Ночь высокого до. Премия имени Н. С. Гумилёва

себе

 
разучишься мечтать когда-нибудь
и в силу возраста и в силу обстоятельств
и удивишься сосчитав  те  дни
в которых не случалось умирать
когда текла утяжеляя ртуть
в людском потоке личных обязательств
свободы – блажь то увязая в нем
то сделав шаг остепеняя стать
когда-нибудь научишься жить  без
не привлекая даже мир комарный
гурманству их не обещая пира
горячей крови в перекрестьях вен
уйдут моря ее за волнорез
оставят с цветом кожи Утамаро
простынной бледностью невольно оттенив
трёхъярусную алость каравелл
разучишься любить когда-нибудь
прильнув к венцу луны в манишке ночи
у февраля доверие вызывая
признанием  о ярости молитв
когда перо в чернила обмакнув
рукой дрожащей изменившей почерк
не выведя строки в пустой тетради
сокроешь что еще сильней болит…
 

будущим преломленное

 
мнится ступени лестницы поднятой в никуда
в томное эфемерное между полетом и сном
будущим преломленное за настоящий дар
чувства неотвратимого: присное так пресно»
за «не хочу подобиться бабьему естеству»
юбками сарафанами и подолами трясть
под голенищем хромовым плеток не счесть текстур
под ноготком облупленным: первой ступени грязь
мне не судьбой неволиться только самой собой
время любить за истину и за подходы к ней
пересчитать ступенями можно паденья боль
но лишь с последней падая от высоты неметь
к ней поднимусь с рисованной лилией на плече
и ощутимым ладаном трепетных этих рук
ибо небесных абрисов фрески не смыть ничем
не обнадежить ангелов знающих что умру…
 

меня зачали Ромео с Джульеттой

 
меня зачали Ромео с Джульеттой
правдивей шекспировского сонета
маме шестнадцать
папа старше на три с половиной лета
и только солдатскую форму снял
им хватит страстей и трагедий хватит
она легкокрыла и в школьном платье
ему светит срок за откровенья в тетради
которую дневниково мял
девчоночий локоть – их чувства дерзки
разбужены ветром по занавескам
разделится жизнь на любви отрезки
ты или никто! а за этим – я
я родилась на изломе судеб:
что будет с тобою со мною что будет?
рождение мое предрекали люди
соседи молва педагоги друзья
меня предрекли и решили миром
у будущих бабушек спор квартирный
пока женсовет коммунальным пиром
с последних уроков не встретил мать
но в роли отца не желали видеть
юнца гитариста гуляку видимо
кому Шопенгауэр кому Овидий
а папе на сходки гитару брать
анафеме предан судейством строгим
и мог с чистой совестью «сделать ноги»
любя всем на зависть на зависть многим
азарт в конокрадовом естестве
но что-то случается раз в столетье
шекспировской страсти отдались дети
себя самоё воплотив в поэте
который родится почти бестел
чтоб сделаться тут же обузой обоим
со мною что будет что будет со мною
со мною что будет что будет со мною
сердечку ознобом зубов стучать
молчит ли сейчас? нет озноб все тот же
отец не взрослел скоро умер – итожу
до первых дочерних стихов не дожил
и с мамой является по ночам
она не смирилась с его уходом…
 

я им чужая я тебе своя

 
на внутренний замок закрою дверь
когда мне станет не о чем писать
проверю все ли в письменном столе
датировано личным дневником
узнать что представляю интерес
вменю остановившимся часам
дней через девять каждые сто лет
отождествляя бронзовым векам
я бронзового времени поэт
мне оружейник лил перо из пуль
которые прошли через ребро
подонки плохо знают где сердца
не чувствуя свое примерно бьют
бьют приблизительно
в мишени дрожью нуль
на внутренний замок закрою дверь
со свойственным спокойствием мудреца
я им чужая я тебе своя
свет потаенный преломленный блик
не обесценивай произнесенных слов
и начатого жеста не ничтожь
на внутренний замок закрыта дверь
но даже в одиночестве великом
находят те кому нужна мишень
но мажут мимо ибо в пальцах дрожь
я им чужая я тебе своя
такой зашитой фетиш управляет
на письменном столе свечной нагар
он постарел он стал совсем седым
сосчитанные наскоро листы: начало книги
в нем конец теряет дорога ниоткуда в никуда
из одиночества к насилию среды…
 

