Глава четвертая. Встреча
На главной площади города, в который жители районных центров приезжают, чтобы купить самую модную одежду и самые французские духи, какая-то партия устроила митинг. Разные люди выходили по очереди на трибуну, чтобы рассказать о наболевшем. Того же ожидали и от поднявшейся на возвышение худенькой девушки с рыжими волосами. Но она заговорила о другом.
– Вы не знаете меня, а я вас, – громко начала она. – Но это не имеет никакого значения. Потому что вы все, коммунисты и демократы, верующие и атеисты, умные и идиоты, спортсмены и инвалиды, красавцы и уроды, шлюхи и домохозяйки, воры и менты, – все вы умрете, и произойдет это очень скоро. И все вы об этом знаете, потому что это – правда, и нет в мире других истин. Все вы умрете, и ваши тела, которые вы холите и лелеете, будут есть омерзительные черви. Все вы знаете это, но вы трусы, вы каждую секунду дрожите от страха за свою никому не нужную жизнь. И у вас не хватает мужества даже на то, чтобы признать эту истину.
– Кто эта ненормальная? – нарочито громко спросил кто-то. Кто-то еще громко засмеялся, и смеялся долго, так долго, что от этого стало жутко и противно. Девушка остановилась на мгновенье и покраснела. Но быстро собралась, тряхнула рыжей головой и продолжила, уже более вызывающе:
– А, испугались? Хотите скрыть свой страх под маской смеха или объявить меня помешанной? Не выйдет! Себя не обманете. Потому что это правда. Ваши цели призрачны, и все, что вы делаете, напоминает хождение лунатика по карнизу. И потому что все вы сдохните! Все до единого! И сдохните скоро, очень скоро! И следы ваши смоет дождем. И никто не вспомнит о вас. А даже если бы и вспомнил кто-то, что вам от того? Ведь вы даже не узнаете об этом. Потому что вас не будет! Потому что вас съедят черви, эти жирные, противные черви, о которых вы и вспомнить не можете без содрогания.
Грозные речи девушки вызывали только ироничные улыбки и стыдливые смешки. Выглядела она жалко и нелепо.
– Надо снять ее с трибуны, – сказал кто-то. – Разве не видно, что у нее истерика?
– Это не у меня истерика, а у тебя, слепой идиот! А ваши партии, и ваши митинги, и ваши войны – вот это как раз и есть массовая истерия. И мировое безумие.
Кто-то сзади потянул ее за куртку и попросил:
– Успокойтесь и слезайте. Это выступление не по теме.
Девушка дернула плечами, вырвалась и закричала:
– Я написала книгу! Мне нужен спонсор! Кто не трус, отзовись!
Кто-то обхватил девушку сзади за талию и стащил вниз. Девушка рванулась, гибко извернулась и укусила обхватившую ее руку. Ее отпустили, и, схватившись за кисть, молодой милиционер непристойно выругался. Другой мужчина больно схватил ее за плечи и зло процедил: «Вы нарушаете порядок».
Тут к ним подошел высокий, на удивление некрасивый, но элегантно одетый мужчина и сказал тихо: «Отпустите ее». Плечи девушки сразу же стали свободными. Некрасивый мужчина взял ее за руку и повел. Она никогда не видела его раньше, но почему-то не стала вырывать руки, а покорно пошла с ним и даже села в его машину.
– Что тебе от меня нужно? – спросила Ника немного погодя, когда начала успокаиваться. Спросила, стараясь придать голосу презрительный оттенок, потому что слегка побаивалась и ругала себя за то, что села в машину незнакомца.
– Это не мне от тебя, а тебе от меня, – прозвучал неожиданный ответ.
– Как это?
– Но ведь это же ты кричала на всю площадь, что тебе нужен спонсор.
– Нужен. Но только для издания книги. И никакого секса. Так что ты меня неправильно понял.
– А я тебе, кажется, никакого секса и не предлагал.
– Но ты же не знаешь, о чем моя книга. Может, она покажется тебе неинтересной.
– Это все равно. Главное, что мне показался интересным автор.
– А денег у тебя хватит?
– Хватит.
– Ну, тогда давай познакомимся. Я Ника. А ты кто?
– Павел.
