Свет – Тьма. Вечная сага

Глава 9. Отец

– Танцующие африканские женщины, – изрекла я, едва взглянув на картинку.

Анатолий Сергеевич Лазаревский положил карточку на стол и поднял новую, на которой были изображены, а вернее наляпаны такие же симметричные чернильные пятна.

– Муха, – тут же выдала я ответ.

Это продолжалось довольно долго: всё новые и новые картинки, всё новые и новые пятна. Я уже начинала скучать, зевать и думала лишь о том, когда же моя пытка, наконец, завершится.

Лазаревского я больше не боялась. Вспоминая прежние страхи, терзавшие меня в его присутствии, я смеялась над собой и своим поведением. Он не был ни богом, ни царём, которого следовало бояться, ни «Тьмой», которая могла сломать или искалечить. Он был просто человеком с тяжёлым взглядом и профессиональной дотошностью. А по сравнению с «Тьмой» казался неразумным ребёнком, пытавшимся играть чужими эмоциями, как дети играли кубиками. Единственное, что он на самом деле мог сделать – упрятать меня под замок, поближе к себе, чтобы продолжать изучать и экспериментировать. Я этого не хотела, как и прежде, но остерегалась уже не так сильно. Если «Тьма», или же другая тёмная сила, пожелает до меня добраться, то её не остановят ни замки, ни решётки, ни тем более больничные стены. Так какая разница, где я буду находиться?

Мне стало безразлично и что покажут его бесконечные тесты. Результаты я и так примерно представляла: хроническая депрессия, повышенная тревожность, интровертный тип личности, проблемы с математикой, но развитое логическое мышление. Часть этих тестов мы проходили ещё на первом курсе университета на занятиях по психологии, и о себе я могла рассказать довольно много. Своё состояние я также могла оценить объективно, а Лазаревский давно знал о моих проблемах со сном, так что особых сюрпризов ожидать не стоило.

Многие вопросы в его тестах были построены таким образом, чтобы перекрывать друг друга и выявлять в ответах ложь. Поэтому я решила отвечать максимально честно, осторожничая лишь в вопросах или утверждениях типа: «Хотели бы вы покончить с собой?» или «Меня беспокоит то, что я могу сойти с ума». То есть тех, которые касались непосредственно произошедшего со мной, болезни моей мамы или моей предполагаемой болезни.

И всё же результаты могли оказаться не такими, какие я ожидала. Кроме депрессии Лазаревский мог разглядеть у меня начинавшуюся шизофрению или параноидный синдром, к примеру…

Сначала я волновалась, чем всё это обернётся. Боялась, что Лазаревский передумает отпускать меня домой и настоит на стационарном лечении, но потом успокоилась. Во многом вероятность попадания в психушку зависела от серьёзности попытки суицида и степени тяжести нанесённых себе повреждений. Попытки суицида не было, как таковой, поэтому насильно запереть меня здесь не имели права. Папа смог договориться о посещении лишь дневного стационара с целью выявления признаков психического заболевания. Плюс он убедил доктора, что будет за мной присматривать, и оставил какую-то расписку, что забирает меня под свою ответственность, но обязуется привозить на обследования.

И он привозил. Каждое утро перед работой сначала подбрасывал до клиники, а забирал вечером, так что весь день я проводила в психушке, уже вдоволь насытившись больничной едой и общением с врачами. Я либо сидела в кабинете Лазаревского, отвечая на бесконечные, дурацкие вопросы, либо разглядывала и дорисовывала не менее дурацкие детские картинки, либо проходила на компьютере тесты на скорость и уровень мышления. В общем – стала здесь практически «Своей».

Подопытной мышкой.

С папой мы почти не разговаривали. Ни в больнице, ни после выписки он не спросил, что же произошло той ночью. Я тоже помалкивала, поскольку могла озвучить ему лишь официальную версию. Эта недоговорённость и неловкое молчание действовали на нервы не только мне. Папа всё время ходил подавленный, расстроенный и угрюмый. Он словно старался избегать не только неприятной темы, но и меня, делая вид, что всё время был очень занят. Хотя я знала, что на самом деле папа сильно переживал и беспокоился – я видела это по взглядам, которые он украдкой бросал в мою сторону. А ещё он почему-то выглядел виноватым. Наверное, корил себя за то, что не оказал необходимую помощь. Помочь он, собственно, ничем бы и не смог, но сказать ему об этом, чтобы как-то успокоить, я тоже не могла.

