Краснознаменный отряд Её Императорского Высочества Великой Княжны Анастасии полка (солдатская сказка)

Никаких документов при погибшем не обнаружилось.

Хотя Терентьев не нашел в рассказе Николая Васильевича того, что искал, он требовал от него все новых подробностей – кого он видел на станции Грумау, с кем разговаривал, кто из пассажиров привлек его внимание. Доктор отнекивался, в тот день он насмотрелся столько лиц, что потерял способность их различать.

– Стефанию ты же не забыл, – сказал жестко Терентьев, – вспомни и других.

Совершенно точно, доктор не упоминал про горничную, разве только Терентьев мог узнать у Клауса, которому доктор доверился в минуту слабости, но между этими двумя никаких доверительных отношений не сложилось.

Воспоминания о несчастной девушке приносили мучения Пустовойту, в его памяти всплывал рассказ проводника о предстоящей свадьбе и что он сам испечет торт, потому что питает склонность к ремеслу кондитера. Описывая ингредиенты – какао, сахар, сливочное масло и ваниль – он прибавлял, что назовет свое произведение в честь невесты.

– Дался вам этот торт, – капитан нервничал.

Блестящие глаза и яркий румянец выдавали его тайну. Значит, он не поленился и навел обо мне справки, решил доктор, и это недоверие сначала его огорчило, но он решил, что имеет дело с профессионалом, поэтому глупо расстраиваться.

Из косвенных деталей Терентьев сделал вывод о романе доктора с горничной, чего не понял фотограф с его особой чувствительностью.

Доктор задумался. А может проницательность капитана объясняется совсем другим? Допустим, Стефания была известна Терентьеву раньше. Может быть, он имел с ней отношения? Когда он произнес вопрос вслух, тут же понял, что не ошибся: Иван Георгиевич скукожился, словно цветок, которого коснулась грубая рука, и ответил, что про его личные дела другим знать не положено.

В своем рассказе Пустовойт упомянул об инженере из Мюнхена, и Терентьев затребовал его словесный портрет, потому что имя Генриха Коля ему ни о чем не говорило. При среднем росте инженер выглядел полным и даже дебелым. Пунцовея от малейшего волнения, он являл облик природного блондина с тонкой кожей. Он гордо держал голову, как человек, триумфально проходивший по жизни, имевший весьма разнообразные интересы. Терентьев поморщился, этот поэтический портрет не имел для него пользы.

Примирившись с бестолковостью собеседника, капитан слушал, что говорил доктор и более его не перебивал. Тот вспоминал о беседе с Генрихом Колем, который упоминал о новом виде оружия, которое могло бы содействовать укреплению позиций славянских государств.

– Вот мы и нашли, кого искали, – прервал капитан, потирая руки. – Теперь, имея его имя и словесный портрет, мы сможем установить и все остальное.

Впрочем, он допускал, что имя, под которым мюнхенец представится попутчику, было вымышленным.

Постепенно сложилась следующая картина. Из-за боязни перед железной дорогой, Оскар Слепович следовал в замок Кельштайн на дирижабле, тогда как его помощник Коль прибыл на поезде, и на станции Грумау их судьбы трагически переплелись. Как и царедворец, инженер погиб при крушении поезда, и это предположение подтверждал сам Пустовойт, видевший Коля в числе мертвых. Что касается его чемоданчика, то тут доктор не мог сказать ничего определенного.

– Вероятно, шпион сбежал с документами, которые похитил с тела Коля. Логично предположить, что он тоже ехал на вашем поезде, – предположил Терентьев.

Доктор хотел было возразить, что никаких шпионов он там не видел, а потом вспомнил Эрика, который помогал ему уехать, а потом бесследно пропал среди леса.

Довольно странно было слушать узника, сидевшего в изоляции и строящего планы, но в больших возможностях Терентьева доктор скоро смог убедиться. Ему представился случай съездить на станцию Грумау и поискать бумаги, о которых упоминал капитан.

Это оказалась не единственная тайна, которую ему предстояло раскрыть. Однажды под утро доктор проснулся и, взяв свечу, вышел в коридор. Сестра, приготовившая ему комнату, позаботилась о ночном горшке, но не предусмотрела графина с водой. Сейчас его мучила жажда.