– А куда ты меня везешь? – спросила, наконец, самое для нее сейчас важное и замерла в ожидании ответа.
– А какая разница? – прищурился, улыбнувшись лукаво. – Разве это имеет какое-то значение, если значения не имеет ничего?
– Ну ладно, не отвечай, – постаралась казаться равнодушной, – все равно узнаю, когда приедем.
– Ника – это Вероника или Виктория что ли? – поинтересовался для поддержания разговора.
– Нет, просто Ника. Без приставок. Ничего, если я у тебя здесь курить буду?
– Женщинам можно и не спрашивать. Но сигарет не дам – не курю.
– У меня свои есть.
Ника закурила. Всю остальную дорогу они молчали.
Когда Павел привез ее к себе домой, она не стала спорить, сразу согласилась зайти. Она решила не отступать: будь что будет.
Но ничего особенного не произошло. Сидели, пили кофе и коньяк, Ника курила, болтали о пустяках.
Ника увидела на подоконнике шахматы.
– Хорошо играешь? – поинтересовалась.
– Играть – играю, а насколько хорошо – не мне судить.
– Ну, тогда расставляй, я рассужу.
– А ты играешь?
– Конечно, играю, – пожала плечами Ника, как будто он спросил, умеет ли она читать.
А Павел посмотрел на нее еще внимательнее, и интересно стало ему: неужто и впрямь хорошо играет?
Ника и впрямь неплохо играла, но Павел играл лучше. Получив мат, Ника, как капризный ребенок, смешала шахматы: «Не хочу больше!».
Павел аккуратно складывал фигуры в коробку, а Ника ела пирожное. На душе у нее было легко. Павел не приставал, и она совсем успокоилась. К тому же он совсем не был похож на развратника и насильника.
Пирожное было большое и все в шоколаде. И Ника спросила у Павла, так же, как спрашивала у подруг:
– Я не испачкалась?
Павел повернулся и, взяв с книжной полки маленькое зеркальце, с улыбкой протянул его Нике:
– Посмотри сама.
Но Ника вдруг отшатнулась и резко оттолкнула протянутую к ней руку. Зеркальце выскочило из руки и, стукнувшись об угол стола, разбилось на маленькие кусочки.
– Ты что? – остолбенел Павел. – Зачем? Разбилось вот. Плохая примета.
– И хорошо, что разбилось, – ответила Ника серьезно, так уверено и серьезно, что Павел тоже подумал, что хорошо, что разбилось, хотя и не понял, почему же это, собственно, хорошо.
– Ну и ладно, – сел напротив.
– Нет, ты выбрось это быстрей, – встрепенулась Ника. – Ведь я не буду это убирать.
Павел встал, улыбнувшись, стал собирать осколки.
А Ника налила себе в чашку коньяка и выпила, поморщившись. Она не любила коньяк.
Когда Павел убрал осколки, Ника поинтересовалась:
– Есть тут у вас ночной клуб?
– Разумеется, есть.
– Своди меня туда.
– Прямо сейчас?
– А почему бы и нет?
– Рановато вроде бы…
– Закрыто что ли еще?
Павел глянул на часы.
– Да вообще-то скоро уже откроют. В любом случае он мой.
– Твой?
– Ну да. Тебя это смущает?
– Да нет, какая мне разница, какой у тебя бизнес. Главное, чтоб ты мне денег дал. А ты что, и вправду дашь?
– Я же сказал. Но, может, все-таки дашь сначала эту твою книгу посмотреть?
– Могу дать, хоть завтра. Но только она в рукописи.
– А у тебя что, почерк плохой?
– Плохой.
– Ну, плохой так плохой. Ничего, разберусь как-нибудь.
–Так значит в твой клуб?
– Тогда собирайся.
– Ах да, я же не при параде. А в джинсах что, туда пускают?
– Пустят. Вставай, и пойдем.
– А не боишься?
– Чего не боюсь? – не понял Павел. – Тебя?
– Ну что увидят тебя с глупой девицей, которая прославилась сегодня чуть ли не на весь город?
– Мне все равно, кто что говорит.
– А ты не женат?
– Нет, не женат.
