тот предложил хинджи, но доктор отказался, торговец отталкивал своей назойливостью. На прощание он стал навязываться:

– Предлагаю взять фиакр на двоих.

Словно они находились где-нибудь в Париже. Явно хотел узнать, куда Пустовойт направляется. Доктор отказался от «фиакра» и сказал, что доберется пешком.

По дороге в город его задержал полицейский, преградил путь и спросил: «Куда путь держите?» – «К пациенту. Я врач». – «Учтите, я за вами присматриваю. Если вы врач, то обязаны встать на военный учет». – С этими словами полицейский сделал отметку в своем блокноте.

Николас Фридеман оставил работу проводника и не понимал, в чем заключались его новые обязанности. Он сопутствовал Геллеру, а взамен тот заботился о транспорте, кофе и гостинице. Сейчас они сняли комнату в трактире «У Ганса» и сидели в обеденном зале, надвинув капюшоны на головы. Вместо мусса подавали яблочный пирог, и кофе был сварен из желудей.

– Вы что, монахи? – спросил их Мёллер.

Фридеман посмотрел на него через линзу очков и стал разглядывать голубые навыкате глаза, пшеничные усы, а в довершении ко всему грубую красную кожу с прыщиками.

– Ваш друг что, идиот? – спросил трактирщик.

Фридеман не понимал, что этому человеку нужно от него и что сам он тут делает, поэтому спросил об этом Геллера, когда трактирщик ушел.

– Ты здесь для того, чтобы отомстить.

– А как?

– Этот человек нам поможет.

Когда в следующий раз кабатчик к ним подошел, Геллер осведомился, не видели ли здесь человека в черном пальто. Г-н Мёллер пожал плечами. Геллер не сказал ничего лишнего, просто положил на стол скальпель. Хозяин кивнул в знак того, что понимает о ком речь.

– Измученного человека, который чудом спасся? Мне его жаль.

Фридеман ожидал крика, ведь его товарищ терпеть не мог, когда ему противоречили, однако обошлось миром:

– Этот господин убил человека, – сказал Геллер.

– Молодую девушку, – добавил Фридеман, наворачивая яблочный пирог.

– Я так понимаю, у вас личные счеты. Могу оказать содействие, только прежде помогите избавиться от Клауса. Вы – его, а я позабочусь о вашем докторе.

Уходя, они оставили задаток, но для чего он предназначался, не стали уточнять. На прощание Фридеман попросил, чтобы к их приходу испекли яблочный пирог и не забыли туда добавить побольше корицы.

Второй раз за день доктор Пустовойт встретил продавца хинджи сильно избитого, тот лежал на земле и не двигался. Доктор взгромоздил его к себе на спину и направился к замку. Там Клауса знали, но через ворота впускать отказались, посоветовав черный ход. Когда они прибыли на место, больной очухался.

– Не очень-то вы любопытны, – заметил Клаус.

– Пусть это остается вашей тайной.

– А вам не интересно? Нет?

Вид у Клауса был потрепанный, на скуле красовался багровый синяк. В кабачке он рассказывал про друга, которого убили во Франции.

– Мы тут не привыкли хныкать.

«Но он не сражался на фронте, и друзей у него нет и в помине, – потом сказал Агосто. – Поверьте, я его хорошо изучил».

Клаус с удовольствием рассказывал о своей жизни в замке, но Пустовойта интересовали новости с фронта.

– Откуда мне их знать, если я живу в Каринтии. Могу раздобыть папиросы и плитки жевательного табаку. А вам для себя?

– Нет. Один товарищ страдает без курева. А себе я бы взял небольшой револьвер вроде «Бульдога».

– Это не оружие, а ерунда. Я могу кое-что получше, устроить вас на работу в замок.

Клаус взялся выполнить поручение – съездить на станцию Грумау и доставить багаж, который там остался после аварии. Доктор описал, как выглядели вещи. Документы из саквояжа требовались ему в первую очередь, а главное – свидетельство, выданное германским медицинским обществом, которое позволяло практиковать в Европе. Увы, поездка не увенчалось успехом, зато Клаус доставил папиросы.