Николай Васильевич направился на поиски кухни. Медсестры жаловались, что замковые переходы удлиняли им дорогу, и они так уставали после рабочего дня, что валились с ног. Поэтому они предпочитали путь поверху. Однако на ночь входные двери запирали, и доктору пришлось двинуться по коридору. За время своих блужданий он сбился с пути и вместо кухни вышел к вестибюлю перед хозяйской половиной. Входная дверь распахнулась, и перед ним предстала вымокшая Матильда в платье в облипку, на лице у нее оставались потеки дождя. Видимо, она так торопилась, что забыла накинуть пальто.

– Нет ничего опаснее простуды, – заметил он.

Лна вздрогнула. Возросшая нервозность Матильды не давала покоя Николаю Васильевичу, и когда ему не спалось, он частенько гулял вокруг дома, задерживаясь под ее окнами.

– Сколько сейчас человек на вашем попечении? – ухмехнулась она, и когда он ответил, что их сто двадцать четыре, Матильда спросила, не желает ли он заполучить сто двадцать пятого.

Опасаясь за её здоровье, он отправился к себе за лекарством. Фрейлейн и раньше не обладала крепким здоровьем, и новая простуда могла её свалить с ног. С микстурой в руках он подошел к ее двери и дважды постучал.

– Входите, доктор.

Окно в спальню было распахнуто настежь. В руках Матильда держала голубка. Вот, кто ее любимец, подумал Пустовойт, стоявший у бархатной портьеры.

– Вряд ли мы с тобой увидимся, дружок, – и, поцеловав, она подкинула птичку в воздух. Голубь провалился в воздухе, закачался, потом расправил крылья и отправился в полет. Матильда плакала. Она безропотно приняла микстуру и вернулась к своим делам.

Наутро оказалось холоднее, чем обычно, и в саду он почувствовал себя неуютно. Начавшийся дождь навел его на мысль о незакрытых окнах, и он принялся исправлять промахи сестры Марты, которая со всем не успевала. Он обратил внимание, что дверь, ведущая в сад, лишь прикрыта, и уже собрался запереть ее, как из сада выпорхнула Матильда. Она сослалась на дождь, который вернул ее домой с прогулки – драматическими способностями она не отличалась, а потому доктор ей ни капли не поверил. Он отметил кровавую царапину на скуле и сбитые костяшки пальцев, как если бы ей пришлось отбиваться от преследователей.

Он уже решил узнать в чем дело и потянулся за черным зонтом, который притулился в углу, но Матильда попросила его задержаться.

– Постарайтесь не распространяться о том, что вы здесь видели. Я не желаю скандала.

Когда доктор уходил, до его слуха доносился стрекот машинки, но это была не пишущая машинка, которой он пользовался и сам. Необычный ритм напоминал работу телеграфного аппарата. Эти звуки могли доноситься из шифровальной машины (с ними доктору приходилось сталкиваться в армии). Он долго не мог уснуть и размышлял, кому Кюхле отправила письмо. Она вела замкнутый образ жизни и не имела знакомых. Зачем сообщать неизвестным людям о том, что происходит с ней?

В ту же ночь он написал обстоятельный рапорт, в котором сообщал о происшествии. Оно, несомненно, могло заинтересовать Терентьева, а Иван Георгиевич найдет способ передать рапорт своему командованию.

Донос всю ночь пролежал под стопкой рубашек в чемодане. Утром доктор порвал его на кусочки и выбросил в мусорную корзину.

Впрочем, другие заботы требовали его участия. Когда он решил, что состояние здоровья Терентьева стабилизировалось, его самочувствие резко ухудшилось. Во время утреннего осмотра доктор отметил, что его тело пожелтело, а белки глаз казались и вовсе апельсиновыми. Сыскалась и причина, стол был заставлен флаконами, содержимое которых разрушало печень. Похоже, опытное лечение Агосто состояло в том, чтобы свести в гроб пациента.

– Я принял одну пилюлю и стал красным, как апельсин, – пожаловался Терентьев.