Ника потянулась и пошла к выходу. Павел ей начал казаться интересным. Она вообще очень быстро увлекалась. Но ей не понравилось, что он не сказал ей, что ничего глупого она там, на площади, не сделала. А так получалось, что он тоже считает ее поведение, мягко говоря, неумным. Ника решила ему это потом припомнить. Но сейчас ее волновало другое, и она поинтересовалась, как бы между прочим:
– А на чем мы поедем?
– На том же, на чем приехали, на чем же еще? – удивился ее вопросу Павел.
– А как же коньяк? Ты же пил.
– А, ты об этом. Не волнуйся, меня не останавливают.
Ника говорила не об этом, но уточнять не стала, а вздохнула только: «Тогда я на заднем сидении».
Дорогой Павел неожиданно заговорил о книге.
– Давай, пока время есть, поговорим о деле, – начал серьезно, почти совсем по-деловому.
– О каком деле? – не сразу поняла Ника.
– Ну, о книге твоей. Она что, о смерти?
– Что-то вроде того.
– Любопытно. И большая?
– Достоинства книги оцениваются не по ее объему.
– Значит, все-таки маленькая.
– Общая тетрадка в клеточку. Школьный стандарт.
– Интересно, как можно целую тетрадку исписать, описывая смерть. Так много – и не о чем.
– Она тоже заслуживает внимания. Как можно писать о жизни, если есть она? Жизнь конечна, временна и так далее, а она – вечная.
– Ты ее боишься?
Удивленно вскинула голову, собралась было заметить, что это к делу не относится, но почему-то захотелось ответить честно и откровенно. Может, потому что он сам заговорил об этом, значит, хотел понять, и потому еще, что устала Ника носить это в себе.
– Да, боюсь, – призналась тихо.
И захотелось сильно заглянуть ему глаза, но он сидел впереди и смотрел на дорогу.
– А ты боишься?
– Нет, – ответил уверенно, – не боюсь.
– Не обманывай, зачем? Ее все боятся. Я же с тобой откровенно, – обиделась даже.
– А если я и вправду не боюсь? Да, я знаю, что не минуешь ее. И в бессмертие души не верю. Но не боюсь почему-то.
Машина остановилась у светофора, и он обернулся на мгновенье. Нике удалось заглянуть ему в глаза, и она поняла, что он не лжет.
– Почему? – спросила изумленно.
И захотелось что-то сделать, прикоснуться к нему, что ли, чтобы перенять часть этого спокойствия перед той, кого боялась Ника очень, даже забыть не могла: что бы ни делала, всегда в мозгу молоточками: «А ведь ты скоро умрешь. Для тебя не будет ничего. Тебе будет никак, ни плохо, ни хорошо. Она приближается, слышишь? С каждой секундой она все ближе и ближе. И тебя, Ника с каждой секундой все меньше и меньше».
А Павел впервые видел человека, который был молод, красив и, по всей видимости, здоров, а думал о смерти.
– То, что я не боюсь, – это естественно, Ника. Потому что естественно жить и естественно умирать. Всему свое время, понимаешь? И для меня, видимо, сейчас время наслаждаться жизнью.
– Я понимаю. Ты просто стараешься не думать об этом, ты можешь забыть. Научи меня забыть, – попросила, и коснулась лбом его плеча. Коснулась и выпрямилась тут же, и неловко за себя стало, даже стыдно.
Сделал вид, что не заметил ничего. «Кури», – предложил Нике.
Они замолчали надолго, и думали они друг о друге.
«Вероятно, она все-таки больна, психически больна. Не в том смысле, что шизик, а все-таки это ненормально – в ее возрасте так много думать об этом, так бояться смерти. Такое обостренное восприятие мимолетности жизни – явный признак нервного расстройства», – думал Павел о Нике. И хотелось ему обнять ее крепко, успокоить, спасти от этого страха, оберегать ото всего. Хотелось сделать что-то, чтобы забыла эта хрупкая девушка о смерти, и чтобы поверила, что он ее ото всего защитить сможет, даже от этого.
А Ника завидовала спокойствию Павла, уверенности в себе и силе, которые ощущались ею идущими от него даже физически как нечто теплое и уютное. И доброе, конечно же. И очень не хотелось ей потерять все это.