дома поребрики и бордюры

 
я сижу под окном дома на улице Лени Голикова
я зубрю и пишу мне этажного мата шум
тень на лице: я мишень алкоголикова
через мгновенье убили бы но:
даже на углях легко спляшу
увернулась: непроливайка летит мимо
и проливает раствор анилина
ребра поребрика окропив
Питер… вернулась туда где бордюры в крови
дома на Краснопресненской через пятнадцать лет
в лето один девять девять один
в год перевернутый к дому белее цвета
в год между мной и теми кто от похмелья бесится
пока так трудна латынь…
 

шлейф

 
знаешь почему я молчу? не знаешь
от чувств от морщин по челу от дум
не доверить врачу их клавиш: дум дум дум
черные белые низость и высота
водит кота по молочному глянцу:
киииссааа
звук вроде тот же но сила удара не та
томный котище откормлен
в подушках прописан
знаешь почему я молчу? не знаешь
маленький Пикачу лист покидает
легче чем слово мое: рисую рот
в произнесенном «мы» славен и легендарен
кто-то поет кто-то скрипит пером
в произнесенном «зачем»
кто-то поющий шлейф обстоятельств держит
и назначает время ему королев
цену имеет всё кот прибавляет в весе
господи тошно как!
сам из сиятельств но поднимаешь шлейф!
знаешь почему я молчу? не знаешь
первых пяти минут хватит сглотнуть комок
о нареченный Амок! я и сейчас не дышу
тем избежав вреда лишь
и альвеол души пикой не проколов…
 

проклят

трагедия в Казани 11- 05 -21

 
монстр объявивший себя: я бог
Бог не принявший его рожденья
вычеркнут выброшен чёрен обличьем убог
не был не жил не любил стал тенью
проклят река отторгает плот
проклят веревка не держит тело
проклят стрела разрывает плоть
проклят я б казни такой хотела?
нет так зачем же он так со мной
дети – я их для любви носила
в гнездах под сердцем
и я ли тому виной что родила их
для дьявольской этой силы
о интернет о сжирающий души монстр
не побежденный кормящийся юной кровью
спрут опоясавший хрупкий мозг
грязный поток подрывающий мост – багровен…
 

журавлиное капище

Сергею Довлатову

 
он вывернул дом наизнанку
ища ключи от него и не находя
он был из бродяг там в Питере
сегодня Нью-Йорк обязательства перед собой
приличия индекс дверной звонок
судьба без причин не бывает хотя
в названии улицы так нестерпима
будущим боль – Sergei Dovlatov Way
перекресток 63-й и 108-й
он ходил по рукописям как по кладбищу
как наступая на свои могилы вчера еще
в Питере сегодня Нью-Йорк
журавлиное капище и чувство
оторванной небом ноги длительно
земля ощутима когда ты летишь когда крылат
отечества пашни готовы под всходы
и каждой весне дышать: люблю!
там в Питере вчерашней щетиной
бессонниц гримасы скрывал и плакалось тише
сегодня Нью-Йорк и всё издается сходу
по году не ждал но погодой мешал журавлю
сентябрь прибавляя по году каждое третье число
пока сорок восемь не стукнуло  литерами is dead
тогда он пошел по воде…
 

стань великим

 
если я говорю Он это только о Боге
если я говорю Я это тоже о божьем
если я говорю Ты значит что и немногим
не доверю об этом узнать и тем паче ничтожным
я доверила имя огню всё: улики
а огонь сохранила в себе спрятав глубже
если жгущий сожжет изнутри стань великим
чтобы все кто всплакнул обо мне стихли тут же…
 

палящее солнце

 
перебирать лианы суша их тела змеиные на частоколе из веток мангра
банановой шкуркой швырнув в наглеца соседа
куриные перья в сатиновый тик собирать что помягче
кричать на собак и лепить из соломы с глиной кирпич
и бумагой ни разу костра не разжечь только сухой щепой суп пряча
таская тюки не думать о сроке позднем
детей не считать – новорожденный не последний
палящее солнце прохладную ночь готовит
и жизнью короткой истлевшие предки пугают
вода не в колодце – небесные хляби в осень
куда натекла там и жизнью гнездиться наследной
мир – эта звезда и это селенье глухое
мир – это светило и то как оно угасает
за каждое утро – шаману пригоршня зерен
за каждую ночь – погремушки сушеных маков
нехитрое действо единственный способ выжить
решая судьбу произносит публично имя:
Я не бе-зы-мян-на! – ликую но это к ссоре
нельзя быть небесной небесной страдать и плакать
тропический ливень обрушит на темя крышу
на то и шаман и засухе каждой – ливень
пергаментной коже насечки рисунка страха
в гноящейся ранке зола перестала жечься
не обруч на шею за ободом обод жесткий
не руки в браслетах – судьба тяжелея камня
но как же красива но как же прелестна птаха
рожденная в листья среди постаревших женщин!
когда длинношея с жирафьей походкой
когда шоколадна и кучерява шерсткой
в пятнадцать будет…
 

