Вчера она узнала, что его больше нет. Она не стала уточнять, как именно это случилось. Подробности гибели Саши – мелочи, не имеющие смысла. Даже если знать, как это было – ведь не изменить! Не вернет его это. И без того, имея слишком живое воображение, Оля представляла ужасные картины – сцены Сашиной смерти, – и ее бил озноб. Как только она смогла сдержаться тогда? – не заплакала даже…

Вся ее жизнь была – он. А теперь его не стало. Оля чувствовала себя опустошенной. Вот уже больше часа она стояла у окна. На улице хлестал дождь, стучал по крышам, струйками стекал по стеклу. Она стояла в оцепенении, мысли ее были отрывистыми, бессвязными и какими-то потрепанными. Думала ни о чем, смотрела в никуда и не видела ничего. Слез не было.

Сейчас многие не возвращались «из армии». Но Оля почему-то никогда не думала, что это может случиться с Сашей. Оля думала, что он уже дома, уже несколько месяцев дома, и недоумевала только: почему он не пытается встретиться с ней, неужели разлюбил?.. Находились какие-то причины, придумывались объяснения… она лгала себе. А вот теперь – страшная правда. Причина одна только была: он не мог прийти, не мог позвонить – просто его не было больше… Его не было больше ни у кого. Его не будет больше у нее…

Она слышала в «Новостях» о жертвах этой войны, слышала Плач Матери (у ее соседки война унесла сына). Все это была чужая боль, она не разрывала сердца, не грызла душу. Война – это было где-то далеко, она не мешала Оле жить. А для Саши война стала ужасной реальностью. Последней реальностью.

Теперь война стала своей болью и для Оли. Как она будет жить теперь, когда у нее нет его?

Несколько лет назад ей было все равно, есть ли он. Это ему было не все равно. Казалось, он не мог без нее даже дышать. Куда бы она ни шла – чувствовала на себе его взгляд. В его глазах было столько боли, что у нее порой тоже сжималось сердце. От этого взгляда было не по себе.

Он часто дарил ей цветы. Сначала ей было это приятно, но потом быстро надоело. Она забывала их на парте в классе, на скамейке в парке, отдавала подругам. Он видел это, но продолжал приносить ей букеты, провожал после школы, ждал у подъезда, решал за нее контрольные и писал сочинения, носил ее лыжи на уроках физкультуры. И смотрел на нее преданными глазами, из которых сочилась боль.

Он сделал бы для нее все. Каким-то своим женским загадочным чутьем она знала это наверняка. Но ей не нужно было, не хотелось совсем, чтобы он что-то делал для нее. Мужчина ее мечты был совсем непохож на Сашу. Разве она была в этом виновата?

Мужчина ее мечты не был похож на Сашу. Не был он похож и на рыжего музыканта, и на белокурого спортсмена, и на других парней, с которыми Оля крутила романы, и из-за которых Саша провел десятки бессонных ночей. Никто не знал, что она страшно, безумно, до слез любила своего отчима. Может быть, почти так же страшно и безумно, как ее любил Саша.

Никто не знал, что Оля страшно и безумно любит Валерия Степановича. Не знал этого и Саша. Не знал, но, может быть, догадывался. Слишком хорошо знал Саша Олю.

Хорошо знал Саша Олю. И понимал, конечно, что так же, как и на него, ей глубоко наплевать и на конопатого музыканта, и на белобрысого футболиста, и на других ребят, с которыми она крутила романы. Как ему было не догадаться, что Оля любит Валерия Степановича, если видел он, как смотрела она на отчима своими большими глазами, и даже за ее ресницами не могла спрятаться отчаянная боль.

А потом, когда Саши уже не было в этом городе, а, может быть, и совсем уже нигде не было, об этом узнали другие. Тогда уже Оля не могла прятать свой страшный, излучающий боль взгляд. Но никто не сказал ей, что во взгляде Валерия Степановича нет и отблеска этой сказочной боли, сладостной муки – неизбежной спутницы всепоглощающей страсти.

Все началось в тот день, когда Оле исполнилось восемнадцать. У мамы было дежурство. Гости уже разошлись. Они сидели с Валерием Степановичем на кухне и допивали вино. И ей показалось, что сегодня можно все…

А потом ей было стыдно: стыдно перед ним, стыдно перед мамой, стыдно перед собой…

Раньше ей нравилось выходить на улицу с отчимом вдвоем – теперь она избегала появляться с ним рядом. И боялась, как бы кто не догадался, что между ними произошло.