– Выпьете еще, и станете бурым, как гречка, – и доктор велел отказаться от лекарства, не ставя в известность Кюхле и сестер.

Это были еще не все неприятности. Неожиданно среди приема за Пустовойтом пришли, его услуги требовались господам. Он предположил, что заболела Матильда, но оказалось, что речь о её подруге, Миранде Фишер. У нее случился припадок. Не наблюдая признаков эпилепсии, доктор предположил, что это связано со слабыми сосудами, и порекомендовал проветрить помещение, где находилась женщина. Видя изможденное лицо Миранды, он предположил голодный обморок, но не рискнул упоминать об этом, чтобы ненароком не обидеть Фишеров.

Сам Яков выглядел не лучше жены. За прошедшие несколько месяцев он состарился, и его невыразительное лицо несло неистребимую печать скорби. Если не считать редких улыбок (которые выглядели вынужденными), он был постоянно погружен в свои дела, нуждавшиеся в ежеминутном обдумывании. И это казалось странным, потому что в замке у него не имелось обязанностей, и они с женой находились на положении гостей.

По словам Миранды, их сюда привела нужда; после скандала Фишер не стоило оставаться в городе, да и больница расторгла с ним контракт после смерти пациентки, здоровой девушки, которой он неудачно удалил родимое пятно на шее. Судьба Софии Геллер завершилась глупо и трагично.

Семейная жизнь Фишеров открылось во всей неприглядности: ссоры из-за денег вызывали нелады между супругами, а подлости Якоба – безуспешными попытками поправить финансовое положение. Даже приезд в замок объяснялся необходимостью экономить.

Оставались загадкой отношения Матильды и Миранды, которые с трудом выносили друг друга. Сама гостья уверяла всех, что является подругой хозяйки, но это вызывало сомнения. При встрече Матильда Кюхле улыбнулась гостье не без усилий, но больше к ней не подходила.

Николая Васильевича поразило, с какой быстротой Миранда проникла в кабинет хозяйки, где стояла шифровальная машина. С тех пор, как доктор стал лечить Матильду, ему приходилось бывать на господской половине довольно часто. Здоровье хозяйки ухудшалось, и причиной тому являлось плохое питание. Пустовойт часто заносил на кухню продукты, которые получал в дар от пациентов, называя это вкладом в общий котел.

Визиты фрау Фишер (которая быстро поправила здоровье при регулярном питании) чрезвычайно тревожили его больную, но подруга продолжала посещать ее во всякое время, невзирая на ее недомогание. Если раньше доктор задумывался о том, с какой целью приезжала в замок Миранда, то теперь он мог предположить, что она являлась связной.

Со временем у жены Фишера обострилось чувство неудовлетворенности, которое она замещала желанием все контролировать – качество, которое Пустовойт, живший холостяком, считал неприемлемым. Возможно, от этого доктор Фишер чувствовал себя неуютно в ее присутствии. Сейчас Миранда пыталась завладеть Матильдой. В связи с обострением этой «дружбы», доктор сократил число посещений, полагаясь на фрау Фишер, которая имела опыт ухода за больными.

С прибытием гостей жизнь в замке изменилась. Вместе с ментоловыми бальзамами в коридорах запахло машинным маслом, поскольку доктор Фишер выезжал по вызовам на автомобиле. Предоставив ему городских больных, доктор Пустовойт обходил своих пациентов вместе с Клаусом, ступая по темным и светлым полосам тенистой галереи, как по клавишам. Они обменивались своими соображениями насчет диагнозов и благоухали хорошим табаком.

Нетрудно было соотнести периоды печали Матильды с приездом людей из города, которые запирались в ней в комнате для переговоров. Они производили впечатление вполне благополучных людей, но за их бравадой чувствовалось напряжение. По времени их прибытие совпало с отказом Матильды продолжать работу по сбору сведений.

Доктор Пустовойт обратился к Ореховичу с просьбой узнать, что им надо.

– Они хотят приблизить победу. Сейчас у нас война, если не забыли.