– Ваше имущество под замком у начальника станции. Я предоставил ему письмо с перечнем багажа, но он все равно не поверил. Зато мне удалось узнать кое-что интересное. Проводник с фамилией Фридеман…если вы не спутали имя…

– Я точно помню, как его звали Николас Фридеман.

– В таком случае, он уехал, так что не стоит на него рассчитывать. Да и мне пора, дела.

Больше он не появлялся, хотя доктор часто заходил в кабачок, но никого, кроме Безродова, не встречал. Сергей Гаврилович прибыл на фронт в числе вольноопределяющихся, но военная служба не сложилась, и через четыре месяца он попал в плен. При каких обстоятельствах это произошло, Безродов умалчивал.

– Все, что наговорил обо мне Клаус – неправда, – предупредил он.

– Откуда вы знаете, о ком мы разговаривали?

– Знаю. Как и то, что у вас с ним приватные дела. Вы ведь для того и пришли сюда, верно?

Его наблюдательность являлась следствием болезненной обидчивости, а та происходила от одиночества, которое его тяготило. В замке имелись еще соотечественники, однако он предпочитал не иметь с ними ничего общего. Так, указав на бедно одетого человека, куда-то спешащего, он сказал, что это серб Орехович, бывший учитель математики. Также попал в плен.

Пустовойт улыбнулся. Орехович, проходящий мимо, улыбнулся ему в ответ.

Серб был единственным приветливым знакомым из его нового окружения, прочие жители городка смотрели на доктора с откровенной враждебностью. Будь доктор опытней, он бы решил, что у него ждут денег. Однажды к нему пристроился оборванец, он весь день дрых в пристройке, а при виде доктора вскочил и потащился за ним по пятам. Не иначе, подглядел, когда доктор расплачивался в трактире. Там все предпочитали брать в долг, и на второй день знакомства кабатчик спросил, записать ли на его счет, видно узнал, что доктор живет у Штейнбрехера. Следовало быть осторожнее, не показывать деньги, но Пустовойта никто об этом не предупредил.

– Здорово, дядя, – сказал оборванец.

– А я раньше вас видел? – спросил Пустовойт.

– Нет.

В тот же миг сильный рывок оторвал доктора от земли, и он оказался в реке среди водоплавающих черепах, которые приплывали сюда кормиться. Пустовойта тогда интересовало, почему их никто не ловит. Теперь он это понял: эти адские создания так и норовили кого-нибудь укусить. Чудо, что у него не оттяпали палец.

Безродов спустился по мосту, как обезьяна, и вытянул его на берег.

– Не люблю холодной воды, – пробурчал он, – но прыгать пришлось.

К счастью, берег оказался пологим, и доктору удалось выбраться из воды.

– Держитесь от этих черепах подальше. Это настоящие людоеды. Тут два парня до нас купались, обоих больше не видели.

Кроме Безродова, никто не вышел на помощь. Казалось, площадь перед трактиром вымерла.

– Вы не заметили, кто столкнул меня в воду?

Безродов почесал в затылке:

– Думаете, из-за того, что мы с вами из России? Полноте, из-за этого не убивают. Тут что-то более серьезное.

На прощание Безродов спросил, нуждается ли доктор в его услугах.

– Нет, спасибо. Можете идти. Я обогреюсь в трактире, надеюсь не выгонят. И вот еще. Попросите у своих медсестер крепких ниток.

Безродов ушел, а доктор вернулся в трактир. Там уже знали о происшествии и судачили вовсю, высказывая самые невероятные догадки. Пустовойта удивляли люди, которые все переиначивали. Сейчас они говорили о вдовце-самоубийце.

Из задней двери выглянул Клаус, новость оторвала его от переговоров с Мёллером.

– Ну, рассказывайте, – потребовал он.

Он уже слышал народную версию, и она его насмешила:

– Все это чушь собачья. Вы не похожи на самоубийцу. Взять хотя бы пальто, с моста в пальто не прыгают. Кроме того, в трактире вы выпили пива и съели фасоль – видно, вас не покормили у фотографа. А за какие провинности вас столкнули, не могу знать.