Она знала одно лекарство против страха: то, что произошло – уже не страшно, оно уже не может произойти, нагрянуть неожиданно, оглушить, ударить в спину…

И она решилась: надо раскрыть карты. Пускай все узнают, что они – любовники. Лучше пережить все зараз, чем мучиться долго-долго.

Она сказала об этом Лерику. И это стало причиной жуткой ссоры. Он называл ее «дурой» и «маленькой стервой», «гюрзой» и «истеричкой». Она кричала, обзывалась, просила, угрожала, рыдала, рвала фотографии… Он ушел, хлопнув дверью, и не приходил до утра. Оля долго плакала, успокаивалась ненадолго, а потом снова начинала рыдать. Но когда вернулся Валерий Степанович, она, изможденная, убитая, обескрыленная, пошла на кухню, чтобы сварить ему кофе и сказать, что любит его и сделает все так, как он захочет.

Но сама уже твердо решила, что сделает по-своему. И когда приехала мама, Оля все ей рассказала. Мама поверила ей. Поверила сразу, как будто все уже знала. А Валерий Степанович ушел из их дома, ушел из их жизни. Так и закончился недолгий Олин роман.

Но в маленьком городе жила Оля. Быстро расползаются в таком городе сплетни. Много знакомых у тех, кто сидит на скамейках у подъездов и слышит все, что долетает из открытых форточек. И еще больше знакомых у знакомых тех, кто сидит на скамейках возле подъездов и слышит все, что долетает из открытых форточек… Как прокаженных, стали обходить Олю и Анну Олеговну многие, с кем даже знакомы не были Оля и Анна Олеговна… И любопытно было всем, как теперь будут уживаться мать и дочь.

А они все-таки уживались. Ругаться по пустякам, правда, стали чаще. Но и жалели друг друга. И когда плакала Оля безутешно, обнимала мама ее за плечи и говорила, что все пройдет, все раны затянутся, и все будет у Оли хорошо. А когда сидела Анна Олеговна в оцепенении, в одну точку смотрела невидящим взглядом, ставила Оля перед ней чашку с чаем и подавала зажженную сигарету. И плакали они долго, обнявшись…

И все чаще стала вспоминать Оля Сашу.

Вспомнила, как спокойно и тепло было рядом с ним, как прощал он ей все, прощал заранее. Вспомнила, как провожал ее в школу и из школы. Вспомнила, как дарил ей цветы. Вспомнила, как упрямо любил ее и обещал любить вечно. Все, что было между ними: каждое слово, каждый взгляд – вспомнила.

Будничный мир с подозрительными соседями и наглыми мужчинами, с отвернувшимися от нее подругами, тусклый и однообразный, стал совсем призрачным. А причудливое переплетение мечты и фантазии, снов и воспоминаний стало для Оли почти осязаемой реальностью. Грань между двумя мирами, призрачным и реальным, начала расползаться. Путать стала Оля, где заканчивается один мир, а где начинается другой, что произошло там, а что здесь. Верила она тому, прежнему, Саше так, как будто не мог он ошибиться. Знала, что вернется он к ней и все поймет, и простит все, как всегда прощал, и будут они вместе, и никогда больше не будет плакать Оля. И воссоединятся две Олины реальности.

Саша всегда теперь был в ней. Саша – это все, что было у Оли. В него она верила, чуда ждала от него.

А вчера узнала, что Саши больше нет.

Глава вторая. Кукла

Ника стояла у окна и смотрела, как стекают по стеклу тонкие струйки воды. И улица за окном, и комната за стеной, и сама Ника отражались в них совсем по-разному: в каждой струйке – свой мир.

Вчера Ника сказала Оле, что Саша не вернулся из армии. Она не ожидала, что Олю так поразит эта новость, что она сожмется вся, как маленький замерзший котенок, и уйдет, не попрощавшись, и пойдет, забывая обходить лужи…

Это же не Оля, а Ника молилась когда-то каждый вечер, чтобы Саша полюбил ее. Это же не Оля, а Ника целовала нежно цветы, подаренные Сашей другой. Это же не Оля, а Ника, как реликвию, хранила карандаш, забытый Сашей на подоконнике. Это же не Оля, а Ника любила Сашу больше, чем любила себя…

Когда-то Ника под Новый год загадывала только одно желание: чтобы Саша полюбил ее. Из года в год одно и то же желание. Четыре года подряд – одно и то же…

И писала стихи, посвященные ему, ее любимому, славному Саше.

И смотрела на него нежно и как-то непонятно, точно ей больно было смотреть.

Саша для нее был ангелом.