Миранда быстро освоилась и свободно перемещалась по замку, причем не ограничивалась хозяйской половиной и забредала в госпиталь, чтобы поболтать с земляками, а с Мирославом Ореховичем у нее завязались и вовсе приятельские отношения. Он и сообщил доктору Пустовойту о беде, которую Миранда ото всех держала в секрете. Доктор и сам подозревал неладное: пышные белокурые волосы красавицы сейчас слипались в тонкие пряди голубовато-серого оттенка, а кожа стала шершавой и шелушащейся. Все это являлось признаками нервного расстройства, которое не покидало молодую женщину, и оно высасывало из бедняжки все силы.

Доктор пообещал помочь. Миранда схватила его за руку, пальцы оказались сильными и крепко сдавливали его запястье. Он обратил внимание на ногти, которые она грызла, и это он посчитал еще одним симптомом, оно явно прогрессировало.

Доктор предложил ей пройти осмотр в более удобном месте. Прекрасно зная, с кем имеет дело, он пригласил также Наоми.

– Будете мне ассистировать.

Первым делом доктор велел обрезать пациентке ногти, из-за чего Миранда устроила спектакль. Сразу после окончания осмотра доктор отправился мыть руки, похвалив Наоми, что она вела себя достойно.

– Я так думаю, что мадам расцарапала бы вас, как кошка, – заметила она.

На несколько дней больничный распорядок был нарушен. По вечерам, закончив обход в госпитале, доктор являлся к Кюхле с докладом и уже хотел постучать в дверь, но его остановил звон часов, отбивших восемь. В это время хозяин садился ужинать, и Пустовойт решил повременить. Тем не менее в кабинете слышались голоса, и, не решаясь прервать беседу, доктор стоял у двери, не подумав, что со стороны выглядело так, будто он подслушивал.

Дверь со стуком отворилась, из комнаты выбежал Фишер. Появление доктора его смутило. А вот Кюхле закричал:

– Проходите, я вас заждался. Бог свидетель, мне не обойтись без вашей помощи.

Доктора Фишера хозяин не замечал, как если бы того тут не было.

Допущенный в спальню, где проходила пирушка, Пустовойт не стал торопиться и выразил восхищение убранством – от солидной мебели стиля модерн, включая бентвудские стулья, и заканчивая томами в книжных шкафах, принадлежавших перу светил психиатрии. Лучшим украшением комнаты служила Миранда в вечернем платье, при взгляде на которую всякий мужчина вообразил бы себя обожающим ее без памяти. Похоже, Кюхле ничего не смыслил в дамах, как и в том, что Миранда подбивала к нему клинья, как говорят в народе.

Судя по кислому виду сербиянки, немолодой аристократ не оправдывал ее ожиданий, этим и объяснялось её внезапное недомогание.

– Какое несчастье! Доктор, вы не смогли бы осмотреть нашу дорогую Миранду, – обратился он с просьбой к Пустовойту.

Нервический приступ случился, когда гостья с мужем находились у Агосто.

Врачей вокруг страдалицы оказалось в избытке, но они находились в подпитии, и доктор Пустовойт предложил проводить Миранду спальни. Чтобы сократить путь, они отправились коротким путем, но бродить в одиночку по замковым коридорам оказалось небезопасно. Им навстречу вышел человек с ножом, который напугал Миранду до полусмерти. Она попятилась, и доктор толкнул ее к себе за спину.

– Болван, это женщина, – крикнул он бандиту, замотавшему лицо черным платком.

– А по мне, так она ничуть не хуже остальных.

– Послушай, мы может договориться. Тебе нужны деньги? – предложил он.

Ему казалось важным разговорить человека, скрывавшего лицо, но тот прыгнул на него и вцепился в лацкан мундира. Доктор выбил у него из руки нож, и пока убийца искал его на полу, он отпихнул Миранду. Где-то неподалеку находился проход в гараж, и доктор молил бога, чтобы ворота были открыты. Машина стояла на месте, и доктор втолкнул внутрь Миранду, она плакала навзрыд.

– Подожди, я разберусь. Никому не открывай.

Он вернулся в коридор на поиски убийцы, но, встретив отпор, тот поспешил убраться.