И пропасть между нами росла всё глубже и шире.

Когда я ещё лежала в больнице, приходил следователь. Я сочинила историю, что мы расстались с Ваней. Что я очень переживала из-за нашего разрыва, чувствовала себя ненужной, некрасивой и никчёмной. Что мне было ненавистно каждый день смотреть на себя в зеркало, поэтому в порыве отчаянья я решила себя изуродовать… Я надеялась, что они не станут расспрашивать Ваню, ведь тогда моя история покажется нелогичной, поскольку инициатором разрыва являлась именно я. Следователь дал мне подписать какую-то бумажку – мол, с моих слов было записано верно, я никого не обвиняла, сделала это собственноручно и что-то там ещё. И удалился. Как я поняла, в полиции вопрос был закрыт.

А на следующий день после выписки, отец отвёз меня в психушку.

Примерно ту же историю я поведала и Лазаревскому, добавив, что в тот момент плохо себя контролировала и теперь сильно раскаивалась. По чернющим и вечно сощуренным глазам Лазаревского совершенно нереально было понять, поверил он мне или нет. Скорее всего нет, ведь стал же проводить свои бесконечные тесты. Каждый день и целый день. Мною он занимался лично, поскольку давно наблюдал и лечил мою маму и поскольку с отцом его связывали особые отношения и хорошие деньги. В его практике появился типичный случай наследственного проявления болезни. Галлюцинаторно-параноидный синдром, нарушения сна, истерия и аутизм – для мамы все эти симптомы были доказаны, а для меня только намечались, и, возможно, доктору не терпелось их доказать.

Естественно, видеться с мамой мне пока не разрешали, опасаясь, что мы будем оказывать пагубное влияние друг на друга. Невозможно было описать словами, какие муки я испытывала, целый день проводя с ней в одном здании и не имея возможности поговорить. Мама многое могла бы мне объяснить, ведь, скорее всего, знала гораздо больше, чем сумела поведать за пару последних встреч. Сейчас я бы отнеслась к её словам намного серьёзнее. Не стала бы считать их бредом сумасшедшей и не заботилась бы лишь о том, чтобы не довести маму до очередного срыва. Это были не срывы – это ослабленная психика и разум отчаянно пытались с кем-нибудь поделиться своим бременем. Теперь я заглянула в её тайну, но не могла сообщить ей об этом. Я ничего не могла, вынужденная так же в одиночку переносить своё знание и терзаться бесчисленными вопросами, переполнявшими голову.

Почему «Свет» приготовил для нас такую участь?

Почему мы были отвергнуты и изолированы от общества?

Почему мы страдали за то, что не поддались «Тьме»?

Елизар сказал, что страдания вели к «Свету»…

Может быть, и к «Свету». Только почему всё светлое обязательно было мучительным и пассивным, а тёмное – лёгким и приятным? И таким соблазнительным… Почему «Свет» бездействовал, пока нас резали на ленточки и сводили с ума? Почему он не помогал и не защищал, хотя должен был охранять и хранить? Возможно, это делало нас лучше, закаляло и очищало душу, только люди не обращались бы к «Тьме», если бы «Свет» не заставлял страдать. Человек, испытавший лишения, всегда будет озлоблен, ведь не все мы могли терпеть унижения, боль и несправедливость. Не все могли в ответ на жестокость смириться и подставить другую щёку. А порой желание все исправить и помочь близким было гораздо сильнее моральных принципов и какой-то там абстрактной души, которую следовало сохранить.

Разве решительность пожертвовать собой ради других не являлась благородным и добрым поступком? А возможность сохранить свою душу ценой мук других людей не была эгоизмом и трусостью? Так где же проходила грань между этими понятиями? И кто вообще сказал, что «Свет» – это хорошо, а «Тьма» – это плохо? Может, всё было с точностью наоборот, просто мы об этом не знали?..