А потом она заставила себя жить так, будто нет Саши вовсе и не было, будто придумала она и его, и свою любовь.

И когда не стало у нее Саши, написала она стихотворение, перед которым стояло странное посвящение. А когда Саши для всех не стало – не написала Ника стихотворения.

Стихов она вообще не писала больше, а писала книгу. Но об этом никто не знал.

Почему-то Оля не спросила, как именно погиб Саша… Неужели она тоже понимает, как неважно это?.. Нет, скорее просто неинтересно ей, как неинтересен был сам Саша со своей преданной щенячьей любовью.

Ника пыталась представить, что сейчас делает Оля. Может быть, стоит вот так же возле окна и смотрит на стекающие по стеклу струйки дождя: в каждой струйке – свой мир. И по лицу ее стекают слезы. Но не вытирает их Оля… Стоит у окна, слушает дождь и вспоминает влажные и порочные, неприятные, но удивительно возбуждающие поцелуи своего пятидесятилетнего любовника…

С тех пор никого не любила Ника. И не стремилась ни к чему.

Но любила шампанское, шоколад и красивое белье, сквозь которое целомудренно и притягательно розовело, маня к себе, молодое нежное тело.

Потому что незачем было беречь то, что скоро станет старым, морщинистым, а после сгинет, превратившись, в лучшем случае, в куст малины…

В комнате на стене висела картина. На ней – симпатичный мужчина. Спокойный взгляд. Усталые глаза.

У него все что-то просили. Бабушка просила счастья для всех, мама – для своей дочки, а дочка – счастья для себя и горя для тех, кто не желает радости ей, Нике.

Когда-то она верила в Бога. Да и то только тогда, когда ей было очень плохо и казалось, что помочь может только чудо. Но когда Он не помогал, она изменяла Ему и просила помощи у Другого, у того, чей портрет обычно не вешают на стену. Того, Другого, она представляла в образе мужчины очень красивого, с огненными, обжигающими глазами, способными убить, испепелить, сжечь дотла.

Когда не помогал мужчина с горящим взглядом, Ника снова возвращалась к мужчине с добрыми и строгими глазами.

Все это было давным-давно. Теперь Ника оставила миражи в прошлом. Теперь Ника не верила ни во что, и ничего не ждала ни от Бога, ни от дьявола, ни от людей… Она ничего не ждала от жизни.

Она стояла у окна, смотрела, как стекают по стеклу миры, и сонно зевала.

Пронзительно зазвенело в ушах и долго отдавалось в голове, в груди, даже в позвоночнике. Вероятно, это были гости. «День рождения», – вспомнилось. Было это второстепенным. Но она мотнула головой, чтобы стряхнуть сон, и пошла открывать.

Досадно было, что не успела сделать себя красивой – королеву никто не должен видеть такой. Смастерила улыбку: приветливо, но чуть свысока.

Вошел высокий, молодой и модный. Стрижка бобриком. Бесцеремонно расположился в кресле. Заговорил. Обо всем, что знал.

Ника смотрела на него. На толстые губы, чересчур крупные зубы. На монотонно жужжащие возле нее слова. На улицу в окно.

Послала за сигаретами. Ушел – с концами. Так бывало всегда.

Хочется спать. В ванную. Голову под кран. Посидела немного. Включила фен. Фен загудел. Гудела вода в ванной. Гудело в голове. Гудел за окном ветер. Ника сидела на полу и плакала. Пустая пачка из-под сигарет.

Слезы высохли. Ника сделала себя красивой.

Вспомнила: надо накрывать на стол. Постелила скатерть. Скомкала пустую пачку из-под сигарет.

Пронзительный звонок вонзился в уши и надолго застрял в больной голове.

Шурик – старый-старый друг стоял перед Никой. Обрадовалась, обняла даже. Взяла цветы и послала за сигаретами.

Пришла Марина. Рассказывает, как давно мечтает быть с Шуриком и как ей надоел Димка. Ника сочувственно кивает: помогу, мол, мне не нужен. Шурик, он как брат, он Нику, как старшую сестру, слушает…

Вернулся Шурик. Марина к нему с вопросами. Ника – в окно.

Гудит в голове. Душно. А за окном – после дождя – воздух свежий:

– Открой окно!

Свежий воздух – полной грудью. Хорошо! А дым – еще глубже. Сладко, уютно. Хочется спать.

Еще кто-то пришел. Кажется, Димка Маринин.

– Марин, – шепчет Ника на кухне. – Хочешь, буду кокетничать с твоим, чтобы не мешал?

– Ой, спасибо!