Уложив бедняжку в кровать и убедившись, что дверь заперта, доктор отправился в комнату, где работали заключенные. Он спросил, не отлучался ли кто недавно, но не получил ответа.

Взяв для охраны Костю Рябова, он прошел чередой коридоров, повторив недавний путь с Мирандой, ожидая встречи с темными личностями, которые выпрыгивали из-за стены с надеждой поживиться. С Костей он чувствовал себя уверенней. Доктора удивляло, что такой высокий и сильный молодец держался скромно. Он выполнял распоряжения Кюхле, замковых надзирателей, но даже его аккуратность и мастерство служили причиной придирок. Впрочем, в случае несправедливости Рябов сохранял спокойствие, постоянные выговоры не могли его смутить, он объяснял их тем, что каждый делает свое дело. Даже тюремщик, открывавший решетку с визжащими петлями, а потом грохочущий засовом, не действовал ему на нервы – лязгающее железо напоминало ему о трамвае, который он водил у себя в Нижнем Новгороде.

Возможность схлопотать нож в живот тревожила доктора, и он шел позади, но Рябов не испытывал страха. Его тонкий слух распознавал в этом мерзком шуме посторонние звуки, и он встречал налетчика упреждающим ударом. Пустовойта обескураживало его желание обойтись без расправы: всякий раз он отстранял его руку с острым шилом, нацеленную на печень грабителя, и называл имя.

– Это же Лука Пайчук, он дохнет без курева. Не лучше ли дать ему денег на табак?

Выяснилось, что Костя знал все ходы подземелья и мог провести из одного места в другое десятком разных путей. Когда его расспрашивали о необыкновенной способности ориентироваться в потемках, он сказал, что приобрел ее на Сомме после окуривания газами – разумеется, в шутку.

Утром Пустовойт призвал на помощь медсестру и попросил подыскать для его людей мелкую работу. Подозреваемые уселись щипать корпию: собирали ветошь из мягкой ткани и выдергивали нитки из льняных лоскутов – все это шло на перевязку. Доктор внимательно смотрел на руки работников. Что он запомнил, это руки нападавшего.

– Ашихмин? Вас-то мне и надо. Поговорим? – он хлопнул молодца по плечу.

Тот послушно последовал за доктором, но в коридоре сбежал. Требовалось ли другое признание вины?

– Они тут все сошли с ума. Ждут только плохого. Не упрекайте их, доктор, – сказал Терентьев.

– Он хотел меня убить. Напал на женщину. Это бунт.

– Это не бунт. Я все сам выясню.

Вечером Лука Пайчук явился к доктору с повинной.

– На табак не хватает? – вскипел доктор, которого раздражала людская неблагодарность.

В этом мире ни на кого нельзя было положиться.

– Мне вечно не везет. Когда крал, ловили, а когда захотел убить, первый же прохожий скрутил мне руки.

– Спать идите, а утром видно будет.

Перед сном доктор навестил Миранду. Она пребывала в возбуждении, раскидала одежду из сундука и примеряла перед зеркалом белое платье.

– Я бы хотела с тобой повидаться, Николас. Больше всего на свете я хотела бы тебя видеть. Но в замке жить не смогу, это слишком опасно. Дай поцеловать тебя на прощанье. А теперь иди. Я уезжаю.

Чтобы успокоиться, Пустовойт вернулся в госпиталь. Когда Клаус помог доктору надеть белый халат, он спросил:

– Как больная?

Со стороны это напоминало контроль, маскированный под дружеское участье.

– У нее небольшое женское недомогание, которое скоро пройдет без постороннего вмешательства.

Освободившись от присутствия красавицы, доктор воспрянул духом. Как оказалось, ненадолго. Ночью в его комнату постучала сестра Пфайфер.

– Что еще опять? – воскликнул Пустовойт. – Она еще не уехала?

– Она вернулась, доктор. Бедняжка больна, и вы это знаете не хуже меня.

Доктор поспешил за посланницей. Стук каблуков сестры Пфайфер отдавался в голове у доктора. Куда это Марта собралась на ночь глядя? И с каких пор она носила модные туфли?