Так или иначе рядом не было того, кто мог бы ответить мне на эти вопросы. Елизар больше не приходил, сколько бы я его не звала вслух или мысленно. Да как угодно! Он появлялся и исчезал только тогда, когда считал нужным, и плевал на то, что был нужен мне сейчас.

Однако и «Тьма» не приходила тоже, что не могло не радовать.

А я боялась её появления. Боялась, ждала и надеялась, что она не придёт. Несколько ночей я не выдерживала и засыпала мёртвым сном без сновидений, а утром с облегчением понимала, что в очередной раз обошлось. И мне безумно хотелось, чтобы это везение длилось как можно дольше, ведь тогда я, возможно, смогу почувствовать себя нормальным человеком, чтобы поверить в это самой и убедить в своей нормальности Лазаревского…

– Что ж, Лиза, с тестом Роршаха мы закончили. И на сегодня это всё. Павел Наумович заберёт тебя немного раньше, я уже сообщил ему, – изрёк Лазаревский, убирая карточки в стол и что-то помечая в злополучном блокноте.

– Хорошо, – спокойно кивнула я, внутри просто ликуя, что моя пытка, наконец, завершилась.

– Единственное, – оборвал моё ликование врач, – я давно хотел спросить, откуда у тебя шрам на голове?

– На мне их теперь много, – пожала я плечами, сделав вид, что не понимала, о чём шла речь.

– На правом виске, – уточнил Лазаревский.

– Этот? – я машинально коснулась виска рукой.

Рассмотрел же, блин! А мне казалось, что среди обилия покрывавших меня шрамов он был почти незаметен. Я понимала, что Лазаревский проявил интерес из-за его необычной формы. Недавно мы разговаривали с доктором о религии, и я говорила, что не верила в бога, но отметину в форме креста на себе всё-таки имела…

– Этот, – кивнул он и сцепил пальцы в своём любимом жесте.

– В детстве я ударилась о батарею, – моментально соврала я, стараясь не выдать себя какими-нибудь невербальными знаками.

Правда, тут же об этом пожалела. Если Анатолий Сергеевич задаст подобный вопрос отцу, ложь раскроется, ведь никакой встречи с батареей не было, а о шраме папа даже не знал.

– Раньше не замечал… Интересная форма.

– Да, – опять поспешила я согласиться. – Я хорошо приложилась, разодрала кожу в двух направлениях. Получился вот крест…

– Угу, – протянул Лазаревский и снова что-то записал.

Я прикусила губу.

– А вы расскажете мне результаты тестирования? – я попыталась его отвлечь.

– Это будет зависеть от самих результатов. Обычно мы не озвучиваем пациентам диагнозы, чтобы не травмировать их психику ещё больше. Но в любом случае сначала мне нужно обсудить это с твоим отцом.

– Понятно…

В общем – если я псих, то даже не узнаю, в чём именно.

У меня за спиной раздался тихий стук, от которого по телу растеклась благодарность и долгожданное облегчение.

– Разрешите? – папа несмело заглянул в кабинет.

– Здравствуйте, Павел Наумович. Проходите. Мы с Лизой как раз закончили.

– Здравствуйте, Анатолий Сергеевич. Привет, дочка.

Он едва коснулся моего плеча, проходя мимо, и опустился в соседнее кресло.

– Привет, пап, – виновато улыбнулась я.

– Как у вас дела? – обратился он к Лазаревскому.

– Хорошо. Закончили основные тесты. Мне нужно обработать результаты, но в целом картина уже более или менее ясна.

– И какая она?

Папа нервно заёрзал. Скрестил ноги, облокотился на подлокотник, но тут же поменял позу. Он нервничал даже больше, чем я, однако его озабоченность можно было объяснить не только волнением за здоровье единственной дочери. Всё, что грозило мне – это провести в больничных стенах от недели до… Неопределённого срока. А вот ему придётся оплачивать не только мамину палату, но ещё и мою, поскольку он вряд ли согласиться запереть меня на общих условиях.