утро регистр латиницы

 
стая ворон темнеет я обожгла эпидермис
кожа с ожога слезет слезет не вырастая
утро в льняное масло тычет горячим лезвием
а с опрокинутым кофе завтрак еще скромнее
микроволновым адом плавится сыр на завтрак
что бы со мною стало? топится пластилиново
мыслям всплывать сегодня позавчера и завтра
дикое воображение терпит ожог малиновый
микроволновому аду задан вопрос притворный
производитель сдержан и завладел вниманием
мне запретили пользовать только зерно попкорна
плавятся зерна мысли в топке любви и мании
утро регистр латиницы смену пароля требует
как же я с ним измучилась выжата до предела!
в адовых микроволнах тулово крошкой хлебной
словно в сухом остатке выпало в чашку Петри…
 

деревянных подмостков скрип

 
плачь арлекиновая печаль смейтесь гримасой пьеро паяцы
платят не те кто пришел смеяться платит лишь тот кто всегда молчал
кодла картежная сыплет медь нищий сминает цветок засохший
дети проторили в лазе общем и старику ширину на треть
жизнь продлевающий балаган маски надел амплуа меняя
стал монолог у пьеро вменяем ста арлекинов печалью лгал
первому ряду не виден грим и безразличен исход со сцены
хохот истошный и несть оценок свиста желанней хоть кровь утри
браво не крикнут жующим лень время проводят: прогон оплачен
с нищей галерки когда-то начат тенью голов балаганный день
в нем деревянных подмостков скрип воет гобой красотой печаля
и у него амплуа мельчает ибо паяцы уже внутри
зрелищ – лихва отряхнет от дрём и от судеб под кричащим гримом
мажет слезой карандашной мима пот – он единственный не соврет…
 

не зная Воскресения еще

 
когда казалось нестерпима боль и силы мышц скелету не хватает
обрушился колени разведя и вывернул суставы рук худых
разбойник – кто там с  жалостью  к нему? прощения светла слеза святая
за то что больше зла не причинит за то что копья завели под дых
а больше за чудовищную суть такой же участи и степени страданий
которую себе определил и Божий сын и просто человек
когда казалось нестерпима боль он долгим взглядом прекратил рыданья
я – сын твой матери дрожащей говоря усталой зыбью напряженных  век
она молчала чувствуя вину за сдержанность натуры боголепной
не могущей грозу перекричать и вырвать глотки грозным сторожам
не зная Воскресения ещё и видя голод кровожадных слепней
она молчала выбившись из сил заменой сына на кресте дрожа
от слез ослепнув вымерила холм ползущей тенью выросшей под вечер
оглохшая услышала мольбы разбойника с косматой бородой
распятых трое: одного жалеть другого меньше раз преступны речи?
о нет как сыну поднесла кувшин и напоила третьего водой
стопе опора материнских рук чтоб тяжесть не срывала сухожилий
дай Господи расплавиться земле до преисподней обнажи нутро!
когда все ищут блага для себя найти иных чтоб лишь любовью жили
возможно ли? взошедшего на крест от копий блики трижды ослепят…
 

ибо будет отвечено

 
не стреляйте в меня пока опрометчивой ланью лечу
фон не выбрав с опаской а вдруг пальнут
это джунгли людские не теплого дня чум
для оленя ручного к которому лбом льнуть
опустите прицелы дав стреноженный день начать
время лучшей охоты вседиктующий голод съест
воспеваю бессилие на минуту на миг на час
опрометчивой ланью успевая в спасающий лес
обреките покою в беспокойном прекраснее нет
в созерцаньи глубин натяжение фибр рвать
для вопроса зачем для вопроса зачем мне
нужно было родиться и не стоит совсем умирать
не стреляйте пока опрометчивой ланью лечу
разнотравье не вытоптав не коснувшись коры ртом
в милосердье обещанном не тревожит и фальшь чувств
ибо будет отвечено вопросившему Господу – кто…
 

моим века м

 
и куда бы не уходить когда бы и где бы не рвать дверей с петель
три заплечных котомки на горб один за тобой будут прошлое боль и тень
дав забытому прошлому себя забыть придавая забвению себя отпеть
отстрадается с криком ночной совы не в упрек настоящему одна лишь смерть
боль легко не отступится не мне проклясть полюбить не получится согнет в дугу
и куда бы не уходить когда бы и где бы судьбу не прясть
от нее не избавиться избывший лгун знай и тень не отвяжется замри – умри
не измучена тяжестью всегда легка и такая же спутница как эти три
вселюбовь окаянная  моим века м
 