Им встретился Орехович, который только что вернулся из автомобильной поездки. Он и привез Миранду со станции.

– Мне угрожала опасность, а у Мирко не было при себе даже ножа, – жаловалась она.

– Если бы я хотел убить, я бы не стал вынимать нож. У нас убивают шилом, – серьезно ответил Орехович.

Доктор спросил серба, какие дела связывают его с Мирандой. Тот усмехнулся, что не вязалось с его вежливостью – к женщинам он проявлял особую предупредительность. «Мира решила уйти от мужа и хочет, чтобы я ей в этом помог, – проговорил он развязным тоном. – Только без денег об этом думать нечего, так я и сказал. Как дамочка добудет деньги, это её забота!»

Миранда лежала на кровати полуодетая, наблюдая за пламенем свечи.

– Я молилась, чтобы ты пришел. Муж грозится меня убить.

Полночи доктор просидел у ее изголовья. Только утром Фишер прикатил за женой на извозчике. Во всем происшедшем он упрекал Пустовойта.

– У моей жены нервический припадок. Она неуравновешенная женщина, и вы потакаете её капризам.

Между супругами состоялся разговор, после которого Миранда стала вести себя тише. Они скоро уехали. Прощаясь, женщина держалась с доктором Пустовойтом весьма холодно. Похоже, супругу удалось внушить ей, кто тут враг.

– Спасибо, доктор, у меня все хорошо. Есть разногласия, но мы сами разберемся.

На этом страдания доктора не кончились. К вечеру к нему в комнату наведался непрошеный визитер. По постороннему запаху он определил, что внутри кто-то есть.

– Вечер добрый, – произнес он хриплым от волнения голосом.

Ответа не последовало, если не считать лезвия, которое коснулось его горла. Чего доктор не ожидал, так это, что его придут убивать.

Ловкость ночного посетителя напомнила характерные движения серба, который без труда поднимал и переворачивал лежачий больных – теперь он собирался подтянуть штаны самому доктору.

– Смерть тебе, – прошипел он.

– Ну-ну, хорошо, будет тебе. Как видишь, я не до конца умер. Свет зажги, Орехович.

Тот послушался. Из-за сквозняка свет лампы был неровный: фитиль подрагивал и мерцал. На Пустовойта смотрел мужчина с усталым суровым лицом. Глаза у него были черные, как флаг смерти. Не иначе он накурился дряни, которой тут снабжал Клаус.

– С чего это вам вздумалось меня пугать, Орехович? И ведь не в первый раз, да? Это вы меня столкнули с моста возле трактира? – спросил Пустовойт.

– Ммм.

Похоже, в этом состоянии он не был способен на связную речь.

– А сейчас убивать пришел. Это-то зачем?

– Ты видел, как я встречаюсь с братьями. Выследил нас, шпион. Теперь всем расскажешь.

Слава богу, речь восстановилась, однако когнитивные способности оставляли желать лучшего.

– Вы шутите, Мирослав? Кому? Агосто? Его это не интересует. А Матильда сама сербиянка. Наполовину. В следующий раз, когда вам нужно будет уйти, приходите ко мне, я дам вам освобождение от работы.

Орехович не успел ответить, потому что в дверь постучали. Впервые доктор радовался приходу Клауса, который взялся донимать его в любое время с самыми неожиданными просьбами. Пустовойт оставил Ореховича в своей неотапливаемой спальне и выскочил в коридор. Любое другое место в замке его устраивало намного больше.

– Вы не спросили, куда мы идем? – удивился Клаус.

– Куда же?

– Я бы хотел, чтобы вы взглянули кое на кого, – прошептал Клаус, увлекая доктора за собой.

Пустовойт последовал за ним на хозяйскую половину и прошел через застекленную галерею, которую Клаус открыл своим ключом. Посмотреть тут была на что: оружие на стенах, картины на охотничью тематику и чучела животных. В конце прохода горел свет.

– Видите? – тихо произнес Клаус.

– Это фрейлейн Кюхле.

Клаус прошептал ему на ухо:

– Она о вас справлялась. Предупреждаю, что у хозяйки насчет вас серьезные намерения. Сделала прическу «тюрбан».