Мне снова стало стыдно. Папа вкалывал чуть ли не круглосуточно, чтобы обеспечить нам комфорт, а мы…

Мы стали для него обузой.

Нет, папа не должен был содержать ещё и меня. Если Лазаревский сочтёт меня недостаточно сумасшедшей, я обязательно пойду работать. А если нет, то постараюсь выписаться как можно быстрее…

Почувствовав неловкую паузу, я растеряно подняла глаза и наткнулась на пристальный взгляд Лазаревского. Он не отрываясь разглядывал моё лицо и с интересом изучал отражавшиеся на нём эмоции. Я поняла, что слишком глубоко задумалась и, скорее всего, перестала себя контролировать. А это было непростительной ошибкой, поскольку могло мне дорого обойтись.

– Лиза, будь добра, оставь нас на несколько минут, – спокойно произнёс врач, не шелохнувшись и не изменившись в лице. – Нам нужно кое-что обсудить.

– Да, конечно, – я еле заметно выдохнула и, стараясь не спешить, поднялась из кресла.

– Подожди в холле, дочка. Я скоро приду, – попросил папа, проводив меня затравленным взглядом.

– Хорошо.

Почти гордо я направилась к выходу из кабинета, кожей ощущая повисшую в воздухе напряжённую тишину. Она бесцеремонно подгоняла, заставляя двигаться быстрее, и всё же я старалась не бежать.

– Вы знаете, что Варваре Михайловне стало хуже?.. – первое и последнее, что я расслышала, прежде чем дверь за моей спиной закрылась.

Дальше был просто гул низких голосов, но мне хватило одной единственной фразы, чтобы сердце забилось чаще, а в душе проснулась тревога. Я столько дней ходила мимо маминой палаты и ни о чём не знала. Лазаревский ничего не говорил. Ни разу в наших беседах он не упомянул о маме или о её здоровье, хотя я думала, что мы будем часто это обсуждать.

Что означало слово «Хуже»?

У неё случился очередной срыв?

Так подействовали препараты?

Или к ней опять приходила «Тьма»?..

От растерянности я не знала, куда деться, поэтому продолжала стоять рядом с дверью, пытаясь разобрать доносившиеся отзвуки слов. Но это было бесполезно.

Тревога всё нарастала. Я слишком беспокоилась за маму, чтобы уехать из больницы ни с чем. Не сегодня и не сейчас. Мама столько вынесла в одиночку, покинутая, непонятая и затравленная, так долго жила с наполнявшими её голову мыслями, с «Тьмой», с врачами и со всеми нами, что я ощущала практически физическую необходимость, наконец, поговорить с ней. Рассказать, что теперь я знала хотя бы ту часть, которая отменяла её сумасшествие. И приближала моё.

Пусть я пообещала послушно ждать папу, однако делать этого не собиралась.

Осторожно, стараясь не шуметь, я прошла до конца коридора и заглянула в холл. И мои надежды оправдались, вселив в душу трепетное ликование – там никого не было, а санитар спал, сложив голову и руки на стол. Мне несказанно повезло, что сегодня дежурил именно этот парень. Он был совсем молод. Наверное, являлся практикантом или только окончил учёбу и, возможно, ночами подрабатывал в другом месте, поскольку постоянно выглядел уставшим и невыспавшимся, навёрстывая упущенное во время дежурств.

В голове вдруг всплыл анекдот про то, как врач-психиатр во время экскурсии по больнице задал студентам вопрос, чем он отличался от пациентов психушки. Студенты стали выдвигать различные теории, сыпать знаниями и терминами, но врач ни с кем не соглашался. А потом, когда аргументы у студентов иссякли, ответил, что у него просто были ключи от палат, а у пациентов – нет.

Я улыбнулась.