свечи мерцают

 
что ты просил к темным ликам святых обращен?
древний Афон монастырские стены и пропасть
всё для души и чего-то не более ещё:
правит триумфом духовного пострига кротость
сила любви предрешенной у смерти отнять
не для судьбы для обычаев тысячелетий
что ты просил опуская славянское ять
сделав беззвучным и горестный смысл междометий?
утренний воздух величие духа горы:
ты не паломник – просящие славы лишь гости
о не проси воспаленного эга – нарыв!
слава жестока измучит вопросом: что после?
свечи мерцают ничем не изъять тишины
плакали воском века до тебя – будут после
просьбы мирские извечного не лишены
хлеба с вином легкой ноше выносливый ослик
времени знать сколько надобы в лишней еде
крепок сосуд но не может вмещать безразмерно
сверх не проси ибо тут же пропустишь предел
дну не видать что же стало излишеством первым
в келье монашей смирения нравственный пыл
ради служения выси духовной – преимут
что ты просил? на дороге – не камень не пыль
тысячи ног уплотняли под мрамором глину…
 

следы

 
погружаюсь невольно в подсознание леса и эго
снегом падает снегом меланхолия музыки грез
сплин случившись всерьез отпустил на вторые полвека
по сугробам блуждать как следы твои ищущий пес…
 

когда тебе станет одиноко

 
стол черепаховый панцирь вместо четы табуретов
манго под цвет ротанга или наоборот
давят пласты пластинок граций Кордье портреты
чей-то неровный почерк в стаи собрал ворон:
«когда тебе станет одиноко посмотри на этого щеночка
может быть узнаешь в нем меня»
это почти интимность – выразив все во взгляде
пёсья вздыхает нежность драмой чужой любви
режет повязкой лобной венчик пигментных пятен
день обгорел на солнце Спасами на Крови
перечитала снова переставляя буквы
вырос во пса щеночек в холке заматерев
в том в чем уже признался стал высотою звука
долгим пронзая взглядом девочки  интерес:
мне шестнадцать -я   в ленинградской квартире
своей бездетной сорокалетней тети маминой двоюродной сестры
она уже четвертый месяц в загранплавании работа судового врача
на четырнадцать лет сделала сиротами и этот дом и его обитателей
поэтому живность перевезена в четырехкомнатный зоосад на Захарьевскую
для кошек собачек хомячков крыски и прочих в квартиру ее родителей
а я на это лето автоматически попала в разряд проверяющих свет-газ-воду
и целостность входных замков что меня конечно же ничуть не тяготит
ибо я одна и мне доверены ключи от хижины дяди Тома так  свой дом
называет хозяйка я готовлюсь поступать в институт мне нужны книги
учебники и словари но когда в твоем распоряжении проигрыватель
с корундовой иглой с обратным реверсом винил из лучших музыкальных
магазинов мира слайды стереоскоп диапроектор  книги из золотой серии
коллекции Мировой литературы журналы изданные в Штатах Европе
Австралии и Японии  всевозможные дайджесты мира моды альбомы
художников и наборы открыток всех картинных галерей и пинакотек мира
а так же шкафы доверху набитые ракушками кораллами скелетированными
моллюсками и чучелками экзотических рыб перемежающихся коллекциями
камней и кабашонов – о какой физике  химии и математике может идти речь?
конечно я целыми днями слушаю таски саксофона леплю в воображении
роденовскую «Весну»  и «Поцелуй» и гуляю по улицам городов заграничья
пока тетя Гета пятидесятый раз пересекает экватор избавляя членов команды
от последствий иноземных болезней среди которых желтая лихорадка
не самая опасная – она горела с ними в судовых пожарах застревала в ледяных торосах дрейфовала в Бермудском треугольнике тонула несчетное количество раз
и рисковала жизнью и здоровьем – единственная женщина на судне —
конечно же в нее были влюблены все и сейчас у меня в руках милый
карандашный рисунок песика с человечьим взглядом с интимной надписью
на обороте – этот рисунок станет иконой моего одиночества на все времена:
«когда тебе станет одиноко  посмотри на этого щеночка
может быть узнаешь в нем меня…»
стол черепаховый панцирь вместо четы табуретов
руки в следах марганцовых: рыбы-пилы порез
я обитаю в море девочкой полуодетой
в ветках цветных кораллов музыки волнорез
мечется лучик солнца мы голодаем оба
пойманный зеркалами выпущен в палисад
я голодаю чувством грустной приписки повод
«когда тебе станет одиноко посмотри на этого щеночка
может быть узнаешь в нем меня…»
с ним и отправлюсь завтра веруя в чудеса… на экзамен
 