Но подумалось вдруг, что вот едут они, молодые и здоровые, говорят о чем-то. И кто-то еще тоже едет, и тоже перед этим праздновал что-то, и тоже пил коньяк. Едет этот кто-то, вспоминает о вкусном обеде, которым его только что накормили, и спешит к женщине, которая ждет его, и с которой ему не терпится заняться любовью. И не смотрит на дорогу, а если даже и смотрит, то видит не светофоры и бегущие навстречу машины, а эту женщину: красивую, стройную, гибкую, обнаженную, сгорающую от страсти. И… все может произойти. Потому что ни о ком не забывает та, о которой сейчас все забыли.
Жутко стало Нике, жутко и страшно, даже мурашки по спине побежали. И не хотелось ей снова в одиночестве переживать этот ужас. И сказала она громко, но неуверенно:
– Паша, а что, если сейчас вдруг – авария, и погибнем совсем.
Так сказала, что даже ему стало жутковато. Захотелось успокоить, и не находилось слов. Предложил только:
– Если хочешь, то обратно на троллейбусе поедем. Или вообще – пешком.
– Да нет, не надо пешком, – улыбнулась печально, – от судьбы не убежишь. И с пешеходом много чего случиться может.
В ресторане Павел совсем не пил, и Ника поняла, что это из-за нее. Сама же Ника пила много, потому что вино было вкусное, а она любила вкусное вино. И много курила. Павлу, кажется, не очень нравилось, что она так много курит, но он сам купил для нее дорогие сигареты, и каждый раз протягивал горящую зажигалку, как только в руке у Ники оказывалась новая сигарета.
Они совсем почти не говорили, а только сидели друг напротив друга и смотрели в глаза, и пытались прочесть в них все, но в них не читалось ничего, кроме внимательного желания прочесть все.
В ресторане было какое-то особенное освещение: вроде бы и светло, но в то же время и полумрак. И некрасивое лицо Павла казалось другим: черты его утончились и тепло светились добрые, мягкие глаза. Сейчас он казался Нике даже красивым. И хотелось, чтобы он обнял ее крепко, согрел, чтобы передал ей часть своего спокойствия и своей силы. И хотелось обнять его, запустить руку в его мягкие волосы… Почему-то она была уверенна, что они непременно мягкие и шелковистые… И досадно было, что он с ней только подчеркнуто вежлив, и не делает попыток обнять ее, или сесть поближе, или положить руку на ее колено, или пригласить ее потанцевать. Хотелось, чтобы он сказал ей что-нибудь двусмысленное, что можно было бы истолковать как неприличный намек. Но Павел был молчалив и подчеркнуто вежлив – и только. И поэтому Ника начинала злиться, нервничать. И поэтому еще она много пила вина и много курила.
А когда они встали, чтобы уходить, рука ее самопроизвольно, неожиданно для самой Ника, ласково и нежно коснулась щеки Павла. Этот непроизвольный жест смутил Нику – она никогда еще не позволяла себе такого. Это мимолетное движение выдало ее с головой, раскрыло ее подсознательное желание коснуться Павла, прильнуть к нему, раствориться в нем, отказаться от себя и не думать ни о чем.
И Павел понял это желание, но и заметил еще, что ей неловко. Поэтому он не подал вида, что понял: не улыбнулся нежно, не задержал ее руку, как ему того хотелось.
– В каком ты районе живешь? – спросил он, когда они вышли на улицу.
– А зачем тебе?
– Неужели ты думаешь, что я даже не провожу тебя домой?
– Слишком далеко провожать. Я же не местная, то есть не из этого города. А на последний автобус – даже на часы смотреть не надо – уже опоздала.
Павел предупредительно распахнул перед ней заднюю дверцу.
Ника смотрела на Павла, но и теперь, когда магическое освещение не изменяло по-волшебному его черты, он уже казался ей мужественным и красивым. Она не могла понять, почему сначала он казался ей другим. Почему-то теперь она не могла отвести от него взгляда. Ей хотелось приблизиться к нему, коснуться губами его затылка. Она чувствовала себя счастливой рядом с этим малознакомым человеком. И теперь произнесла вдруг мысленно, обращаясь к тому, к кому не обращалась уже много лет: «Спасибо, Господи!».