Ну чем этот парнишка отличался от половины содержавшихся здесь людей? Чем он отличался конкретно от меня? У него так же имелось хроническое недосыпание и усталость, как и у меня. Возможно, даже депрессия, нервозность и злополучная повышенная тревожность, поскольку переносить напряжённый ритм жизни было обременительно даже для молодого организма. Вот только, как в анекдоте, он здесь работал, а я являлась потенциальной пациенткой…

Я решительно направилась к санитару, стараясь двигаться быстро, но бесшумно, поскольку если кто-нибудь заметит мои действия, то свободы мне не видать как своих ушей. Парень размерено посапывал – не самая глубокая стадия сна, но мне должна была помочь. Я обошла вокруг стола, встала у него за спиной и осторожно коснулась карманов свисавшего халата. Один оказался явно тяжелее. Набрав в грудь побольше воздуха и задержав дыхание, я запустила туда руку и медленно вытащила небольшую связку ключей, поймав их двумя пальцами. Зажмурилась в ожидании звука, способного разбудить санитара, но на моё счастье ключи не звякнули. Его дыхание не изменилось. А вот моё сердцебиение уже просто зашкаливало и эхом разносилось по больничным коридорам. Беззвучно выдохнув, я быстрым шагом направилась к маминой палате, мысленно прокручивая в голове, что произойдёт, если санитар проснётся раньше, чем я верну ключи на место…

Остановившись, я аккуратно вытащила из связки ключ с двести пятым номером и засунула его в замочную скважину. Раздался тихий щелчок, и дверь поддалась. Несмело толкнув её перед собой, я вошла в палату, волнуясь, что увижу совсем кошмарное зрелище…

– Мама?

Она лежала на кровати, накрытая одеялом, и не шевелилась. Сначала я подумала, что мама спала, но, подойдя ближе, поняла, что это было не так. Её кожа оказалась очень бледной, даже почти белой. Синяки под глазами, практически пропавшие в последний раз, появились снова и стали темнее. Глазницы напомнили две чёрные впадины, в которых самих глаз, едва открытых, почти не было видно. А на нижней губе красовался кровоподтёк. Мама редко и тяжело дышала, словно лежавшее сверху одеяло весило целую тонну и давило ей на грудь нестерпимой тяжестью. Словно в ней не осталось и половины жизненных сил…

– Мама? – повторила я шёпотом, присев на краешек кровати и не поверив своим глазам. – Мам, что произошло?..

– Лиза… – прошептала она почти неслышно.

Из её груди вырвался хрип, грозивший перерасти в кашель. Но мама сдержала его, несколько раз судорожно дёрнувшись и нахмурившись. Она с трудом нашла моё лицо, однако не смогла сфокусировать взгляд и посмотрела куда-то сквозь меня, на дальнюю стену.

– Что с тобой сделали?.. – наверное, я спросила больше себя, чем её, поскольку мама не смогла бы внятно ответить на мой вопрос. – Мамочка… Это они? Они тебя били?

– Лиза, – её голова безвольно перекатилась набок. – Не вини врачей… У них работа такая…

– Мамочка, прости! Прости, что не верила тебе! Я ведь не знала, даже не представляла, что бывает такое!

Я всхлипнула и наклонилась к ней. Но постаралась обнять очень осторожно, чтобы не причинить боль, ведь, скорее всего, разбитая губа была не единственной повреждённой частью её тела. Из глаз брызнули слёзы, вырвавшись наружу вместе с обидой, жалостью и разъедавшим изнутри чувством вины. И я разревелась в её одеяло, не в силах остановиться.

Почему она, такая хорошая, такая светлая мучилась в этих стенах? За что? За то, что не смогла смириться с правдой? За то, что знала больше, чем другие? И что такого ужасного натворила, раз кроме врачей её ещё и «Тьма» не оставляла в покое?..

– Знаю, дочка… Знаю… – она едва коснулась моей спины слабой рукой. – И ты меня прости…

– Елизар сказал, что ты в чём-то провинилась, – выдавила я, пытаясь перебороть предательские всхлипы. – В чём ты виновата? В чём поклялась?..

– Моя Клятва… Это ты… – мама облегчённо выдохнула, словно с её плеч свалилась тяжёлая ноша. – Я обещала тебя… Им…

– Что?..