пришедший слушать

 
он был у Господа восьмым учеником сидящим возле
он был для Господа восьмым учеником пришедшим слушать
он был бы Господу восьмым учеником презревшим козни
но он был Господу восьмым учеником  и не был лучшим
его дорога привела в обход селений бедных
его дорогу рассмотреть легко парящей птице
его дорогой караван прошел под солнцем медным
его дороге что ни шаг родник иди напиться
он шел легко он шел не торопясь он шел бесцельно
он шел один когда пустыни ночь кострами зрима
он шел бы так но случай выбрал день увидеть сцену
когда над Лазарем вознес персты Господь и смерть отринул
и он стал Господу восьмым учеником седьмому братом
и он став Господу восьмым учеником рыдая верил
но не готов был место уступить когда девятый
вошел неслышно освещен огнем и встал у двери…
 

богу раннего неолита

 
ты возможно читал их по кругу судьбы раннего неолита
тех немногих кто лепрозорен волосат и коряв был послом
доброй воли  делиться бивнем я была бы ему подругой
мне не знать превосходства в ссорея ведома до чувства боли
и молчания ягнят под ливнем – я  молитва
ты возможно не всем спаситель дав исполнить угрозу рыка
больше отнял следы исчезнут если кровь орошает густо
я была бы в любви искусной мне в ладонях кузнечик прыгал
осторожно могла носить их до травинок малюток грустных
ты возможно не очевидец отказавшийся от бессмертия
первым возгласом наслажденья волосат и коряв удивлен
и себя не меньше и подруги своей шерстистой
я ни с кем не смогла бы видеться неолита обглодан вертел
иногда в простоте животной зарожденье милейших истин
 

оберегая собственную боль

 
классический фрейдистский детский страх: жизнь не театр
я не смогу чудачить сампан разбитый в декорациях строки
толкаю в дно оструганным бамбуком а муть реки буддистски не быстра
размеренна осмыслена чуть льдин  не стала жертвой  близость дна реки
и днище у сампана не упруго я просыпаюсь не сама-собой как не в себе
под звуки и сигналы рассылка обещает выгод жизнь: купи-купи
орущий попугай оберегая собственную боль перепеленываю страх
кропящий ало и говорю сознанью: полежи пока мне тело не во что впрягать…
 

татуировкой синей литеры обозначу

 
выкрашу волосы в рыжий потом остригу до корня
татуировкой синей литеры обозначу
я не могу иначе я с каждым днем упорней
несоответствие вижу с бабой начавшей клянчить:
господи дай мне силы…
через стекло зеленый все изумрудней купол
свечи поочередны – тающий воск пчелиный
я поменяю бытность вытянув в жало губы
буду нектар медовый мацать с тугою глиной
делать для пчелок свечи их недовольной Матке
буйное лип цветенье за частоколом улья
господи дай мне силы – ноющей каждый вечер
перхает медом сладким матки повадка дурья…
 

неизменны ответы всеведущих звезд

 
масть Таро из колоды и карты одни и те же
неизменны вопросы неизменны ответы всеведущих звезд
я философ и мне относиться всерьез
ведь сковало цепями и трут как веревки от лодок
пирсом набережной мостком их держу усмиряя море
рядом рыщет голодный пес ожиданья потерь и горя
в Торе всем утешенье не находить
вынимаю Таро из колоды опять и опять
плакать ли счастливо хохотать:
златовласая голая нимфа грустит обнажая titь
под разрушенной башней кирпичного остова кладь
ты летишь с ее зубьев падаешь вниз крича: прости
я растила ее венцами:
каждый день по кирпичику к небу: высокой стать
стай была маяком древней готики вечный стиль
падаешь будто лица нет прошу перестань!
перестань мой любимый замучила звезды
вопрос один – мне година сплела на груди
для смирения руки давным-давно
неизменны ответы всеведущих звезд:
полнит кровью моих родин
в пуповине твоей – и угодного не дано…
 

и божьеволие

 
прикосновение к себе прикосновение к тебе прикосновение к судьбе
исход из гибельных пустынь и случай и божьеволие
иных вершин – Тибет где ниц согбен монаший орден тучен
их было много знавших больше нас
наследий жмых мы! – обрели в папирус:
обретший свет надменный прячет глас святому внемлет и пророчит миру
я шла в стадах его ручных овец вперед идя землей иной скиталась
но солидарен поощрял Отец свободу дав в которой истин мало
ведя под власть любви разбойный гнет не понарошку отбиравший сердце
ее лишал совсем лишал ее! как неугодную  как иноверца…