А потом, решившись, сделала, наконец, то, что давно уже хотела сделать: подошла к нему сзади и положила ладони ему на плечи.
Когда он почувствовал ее тонкие руки на своих плечах, бешено заколотилось у него сердце, и он напрягся весь, замер, боясь нечаянно, неловким движением спугнуть эти легкие ладошки. И произнес вдруг мысленно, обращаясь к тому, в кого не верил никогда: «Спасибо, Господи!».
Когда они вошли в квартиру, то Ника остановилась напротив Павла, и так близко, что нельзя было не понять, что она хочет от него.
– В это время вечерами уже холодно, – сказала она тихо.
Павел обнял ее за плечи и прижал ее бережно к себе, Ника прислонилась щекой к его груди и вдохнула в себя его запах: запах дыма от ее сигарет, мужского пота и морского прибоя (вероятно, именно таким был аромат его одеколона). Большие теплые ладони Павла бережно ласкали ее тонкие холодные плечи, гладили ее густые волосы. Потом Павел взял ее на руки и легко понес в комнату, но не в ту, где они сегодня играли в шахматы, а в другую. Левой рукой Ника гибко обвила его шею, а правой искала и неловко расстегивала пуговицы на его рубашке. Расстегнула, обнажила его плечо и коснулась его долгим нежным поцелуем, так, как не целовала никого, потому что так целуют только одного, единственного, самого дорого и любимого мужчину. Осторожно положив Нику на постель, Павел нагнулся над ней и прильнул к ее губам своими, горячими и сухими. Так никто не целовал Нику, поцелуи других были влажны и порочны, в них было много сладострастия, но не было страсти. А поцелуи Павла обжигали, сводили с ума, будто он долго бродил по пустыне, томимый жаждой, и вот припал к искомому источнику – Никиным губам. «Будто со Змеем Горынычем целуюсь», – улыбнулась про себя Ника и ответила ему таким же горячим и отчаянным поцелуем. И долго не отпускали друг друга, прижимаясь крепко, сливаясь в огненном, опустошающем поцелуе, пока не стало больно губам.
Утром Ника проснулась от ощущения, что за ней наблюдают. Это действительно было так: когда она открыла глаза, то взгляд ее встретился со взглядом Павла. Он смотрел на нее и ласково улыбался. Она улыбнулась ему в ответ и приподнялась, протягивая ему губы. Он нежно поцеловал ее. Шепнул: «Я пойду приготовлю завтрак, а ты пока можешь привести себя в порядок. Зеркало есть на дверце шкафа», – поцеловал Нику еще раз и вышел, приоткрыв дверцу, в которую было вделано зеркало.
Когда он вернулся в комнату, неся на подносе кофе и бутерброды, он увидел, что шкаф уже закрыт, а Ника сидит перед тумбочкой, на которую высыпала содержимое сумочки, и накладывает макияж, глядя прямо перед собой в пустоту, будто слепая. И даже из крышечки ее пудреницы, которую она держала в левой руке, зеркальце было вынуто.
«Она же боится зеркал», – догадался вдруг Павел, и ему почему-то приятно стало, что даже фобия у нее такая странная и необычная. Он улыбнулся и поставил поднос на свободную тумбочку. Сел рядом, обнял ее ласково за плечи:
– Ты, наверное, не знаешь даже, как выглядишь? – спросил, улыбнувшись.
– Почему? – насторожилась.
– Но ведь ты же не любишь смотреться в зеркало, разве не так?
Посмотрела настороженно, поняла, что догадался, но потом подумала вдруг, что это здорово, что догадался, и, кажется, не подшучивает над ней.
– Что ты, себя я видела, – улыбнулась, – их же столько кругом понавешено. – И засмеялась даже, так весело засмеялась, что и Павел не выдержал – тоже засмеялся, и долго смеялись вместе, соприкоснувшись лбами. Ника смеялась по-настоящему, впервые за последние годы.
Потом он приподнял ее голову и осторожно поцеловал в немного припухшие после вчерашних поцелуев губы. Дотронулся пальцем: «Не больно?»