Я медленно отстранилась и приняла вертикальное положение, недоумённо на неё посмотрев. Всхлипы прекратились, и теперь мною владело лишь удивление, ведь такое я никак не ожидала услышать. Это выходило за рамки моих представлений о возможных вариантах. Это не могло быть правдой.

Но было…

Мамино лицо изменилось. Она даже слегка улыбнулась, наконец, рассказав что-то, что гложило её долгие годы. Но мне её признание не принесло облегчения, а лишь добавило тревоги.

– Кому – им? – справившись с первой волной шока, спросила я.

– Им… Свету, – она снова улыбнулась, и я заметила, каких усилий ей это стоило. – Я обещала… Уберечь… Защитить… Выносить… Твоя Судьба – с ними… Потому я здесь… Но ты прости меня … Я обрекла тебя…

– Тебя наказали из-за меня?! – воскликнула я, не веря своим ушам, а потом прошептала: – Зачем ты это сделала, мама?..

– Ты нужна Свету… – выдавила она. – Нужна, как никто другой…

– Для чего?

– Елизара спроси… Он скажет… А я не могу… Он твой Хранитель…

– Он ничего не говорит.

– Это пока… Придёт время, и он расскажет… Главное, терпи… Терпи, что бы ни произошло, и что бы она ни делала с тобой… Что бы ни пообещала… Терпи… – мама подняла дрожавшую руку и коснулась ещё незажившего пореза на моём лице. – Ты должна выстоять…

– Не врачи тебя били, – озвучила я внезапно промелькнувшую догадку.

– Нет, – мама уронила руку обратно.

– Это «Тьма» с тобой сделала? Она приходила?

Мама ничего не ответила и отвернулась к стенке, но я заметила, как с её щеки соскользнула слеза. Я зажмурилась и судорожно вздохнула.

– Почему Елизар тебя не защитил?! Он ведь обо всём знает! – горько зашептала я.

– Он не вправе… – тихо ответила она, не поворачиваясь. – Я должна сама…

– Но он может хоть чем-то помочь?!

– Нет…

– Мамочка, – я схватила её руки, безвольно лежавшие поверх одеяла. – Обещаю, я сделаю всё, чтобы избавить тебя от этих страданий! Я…

– Не говори так!

Мама дёрнулась всем телом и резко развернулась ко мне. На секунду её взгляд прояснился, а в голосе появилось столько силы, что я испугалась. На меня словно смотрела женщина из голубого зеркала, а не напичканная транквилизаторами больная мать. Однако через мгновение она опять обмякла и стала прежней: слабой, безвольной, измученной. И жалкой. Мама уронила голову на подушку, уставившись в серый больничный потолок полуприкрытыми глазами.

– Ни в коем случае… Не иди… У Тьмы… – выдохнула она из последних сил, и её глаза закрылись, словно эта короткая вспышка эмоций вытянула из неё всю энергию. – Ты не можешь помочь… Моя Судьба исполнилась… А ты… должна сделать… Ради чего рождена…

– Знать бы только, что, – грустно произнесла я.

Но мама меня не услышала. Она провалилась в нездоровый, лекарственный сон.

На неё невозможно было смотреть без жалости. Она увядала на глазах, и я не могла это остановить. Я не могла разобраться даже со своей жизнью, а уж тем более сделать что-то для неё. Я ведь ничего толком не знала. Никто не рассказывал всего до конца, словно специально не раскрывая всех карт. Неужели «Тьме» настолько важно было получить меня, что она заставляла маму страдать из-за какого-то обещания? Зачем? Что во мне было такого особенного?

Я не понимала…

Невольно в памяти всплыло голубое зеркало, в котором я видела маму здоровой, улыбавшейся и счастливой. В голову тут же закралась мысль – а что, если согласиться? Если пойти за «Тьмой», когда она придёт снова? «Свет» не делал ничего, Елизар бездействовал, но, может, «Тьма» была способна всё исправить?..

Мне так хотелось ей помочь! Хотелось, чтобы мама вновь стала цветущей и оживлённой, как раньше.