– А что там не так?

– Вы что прическу «тюрбан» не видели?

– Нет, никогда не интересовался

Фрейлейн Кюхле сменила цвет кожи на бледно-розовый, но пудра была ей только к лицу. Она вышла навстречу к ним в тонкой блузке, через которую просвечивалась кожа, и сказала:

– Я бы хотела оказать посильную помощь.

Доктор не сразу понял, что она их не видит, а обращается к зеркалу.

Гусиная кожа выдавала, что под блузкой у нее ничего не было. Тонкая кожа выдавала тайну, которую Матильда стремилась ото всех скрыть.

Клаус продолжал тянуть его за собой:

– Вижу, вас заинтересовали занятия фрейлейн.

Через стекло они видели, как Кюхле вошла в кабинет и заперла за собой дверь. Потом она открыла сейф и вынула шифровальный прибор.

– Она ведет тайную переписку с дядей, он в числе главных офицеров в генштабе. Я знаю, что он поддерживал наследника престола эрцгерцога Франца-Фердинанда против императора Франца-Иосифа. Так что Матильда и обеспечивает связь его сторонников с сербами.

– А вы шпионите за ней? Чем вы лучше? – спросил доктор.

Шпионские планы Матильды ему не нравились. Такая жизнь, хотя и наполненная духовными интересами, но все же довольно-таки беспутная, вызывала у него недоверие.

– Клаус, я вот хотел, о чем вас предупредить. Не носите ей кокаину. Зачем он ей?

– Как зачем? В этом смысл её жизни. Что еще делать? Она живет тут, как на необитаемом острове … с братом. Вы и насчет Агосто тоже переживаете?

– Нет, с ним делайте, что хотите. А её не трогайте. Лучше о себе позаботьтесь.

– А что вы обо мне знаете?

Его фиглярство надоело доктору, и он позволил себе показать зубы:

– Да так, кое-что выяснил. Чтоб ты знал, Клаус, у трактира охотились за тобой, а я оказался там по ошибке. Мы ведь за столом сидели вместе. Вот тогда один человек и показал тебя другому. А тот ошибся. В том, что мне пришлось искупаться в реке, виноват ты и никто другой!

Клаус попробовал сопротивляться:

– Э, нет, так не пойдет. Это вы у венского доктора подслушали, который лечит Агосто. А если хотите мой совет, то займитесь лучше Мирандой Фишер, которая без вас жить не может.

Еще один назойливый приятель не желал оставить доктора в покое. Он следовал за ним по пятам, а когда доктор отправился в смотровой кабинет, где он собрался выспаться, тот не отставал. Не дожидаясь приглашения. Клаус уселся на единственный стул в приемной.

– Позвольте, это мой стул, – возразил доктор.

Они стояли слишком близко друг от друга, словно собрались сидеть на одном стуле. В таком виде их и застали. Вмиг смотровой кабинет стал слишком тесным для восьмерых человек, и Клаус предпочел удалиться.

Этих людей привело сюда дело, которое они хранили в тайне. Пришел заключенный с номером 2124 Рябов, исполнявший у Кюхле обязанности шофера, и моряк Шумилов, с ними явился Влас Ашихмин, который при встрече кивнул, но и только. На возглас Терентьева: «Сдвиньтесь, господа, чтобы доктору было посвободней», Клецко отошел к двери, так что ее нельзя было открыть, а Лука Пайчук ехидно заметил, что им все равно так не сблизиться с доктором, как это получается у Клауса, на что Наоми рассмеялась, а Мирослав Орехович посетовал на Гербу, с которым вечно происходят истории. Доктор удостоверился, что за короткое время Орехович полностью пришел в себя.

Лишь присутствие восьмерых свидетелей уберегло репутацию доктора. Дверь двинулась, но не открылась, поскольку ее придерживала спина Клецко, потом пронзительный женский голос затребовал помощи – это сестре Пфайфер потребовался шофер. Доктор чуть напрягся, но с места не встал и наблюдал за легкой суматохой, вызванной отбытием Ореховича, которого отправили на станцию. После её ухода Рябов спросил, найдется ли в этой глуши что-нибудь подобное, но не имел в виду медсестру, а автомобиль, которым управлял Орехович, Костю интересовали исключительно механизмы. Доктор ответил, что из машин ему встречался разве что мотоцикл, да и то неисправный, у вдовы Клопп, и разговор перекинулся на вдову.