«Нет, – улыбнулась Ника, – все в порядке, мне нравится, как ты целуешься». Нагнулась еще ближе и прошептала ему на ухо еле слышным, срывающимся голосом: «Я хочу тебя». И обвила его шею гибкими руками, опрокинулась навзничь, увлекая его за собой. Он касался ее губ, глаз, шеи горячими губами, а она гладила его по голове, искала его губы и, находя, не отпускала долго и смотрела на него широко раскрытыми бездонными глазами. И он догадывался, что этой девушке действительно не кажется неприятным его некрасивое лицо, что ей действительно нравятся его простые поцелуи и безыскусные ласки. И от этого хотелось еще сильнее и жарче припадать к ее губам и ласкать бесконечно долго и иступлено, изнывая от страсти, ее нежное, хрупкое тело, слегка напрягающееся под его рукой.
Глава пятая. Рукописи горят
Случайная встреча Павла и Ники перерастала в роман. Павел все больше и больше удивлял Нику, разрушая привычное представление о безмозглом и бездушном коммерсанте. Он окончил престижный столичный вуз, был очень начитан. Павел разбирался почти во всем, но никогда не хвастался этим. Он был скромен, но уверен в себе. С Никой он был внимателен, предупредителен и чуток. Часто он понимал ее с полуслова и даже совсем без слов. Выполнял все ее желания, прихоти и капризы. И ничего не требовал от Ники, ничего не запрещал, ни к чему не придирался. Но больше всего Нике нравилась в нем его прочность и надежность: он был весь земной, будто бы вросший в землю, словно столетний великан-дуб, и, казалось, ничто не могло оторвать его от земли, может быть, даже и та, о которой почти всегда с содроганием вспоминала Ника. Он не метался в поисках смысла, не улетал к небу, предаваясь бесплодным мечтаниям. Он просто жил, но жил так крепко и полнокровно, что заражал своей энергией Нику и возвращал ей первобытную радость жизни и любви, которую растеряла Ника, пока спала, мечтала и бегала от той, от которой убежать невозможно.
До встречи с Павлом у Ники ничего прочного не было в жизни, и она цеплялась за Павла, как утопающий за соломинку, пытаясь выбраться из болота тоски и страха, давно и уверенно засасывающего ее. Во всем, что он делал и говорил, она старалась найти прочное, надежное, здоровое. Она даже как-то спросила его нетерпеливо:
– Неужели у тебя нет никаких здоровых привычек?
– Здоровых привычек? – удивился он. – Это каких еще?
– Ну, может быть, ты пьешь кефир по вечерам или, наоборот, не пьешь воды из-под крана, а только минеральную или кипяченую? Или что-нибудь другое в этом роде…
Нет, у Павла не находилось никаких «здоровых» привычек. В этом он был почти таким же, как и Ника: с утра до вечера пил крепкий кофе, любил хороший алкоголь, ложился за полночь…
А в тот день, когда Ника пришла и положила на стол свою тетрадку, он вообще не ложился. Подождал, пока она заснет, осторожно вынул плечо из-под ее головы, поправил одеяло и пошел читать ее «книгу».
Отрывки из книги Ники
Откуда-то из небытия выползало бесконечно огромное, сладострастное и голодное, безобразное, но бесчисленно многоликое, выползало медленно, но неотвратимо, озираясь вокруг мутными и жадными глазами. Это был страх.
Все куда-то бежали.
Бежали, тяжело дыша, жирные и дряблотелые; на их лицах с тройными подбородками тускло горели маленькие глазки, которые уже видели впереди многослойные гамбургеры, черную икру и поросенка с хреном.
Бежали легко и упруго стройные спортсмены, устремляясь к новым рекордам.
Бежали привычно и устало прилежные семьянины, спеша родить, посадить, построить.
Бежали, чтобы только не стоять, длинные и худые, и их острые лопатки больно вонзались в грязные, полуистлевшие майки.
Бежали остриженные бобриком бизнесмены, подсчитывая в уме полученную за ночь прибыль.
Бежали в великолепных костюмах голливудские звезды, сияя напомаженными затылками; а на пальцах их блестели фальшивые бриллианты фантастических размеров; а в роскошных номерах пятизвездочных отелей их ожидали, бесстыдно обнажившись, сказочно красивые и безразличные ко всему женщины…
Казалось, что все они бегут в разные стороны.