– У меня здесь нет знакомых. А чужим людям я не причинил вреда.

– Я бы так не утверждал. Вы слишком много видели.

– Кого это волнует?

– Штейнбрехер разослал снимки дирижабля во все газеты. Он хочет выглядеть героем в глазах общественности – как же, ведь он пострадал. К счастью, он не упоминает ваше имя, г-н доктор. Это и объясняет, что вы все еще живы.

– Не говорите ерунду!

– А вы слепы, как котенок. Значит, придется учиться видеть. Я ведь научился.

Они возвращались в город, по очереди таща тяжелое намокшее пальто.

– А может, это из-за вас, г-н Герба? – предположил Пустовойт. – Из-за вашей хинджи?

– Вы ошибаетесь, герр доктор. Грабитель открыл бумажник, прочитал ваши карточки. Что за карточки вы храните при себе?

– Некоего Шольца из Праги.

Клаус опешил:

– Что вас нужно от моего друга Шольца из Праги?

Пустовойт коротко объяснил, с какой целью он покупает морфий.

– А не слишком ли вы храбры, молодой человек, что осмелились обратиться к этому почтенному человеку?

– Мне составил рекомендацию Мартин Заяц…

– Из Бадена, – закончил пройдоха. – Я знаком с обоими.

Доктор присел на скамью возле церкви, слушал, как гудят колокола – отдыхая, он набирался святости. Пустовойт не стал спрашивать, откуда Клаус из Каринтии знает двух барыг, сейчас это было неважно. Ему стоило усилий держаться вежливо, и он слушал колокола, а потом внимательно отнесся ко всему, что сообщил ему г-н Герба, со всем согласился, но платить отказался, ведь это не Клаус не оказал ему услугу. Что удивительно, но это утверждение подействовало.

– Успокойтесь, вы живы и здоровы. Мы сейчас пойдем домой, – подбадривал его новый приятель. – Вставайте, хватит. Ноги ходят? Я уже подумал, что-то с позвоночником.

Он нанял деревенскую повозку, потому что доктор обессилел и самостоятельно передвигаться не мог.

– Решили, это я вас сбросил? – подзуживал его Клаус, который и при печальных обстоятельствах не терял задора.

– Нет, тот был высокий, плотный такой.

– Наверняка, ревнивец. Вспомните, у кого вы увели женщину?

– Доктор Фишер.

– Ах, ты черт… Того я знаю, он бывает в замке. Он маленький, старый, с вами ему не справиться. Ещё кто под сомнением?

– Горничная в отеле. У нее есть брат, но он хрупкий такой. Боже, ничего не ясно! – В голове у доктора так гудело, словно он выпил лишнего.

– Что-нибудь еще найдётся? Из последнего? – не унимался г-н Герба.

– Горничная в поезде. Ее жених – проводник, здоровый малый.

– Это он.

– Вряд ли. Откуда ему знать? У нас со Стефанией ничего не сладилось.

– Не контактировали?

– Она только разделась. Не успели…

По пути новый друг всячески старался развлечь доктора еврейскими анекдотами, не подозревая, что в покушении на убийство ему была отведена роль подозреваемого. Здравый смысл подсказывал Пустовойту, что без Клауса тут не обошлось.

Сам он имел жалкий вид пострадавшего, с которого ручьями стекала вода – точь-в-точь, как у русалки с вывески. Ее жизнерадостный вид контрастировал с угрюмостью доктора, который затаил обиду на весь мир. Клаус не устоял перед расспросами. Осторожная улыбка прорезала лживую гримасу его веселости, и он признался, что некий человек заплатил ему, чтобы он вызвал доктора в трактир под каким-нибудь предлогом. Имени своего заказчик не назвал, заметив только, что являться к Штейнбрехерам ему не с руки. Исповедовавшись в своей слабости, которую г-н Герба извинял безденежьем, он прибавил, что тот человек так и не явился на встречу, если только не сам он поджидал его в засаде и сбросил доктора с моста без посторонней помощи.

Теперь Клаус старался всячески загладить свою вину.