Диму Ника встречает тепло, долго смотрит в глаза – и отводит вдруг, будто робеет.

И только потом приглашает в комнату.

Но и там – рядом. Просит развеселить, внимательно слушает какие-то истории про алкоголиков и вернувшихся из командировки мужей. Хочется спать. Холодно.

– Закройте окно!

Собираются и другие. Приходят все сразу, даже тот, кто ушел с концами. И даже Леша, которого забыли пригласить.

Между Лешей и Никой – стенка. Слишком долго они дружили. Теперь он дружит с другой.

– Я ненадолго.

– Что так?

– Дела.

– А, спасибо, что не забыл.

Нике все равно, как надолго Леша. И подарок его – кукла – неприятен почему-то.

– Шампанское я открываю сама! Спасайся кто может!

Звенит посуда. Звенят голоса. Звенит магнитофон. Звенит в голове. Все расплываются, чужие. Говорят, гудят, смеются.

– Я не пьяна!

Ника четко видит картину на стене. Понимает все, что говорят.

– Я хочу напиться!

Неправда, она никогда не позволит себе слишком запьянеть, потому что пьяные женщины – некрасивы и глупы.

– Я хочу танцевать!

Выполняется каждый каприз. Ника – королева.

Дима – так Дима. Ника приглашает Диму. Шурик все равно только Никин. Шурик ревнует. Ника видит: он хотел пригласить ее. Марина ждет, не пригласит ли ее Шурик. Но Шурик смотрит на Нику и курит.

Ника наступает Диме на ногу, Ника все-таки пьяна. Кружится голова. Хочется спать. Ника улыбается Шурику, садится рядом. Прикуривает от его сигареты.

– Как Марина, изменилась?

– Нет, только похудела чуть и волосы покрасила.

– А я?

– Еще красивей стала.

– И умней?

– Не знаю. Но лучше: веселей, что ли, уверенней.

– Да. И умней. А ты совсем не изменился. Присмотрись к Марине, ты ей нравишься.

И – вышла. Пошла на кухню, где Марина кофе варила.

– Он говорит, что ты похорошела.

Марина просияла.

Ника знает, что победила.

Из духоты комнаты Ника хочет провалиться в свежесть сна: вдруг ей приснится беломраморный замок под бирюзовым небом, и белокурый юноша с голубыми глазами подарит ей нежно-розовые, пахнущие дождем и первой любовью цветы!..

Но приснятся ей не розы и не влюбленный юноша, а приснится ей кукла, подаренная Лешей. Только куклой этой будет сама Ника. А Леша, и Марина, и Дима, и кто-то еще будут дергать за ниточки, и Ника будет послушно говорить: «Я хочу танцевать! Я хочу танцевать!», – а из глаз ее будут капать слезы.

Глава третья. Комедианты

Женя жила легко, не выдумывая лишних проблем. «Все утрясется», – говорила она себе, что бы с ней ни случилось. И все, действительно, утрясалось.

И друг у Жени тоже был легкий и веселый. Некоторым казалось даже, что веселость его напускная, что он прячет за ней какие-то свои комплексы или переживания.

Андрей был беззаботным и веселым, решающим все быстро и просто до тех пор, пока у него не появились новые друзья. Постепенно Андрей изменился: стал угрюмым, молчаливым, подозрительным. Ему стало казаться, что все обманывают его. И стал ревновать Женю, причем не только к хорошим знакомым, а ко всем подряд, даже к киноактерам, которых Женя видела только на экране телевизора.

После того как Андрей изменился, Женя стала тоже постепенно, почти незаметно меняться. Иногда она подолгу оставалась одна и думала, и глаза ее в это время были серьезными и усталыми. Иногда она даже плакала вечером в подушку, а потом стыдила себя: «Ах, Женька, Женька, что же ты из-за пустяков раскисаешь? Надо проще смотреть на жизнь». «Вот увидишь, – говорила она себе, – скоро все утрясется». Но на этот раз все не утрясалось. Андрей приходил к ней все реже и реже, да и то, казалось, только для того, чтобы пожаловаться, что никто его не любит, не понимает… А взгляд его при этом был мутным и отсутствующим.

Но Женя продолжала любить его. Она должна была спасти Андрея, вернуть его прежнюю легкость, его прежнюю любовь. «Все утрясется», – говорила она себе, и больше не могла ничего сделать.

Женя была единственной из подруг, кто не отвернулся от Оли, когда с той произошла эта неприятная история. «Не переживай, все утрясется», – говорила она ей и все время придумывала что-то такое, что могло развлечь подругу. Сегодня Женя позвала Олю на ярмарку, которая ежегодно устраивалась у них в городе в конце августа.