На самом же деле все они бежали в одном направлении.
И бежать им оставалось все меньше и меньше.
И бежать им осталось совсем мало.
Отведено им было всего по два миллиарда средних секунд – меньше, чем денег на счету большинства из них.
Успеть было нельзя.
Все это знали, но старались забыть.
Придумывали себе призрачные цели и продолжали бежать.
Все знали, что не успеет никто.
Не успеют те, кто бежит просто так, чтобы бежать.
Не успеют и те, кто старается придать бегу видимость смысла.
Не успеют те, кто учит, как надо, и карает тех, кто делает иначе.
Не успеют даже спортсмены, умеющие бегать очень быстро.
Казалось, что они бегут в разные стороны.
На самом же деле все они бежали в одном направлении.
Они хотели убежать.
Казалось, они убегают.
На самом же деле все они бежали навстречу.
Там, впереди, широко распахнула объятья та, от которой хотели убежать, – и терпеливо ждала.
Она была готова принять всех.
Некоторые ощущали что-то неладное и хотели остановиться, чтобы подумать. Но людская толпа продолжала нести их дальше.
Некоторые даже догадывались вдруг, что бегут навстречу, и оборачивались назад.
Но сзади, откуда-то из небытия, выползало это бесконечно огромное, голодное и сладострастное, безобразное, но бесчисленно многоликое, выползало медленно, но неотвратимо, озиралось вокруг мутными и жадными глазами.
Это был страх.
Увидев его, обернувшиеся назад продолжали бежать еще быстрее, чем раньше, туда, куда бежали все.
И больше не оборачивались.
По сторонам простиралось неизвестное.
И никому не приходило в голову, что можно свернуть.
Она умирала медленно. Черты ее теряли определенность. Он видел, как бледнеют ее руки, становясь почти прозрачными.
Он взял ее руку в свою, чтобы не расставаться никогда. И его рука тоже сделалась бледной и прозрачной.
Она исчезала.
Он чувствовал, как сам становится все спокойнее и невесомее.
Они растворялись друг в друге.
Вдруг ему показалось, что кто-то стоит у него за спиной.
Они могли стать одно.
Но он обернулся.
Там стоял страх, улыбался плотоядно, утробно урчал…
Так умерла любовь.
Можно было покончить с жизнью, но это было так же бессмысленно, как продолжать жить.
Они жили в подвалах, потому что там теплее.
Питались они отбросами, когда что-то оставалось после собак.
Весной они собирались на крыше и устраивали катавасии.
Мышей они не ловили, потому что те почему-то отсюда давно сбежали.
Боялись людей и собак.
Но для нее они были равны и американскому миллиардеру, и гениальному поэту, и безразличному к боли бультерьеру.
Утром, когда Ника проснулась, он положил тетрадь рядом с ней на тумбочку и сказал: «Я прочитал».
– Ну и как? – насторожилась.
– Я понимаю, тебе нужно было это написать, но стоит ли это издавать?
– Ты считаешь, что написано бездарно?
– Нет, я не это имею в виду, – сел он рядом, – ты же сама знаешь, что написано хорошо. Но не в этом дело. А дело в том, нужно ли это распространять? Здесь столько мрака, ужаса, отчаяния – и ничего светлого. Книги должны давать опору, а не топить.
– Ты обещал мне помочь издать, – напряженно сказала Ника и побледнела.
– Я не отказываюсь от обещания, – он взял ее руку и погладил ее, – но, может быть, ты сама откажешься от своего намерения…
– Не откажусь, – ответила зло и даже выдернула свою руку, – ни за что не откажусь.
– Успокойся, – попросил он, – я же не отказываюсь помочь, мы издадим эту книгу, если ты так хочешь.
– Когда?
– Если хочешь, мы можем уже в понедельник отвезти рукопись в издательство и обо всем договориться.
Ника улыбнулась и вернула Павлу руку. Он улыбнулся в ответ и сказал негромко:
– Только не понимаю, зачем тебе это нужно.
– Не знаю зачем, но только нужно.
– Может быть, ты просто не хочешь оставаться в одиночестве перед этим страхом и ощущением безысходности?