К концу дня доктор испытывал эпическую усталость от езды из замка до города и обратно шесть верст. Верховая езда, даже в зимних условиях, доставляла ему большое удовольствие, но он обходился велосипедом.

Узнав о его усталости, Матильда посоветовала ему обратиться к Ковальскому.

Поляк, имевший специальность телеграфиста, наладил систему из проводков, колокольчиков и звоночков, которыми он управлял хозяевами, подобно малыми детьми или дикарями. Когда трезвонил колокольчик, то следовало подавать экипаж, тогда как звоночек означал вызов автомобиля. Сам Антоний частенько отсутствовал, когда же сидел в привратницкой, то пил кофе или спал. В таких случаях он отключал колокольчик, и дозвониться можно было только Ореховичу.

Послушав, как бацает колокольчик, доктор спустился вниз. Ковальский находился на месте, но не выражал желания отступать от своего распорядка ради чьих-то потребностей.

– Крику столько, – заметил он. – Кофе будете? Момент, и я к вашим услугам. Пардон, забыл, мне еще к парикмахеру.

Утром доктор катил на пролетке. Она предназначалась для господ Кюхле, но, когда доктор исполнял поручения хозяев, он мог рассчитывать, что его подвезут.

– Привет, Ковальский, – поздоровался доктор с возницей.

– Садитесь!

Этот мрачный тип, приятель Клауса, не вызывал у доктора доверия. Санитар постоянно вертелся среди людей: поговорит с кем-то, послушает, потом снова говорит. С высоким поляком по фамилии Ковальский, он общался чаще, чем остальными. Они придвигались друг к другу и разговаривали вполголоса: «У него чеки», – докладывал Клаус. – «Главное, что документы чистые», – последовал ответ.

Пустовойт понял, что речь идет о нем. Эти двое явно собирались сбежать, но своими документами пользоваться опасались. Черт побери, что же они замышляли? Неужели задумали ограбить доктора (у него только чеки) и забрать его документы (зато паспорт чистый).

Пустовойт понял, отчего Клаус постоянно приставал к нему с предложением выпить.

– Подпоите его, Клаус. Предложите покурить своего зелья, – советовал поляк.

– Он не курит и не пьет. Ведет здоровый образ жизни. Я и сам подумываю завязать, – отвечал Клаус.

Сейчас доктор ехал в пролетке вместе с Ковальским и приглядывался к нему. У него были ясные голубые глаза и покатые девичьи плечи. Вероятно, в юношеском возрасте он отличался красотой, но сейчас он больше думал не о женщинах, а о поживе. Решительно, этот человек вызывал у доктора недоверие.

– Куда на этот раз? – осведомился поляк, словно они направлялись со светским визитом.

– К вдове Клопп по поручению сестры Пфайфер, – коротко ответил доктор.

– Почему бы и нет? – отозвался возница.

Сестра милосердия попросила навестить свою подругу Анель, и это был удобный случай обговорить условия продажи мотоцикла. Увы, вдова Клопп не выражала готовности с ним расстаться. Это память о муже, которому вряд ли понравилось бы то, как она распорядилась с его собственностью. Доктор перевел беседу на другую тему. Вдова явно хотела у него что-то спросить, но не решалась откровенничать. Судя по ее бедным и скучным описаниям, невозможно было догадаться, что ее беспокоило.

– Ну как? – спросил поляк, осведомляясь о результате переговоров.

– Никак. Напрасно съездили.

Из поездки Ковальский возвращался стриженный машинкой, а доктор Пустовойт – коротким бобриком. Возница высадил его на повороте к замку, а сам направился прямиком к трактиру. Он относился к категории военнопленных, имевших право свободно перемещаться в пределах округа, и часто исчезал на весь день, а к вечеру возвращался. Когда его спрашивали, он отвечал, что навещал земляков в соседней деревне.