Раньше…

Я ведь не знала, какой она была до моего рождения и до того, как дала злополучную клятву. Когда я родилась, и даже задолго до этого её судьба уже решилась. Мама всю жизнь знала о существовании чего-то большего, всю жизнь оберегала меня, несмотря на то, что никто её не понимал и все считали чокнутой. Она терпела тогда и продолжала терпеть теперь, руководствуясь библейскими заповедями и смиренно принимая свою участь. А значит, предать «Свет» она боялась сильнее, чем получить телесные повреждения или провести в больнице остаток жизни. И я не могла сделать её жертвы напрасными.

Я постаралась вытереть намокшие щёки, однако вместо этого ещё больше размазала слёзы. Нужно было уходить. Шестое чувство подсказывало, что папа вот-вот выйдет из кабинета Лазаревского, а дежурный проснётся, и если до этого момента я не верну ключи на место, то могу составить маме компанию.

Я поспешно поднялась, поцеловала её в лоб и выскочила из палаты, предварительно выглянув в коридор и просканировав его на наличие посторонних. Мне снова повезло – там не было ни души. Сегодня больница будто вымерла. Я тихонько прикрыла за собой дверь и поспешила к уже храпевшему парню, обошла его недвижимое тело и не дыша опустила связку с ключами обратно в карман. Потом так же тихо отошла и присела на диванчик в холле. Теперь можно было расслабиться. И хорошо бы успокоиться до папиного возвращения, чтобы ни он, ни Лазаревский ни о чём не догадались.

Всё.

Я смогла сделать запланированное, но удовлетворения это не принесло. Как и особого результата. То, о чём я хотела спросить маму, она не опровергла, но и объяснений толком не дала.

Опять и снова.

Почему они не могли просто всё рассказать?..

Если ещё не пришло время, то когда же оно настанет?!

На самом деле я боялась получить ответ на данный вопрос, ведь это означало бы наступление чего-то, для чего я, оказывается, была рождена. Осознание, что всю мою жизнь заранее спланировали и даже создали для какой-то цели, кроме самой жизни, вызывало странные ощущения. Я почувствовала себя вещью. «Свету» был нужен кто-то и для чего-то – и мама родила меня, подарив им. Я не принадлежала себе с самого начала…

И как же сильно заблуждалась!

Я хотела избежать наследственного безумия, но мне на роду было написано окунуться во все эти ужасы. Я думала, что, в отличие от мамы, у меня хватит сил устоять, но от меня ничего не зависело. Я считала, что сходила с ума, но все мои кошмары оказались не такими уж и кошмарами. И теперь я могла лишь догадываться, какие ещё устои должны были пошатнуться, прежде чем мне откроется вся правда…

В конце коридора послышались голоса. Папа и доктор Лазаревский вышли из кабинета, но я всё ещё не могла разобрать, о чём они разговаривали. Я вытерла остатки слёз, пригладила волосы, подтянулась и подняла голову, не желая снова оказаться застигнутой врасплох.

– Думаю, всё будет хорошо, – уже чётко произнёс Лазаревский, когда они вышли из-за угла и попали в зону видимости и слышимости.

– Спасибо вам большое, – папа пожал ему руку чуть оживлённее, чем требовалось, явно нервничая.

– В понедельник приезжать не нужно, – обратился он ко мне, а потом снова развернулся к отцу. – Я подсчитаю результаты и обдумаю ситуацию. Затем мы обсудим возможные варианты и вместе примем оптимальное решение.

– Конечно. Хороших выходных, Анатолий Сергеевич.

– И вам, Павел Наумович. До свидания, Лиза. Постарайся в ближайшее время не делать глупостей…

Я нахмурилась от его последней фразы.

Мне показалось, что Лазаревский сказал это уверенно, словно я уже выкинула что-то несусветное. С чего он решил, что я буду делать глупости? Что вообще можно было сделать, сидя дома перед телевизором? Может, это была очередная проверка моей реакции или провокация?

– Постараюсь, – ответила я, поднимаясь с дивана. – До свидания.

Я выпрямилась и спокойно направилась к выходу, пытаясь внешне ничем не выдать своего недоумения. Наверное, ещё долго мне придётся играть роль спокойной и невозмутимой пациентки, хотя таковой я себя совершенно не ощущала.