– В трактире получают табак и вино от меня. Я могу достать и для вас.

– А что за добавка, которую примешивают в вино? – спросил Пустовойт.

– Не только.

– В папиросы?

Тот рассмеялся.

– Тогда точно не надо. Передайте своим людям… – настаивал доктор.

– Не все желания сразу. Кое-что мы оставим на потом.

Вспомнив оборванцев, которые внимательно разглядывали его в трактире, доктор решил, что их сил вполне хватало, чтобы сбросить его с моста, а таинственного незнакомца Клаус приплёл для красного словца; скорее всего местные пьяницы сговорились его ограбить. Предупрежденный фотографом, Пустовойт не брал с собой денег, поэтому при падении в реку пострадали, в основном, его одежда и обувь.

Адальберт Геллер изменил планы. «Яблочный пирог, безусловно, неплох, но я предпочитаю в еде разнообразие», – изрек он. Фридеман не понимал, что значит этот намек. Его товарищ вообще объяснялся туманно. Он часто менял решения, ссылаясь на то, что видит далеко вперед. Хотя Адальберт и являлся агентом Эвиденцбюро, он не походил на государственного чиновника, который к концу жизни заработает солидную пенсию.

– Мы договорились с трактирщиком, – напомнил ему Фридеман.

– Но задатка не взяли. Этот Клаус – бойкий малый. Попытаем счастья с ним.

– Ты себя слышишь? Это предательство.

Прощай, яблочный пирог с корицей!

И опять Геллер не разозлился, лишь похлопал своего подопечного по плечу:

– Ты меня разочаровываешь, дружище. Я для тебя стараюсь.

Фридеман согласился, что доктор должен понести наказание, но не знал, как это осуществить, а потому согласился слушаться Геллера. Попадет не только доктору, он отыграется на всех, но кто эти все, Адальберт не уточнял.

Дома у Штейнбрехеров уже знали о постигшем доктора несчастье, в городке новости распространялись мгновенно. Плачевный вид постояльца не укрылся от внимания Наоми, которая немедленно позвала мать, после чего Пустовойт был вызван в гостиную для конфиденциального разговора. Переодевшись в пижаму фотографа, оказавшуюся ему короткой, Николай Васильевич решительно настроился всё отрицать и утверждать, что провалился в канаву. Увы, к тому времени матушка Штейнбрехер получила подробные сведения о происшедшем, которые обогатились домыслами, как золото обретает налет патины, и вот теперь она желала отделить зерна от плевел.

Припертый к стене, доктор не стал ничего скрывать. В происшедшем обвинили Клауса, мастера на всяческие проделки, в числе которых ему вменяли и попытку ухаживать за Наоми. Сверкание глаз девушки, привлеченной к обсуждению, говорило, что предмет разговора ей небезразличен. Её решительность, подобно горячим ветрам, отметала все попытки представить репутацию Клауса сомнительной. Иронические взгляды, которые она бросала на доктора, показывали, что его-то она не считает верхом элегантности. Её резко оборвали, отослав чистить пальто и костюм доктора, и, глухо ворча, Наоми удалилась.

Потом её намерения переменились, она принесла костюм, сказав, что трудилась над ним несколько часов, отстирывая и отглаживая утюгом. И хотя в складках оставались следы грязи, доктор с благодарностью принял её услугу, за которую ему предложили немедленно расплатиться.

Он еще размышлял о том, как может доставить барышне удовольствие, но она первая сделала шаг к примирению. Он услышал тихую музыку, которая играла в его спальне, будто явившись из волшебного сна. Причина отыскалась на туалетном столике, куда кто-то поставил музыкальную шкатулку. Дети упоминали, что это любимая игрушка Наоми, и вызвались вернуть её владелице, но уже к вечеру шкатулка возвратилась на его туалетный столик, а с ней и Наоми, благоухавшая ночной прохладой и вишневым вином, которое она унесла из кладовой матери.

Она хотела выслушать историю о случае в кабачке, который закончился неудачно. Доктор признался, что рассказывать не о чем, просто его избили несколько молокососов. Неполная неделя в городке, а он уже нажил врагов.