На ярмарке было многолюдно. Подруги купили мороженое и ходили между прилавками. Ничего интересного не происходило, и девочки уже собирались домой, когда их окликнули. Это был Алексей Алексеевич, старичок-букинист, у которого они иногда покупали книги. Девушки остановились, разглядывая томики, но шум за спиной заставил их обернуться.

Небольшая группа людей в черном врезалась в толпу покупателей. Все расступались, пропуская Горе. Впереди шла женщина с растрепанными волосами. Ее поддерживал под руку высокий сутулый мужчина с невыразительным лицом и пустыми глазами. Женщина рыдала, спотыкалась, причитала. Вдруг она остановилась и откинула голову. В глазах ее полыхали ненависть и злоба. Глядя куда-то в пустоту, она заговорила, точнее, закричала пронзительным, срывающимся голосом. Она обвиняла войну и всех тех, кто ее допустил, кто принес в жертву Богу войны и алчности ее молодого и ласкового сына.

Алексей Алексеевич положил руку Жене на плечо, и ее вдруг захлестнуло ощущение, что происходящее напоминает хорошо отрепетированный спектакль. Слишком уж театрально причитала женщина, и слишком театрально не вытирала слезы, и слишком растрепаны были ее волосы, и слишком черным было ее платье, и слишком белым было ее лицо. И слишком уж траурно-молчаливы были поддерживающие ее руки.

«Ты наживаешься на моем горе!» – крикнула вдруг женщина, вырвав локоть, и резко толкнула прилавок с бижутерией на стоявшую за ним продавщицу. Некоторые люди из толпы стали делать то же самое. Завизжали женщины. Матери потащили детей подальше от истошно орущей толпы. В центре уже завязалась драка. На один из прилавков запрыгнул мужчина с безумными глазами. В руке у него был пистолет. «Убийцы!» – заревел он. Но на него, кажется, никто не обратил особого внимания. Люди били друг друга кулаками и ногами, царапались и кусались, таскали за волосы, визжали. Кто-то бил об асфальт фарфоровую посуду, кто-то топтал яркие мягкие игрушки с трогательными глазами-пуговками… А мужчина на прилавке стрелял в людей. Женя насчитала три выстрела. Кто-то оглушительно завизжал: «Милиция!». Мужчина выстрелил еще раз, отбросил пистолет и, спрыгнув с прилавка, исчез в безумствующей толпе. Рука на плече Жени вдруг потяжелела, и Алексей Алексеевич, хватаясь за грудь, где расползалось алое пятно, навалился на девушку всей тяжестью своего тела. Она механически отступила, освобождаясь, и старый букинист грузно осел на асфальт. У Жени закружилась голова, перед глазами замелькали лица, в небе заполыхали малиновые пятна.

Женя пришла в себя на проселочной дороге. Шел дождь. Струи стекали по лицу, она упрямо куда-то шла, но сама не знала куда. Следом плелась Оля и речитативом слабо повторяла: «Женечка, не надо, Женечка, не надо…». В руке у Жени был пистолет. Кажется, тот самый, из которого неизвестный мужчина с безумными глазами стрелял в обезумевшую толпу, из которого был убит ее друг – старый букинист. Глаза щипало от размазывавшейся туши, Женя снова зажмурила глаза, и снова поплыли перед ними радужные пятна. И снова время остановилось.

Женя увидела себя в неизвестном доме: полы немыты, обои потерты, окна задернуты старыми грязными шторами. На полу – ее любимый Андрей. Его футболка – в крови. Рядом – раздавленный шприц. В углу, сжавшись в комочек, тихо воет Оля. Руку Жени оттягивает ставший необычайно тяжелым пистолет. Напротив – мутное зеркало. Оно сияет, в нем летают багровые искры. И вдруг откуда-то из него выходит юноша. Женя где-то видела его раньше. Он подходит к Оле, трогает ее за плечо. Она поднимает голову и замолкает. Зрачки у нее еще расширены, на лице – выражение ужаса и надежды. Юноша берет ее за руку и ведет к зеркалу. «Это же тот самый Саша, тот, который погиб», – осеняет Женю. Она роняет пистолет и, двигаясь, как автомат, тяжело переступая ногами, идет за ними. В голове что-то взрывается, перед глазами – мириады звенящих искорок. Они становятся все ярче и ослепительней, а звон становится все пронзительней, он оглушает ее, она чувствует, что снова теряет сознание и куда-то проваливается.