Из больницы я уходила изнурённой, уставшей и расстроенной, словно и меня накололи всякой химией. Санитар, которого мы разбудили разговором, проводил нас бессмысленным взглядом. Парень даже не догадывался, чем я занималась, пока он спокойно смотрел свои сны, а ведь за это его вполне могли бы уволить. Проходя мимо, я виновато улыбнулась, и его сонливость как рукой сняло. Он испуганно на меня посмотрел и даже слегка приоткрыл рот от удивления.

Я представила, как это, должно быть, выглядело со стороны – покрытая шрамами и порезами умалишённая девушка пыталась с ним заигрывать. Наверное, он счёл меня абсолютно сумасшедшей и, возможно, даже решил, что в его лице я нашла себе новую жертву. Забавно, я ведь совершенно не хотела пробудить в нём подобные эмоции. Обычно это я остерегалась людей, а теперь они стали бояться меня…

Домой мы ехали молча.

Папа был сосредоточен на дороге и погружён в какие-то свои раздумья. Скорее всего, мрачные, поскольку его брови периодически сходились на переносице. Я могла лишь догадываться, что они обсуждали с Лазаревским, но, видимо, что-то не очень приятное, несмотря на долетевшие до меня обрывки фраз. Однако спросить не осмелилась, боясь нарушить его задумчивость и услышать ответ.

А может, он думал о маме?

Папу не могла не расстроить новость о её здоровье, но он почему-то не зашёл к ней. Хотя я считала, что сделает это обязательно. Он не хотел ещё больше портить себе настроение или считал необходимым быстрее увезти меня из больницы? Об этом я тоже боялась спросить.

Папа скосил глаза, ощутив мой пристальный взгляд, и снова нахмурился. А я машинально отвернулась к окну – мне стало неловко.

– Хочешь, я приготовлю спагетти с мясным соусом на ужин? – выпалила я первую пришедшую в голову глупость.

– А что, запеканка уже закончилась?

– Последний кусок ты съел сегодня на завтрак, – я рискнула снова к нему повернуться.

– Да? – он наигранно вскинул брови.

Его этот разговор интересовал так же мало, как и меня.

– Ага. Есть больше нечего.

– Ну, тогда пусть будут спагетти. Я не против.

Остаток пути мы снова молчали.

Я нервно кусала губы, желая быстрее оказаться дома, чтобы заняться делом и думать лишь о том, как бы соус не подгорел. Двадцатиминутная поездка показалась мне вечностью в безмолвном аду. И как только мы припарковались во дворе, я быстро выскочила из машины и практически побежала к подъезду. Однако потом пришлось остановиться и подождать отца. Подчиняясь советским привычкам, он не спеша спрятал магнитолу в бардачок, вывалился из салона, демонстративно нажал кнопку сигнализации и лишь после всех этих манипуляций медленным шагом направился ко мне. Пока он преодолевал четыре ступеньки крыльца, я нервно пританцовывала возле двери, а затем быстро юркнула под защиту здания.

Идти по загаженному подъезду, слыша позади его тяжёлое дыхание и ощущая не менее тяжёлый взгляд, сверливший спину, было так же мучительно, как и молчать о разъедавших душу вещах. Но, наконец, мы поднялись на этаж. Я открыла железную дверь, и та, как всегда, противно и громко скрипнула.

– Я в душ, – пробубнил папа и моментально скрылся в ванной.

– Хорошо… – ответила я, проводив его взглядом.

Я даже не успела разуться.

В воздухе висела звенящая тишина. Я привыкла, что в течение последних семи лет под ногами, словно змея, вился непоседливый пёс, скулил, визжал и бил хвостом от радости, и теперь испытывала дискомфорт. Хоть Снежок казался иногда назойливым, всё равно мне его не хватало: его щенячьей, неуёмной радости, его бескорыстной преданности и любви. Я даже не знала, что сделали с трупом – скорее всего, ничего не обнаружив, утилизировали после исследований. А так хотелось, чтобы он снова оказался здесь и нервировал меня, как прежде. Но прошлое нельзя было вернуть.