– Может, и так, не знаю.
– Я слышал где-то, – продолжал Павел, – что бывает такое, что смертельно больные люди пытаются иногда заразить как можно больше других людей, утащить их с собой в могилу…
– Может быть, и я такая, – Ника опустила голову. – Ты, наверное, как всегда, прав. Я, наверное, на самом деле как бы неизлечимо больная этим ощущением приближающейся с каждым мгновением смерти. И не хочу дрожать и сходить с ума в одиночку, в одиночку переживать эту невероятную боль, эту душераздирающую тоску.
Но все равно, – пусть я просто больна и поступаю плохо, пытаясь заразить здоровых, потопить их в своем болоте, – я буду заражать, буду топить. А ты мне будешь помогать, потому что обещал. Даже если ты меня возненавидишь за это, – Ника всхлипнула, – все равно буду так, пусть и они, и тоже, – девушка разрыдалась.
Павел обнял ее за плечи, прижал ее голову к себе, гладил ее волосы, целовал затылок и растерянно утешал:
– Ника, маленькая моя, не плачь. Ну, прости, что я тебя обидел, прости, это я по глупости. Ты хорошая, моя девочка, ты хорошая. Делай так, как тебе хочется. И я буду помогать тебе всегда, и не потому, что обещал, а потому что люблю тебя, милая. Не плачь только…
Ника уже не обижалась на него и плакала, пряча лицо на его груди, обнимая его за плечи. А потом всхлипнула в последний раз и неожиданно быстро, горячо, нежно, долго поцеловала его в грудь, мокрую от ее слез. Он, обожженный ее внезапным поцелуем, поднял ее голову и безумно, иступлено начал целовать это милое заплаканное лицо…
Хотя Ника и боялась смерти, и говорила, что в жизни ничто не имеет цены, она спешила взять от жизни как можно больше всего приятного. Павел очень помогал ей в этом, потому что деньги у него водились, а жадным он никогда не был. Поэтому Ника почти совсем уже переселилась к Павлу. Здесь у нее уже были своя зубная щетка, свой халат, свои тапочки, повсюду были разбросаны ее книги, стояли ее духи и помада, сидели ее мишки и зайки. Она все больше и больше привязывалась к Павлу, который баловал ее, как ребенка. И на внешность тоже он нравился ей все больше и больше. К тому же Павел был неплохим любовником, вот только обращался с Никой, как с молоденькой девушкой, совсем недавно узнавшей вкус плотской любви, вел с ней так, будто боялся задеть ее, оскорбить ее мнимую невинность. Это немного раздражало Нику.
Потому что она занималась с Павлом любовью не потому, что ему этого хотелось, а потому, что этого хотелось ей. Ее уже не устраивала роль только ласкаемой и отдающейся, роль, которую она сама приняла, когда это произошло у них в первый раз. Сейчас она уже хотела ласкать и брать, быть равной партнершей, хотела, но не решалась ничего менять. Кто знает, как к этому отнесется Павел?
Но сегодня вечером, оставшись одна, Ника снова мечтала о том, как она будет ласкать это сильное, мускулистое тело, спускаясь ниже и ниже, а он будет стонать от наслаждения… И вдруг сверкнули у Ники глаза лукаво: будь что будет, но сегодня ночью она сделает это. И не только это, а все, что ей захочется сделать…
Утром Павел встал раньше обычного, и с самого утра, даже не позавтракав, он сидел на кухне, пил коньяк и… курил. Он был растерян и задумчив: его хрупкая нежная Ника, которую он боялся оскорбить слишком нескромной лаской, сегодня ночью вела себя, как заправская шлюха, и делала это с явной для себя приятностью. Павел был ошарашен – слишком это все было для него неожиданно, и не знал он, как ко всему этому теперь относиться.
Вдруг дверь на кухню распахнулась и показалась Ника – обычно она так рано не просыпалась. Она стояла перед ним, неловко прикрывшись простыней, зардевшаяся, потупившая глаза и спрашивала неуверенно:
– Ты не помнишь, куда я дела свой халатик?
И вдруг понял он, что такая она и нравится ему, такая ему и нужна: то целомудренно-стыдливая, то бесстыдно-распутная.