Едва автомобиль сколько мог набрал скорость, лавируя между припаркованными и движущимися собратьями, Эмма прижала ладошки к стеклу, устремила взгляд зачарованных глаз – жаль, он мог видеть только их отражение! – на будто бы спасающиеся от них бегством вековые каменные громадины домов и, открыв ротик, затаила дыхание, вся обратившись во внимание.
– Эм… – шёпотом позвал он, но так и не дождался обычного нежного слова, которое она очень любила, «Папа?»
Мужчина чуть понаблюдал за дочерью, а потом, развернув газету, принялся читать свой последний лондонский её номер. Хрусткие листы пестрели полосами маловажных новостей, и скоро он снова отвлекся на свою девочку. Любовно он смотрел, как она чуть покачивается в такт тряске, и дрожат кончики её длинных кос, а, когда стекло запотевает от её жаркого дыхания, она старательно протирает его рукавом.
Эм здоровалась с Лондоном, а её отец – прощался. Эм ехала в неизведанное место, её отец, её друг отправлялся с нею вместе. Эм не была одинока, ей было радостно везде, где был рядом её папа, а Калеб вдруг почувствовал одиночество, хотя на расстоянии вытянутой руки от него находилась та, которая годами избавляла от него. Она оставляла в городе, где родилась, не так уж много, а он – всё. Она не грустила, ей было, чему удивиться, Калеба же не удивляло ничего, и вдруг он потерял почву под ногами и, что страшнее, осознал это.
Перед глазами плыло единственное место, о котором он обещал тосковать в этом городе, место, где нашёл приют пятилетний Колин.
Он посмотрел на наручные часы: до поезда оставалось не так много времени, и они не могли уже отклониться от маршрута. Калеб, досадуя на себя, снова взглянул на дочь, и мысль его пронзил вопрос: «Можно ли в заботе об одном своём ребёнке, позабыть о другом?». Ответ он знал, и глядя на спинку Эммы, признал колоссальную разницу между своими детьми: Колин, давно не тревожимый ничем, был, вероятно, важнее живой во всех смыслах Эм, ведь Эмме он отдавал каждую свою минуту, а время его сына давно подошло к концу.
Что это значило?
Лишь то, что незабытый ребёнок, пусть по праву старшинства, праву рождения или ещё чему – то нуждался в отце, быть может, намного больше, чем Эмма, за плечами которой ещё не было ничего, а дорога обещала быть длинной…
Такси, взревев последний раз, остановилась у места назначения.
– Юстон, сэр! – оповестил водитель.
***
Продолговатый и низкий, вокзал с белой плоской крышей был едва виден за столпотворением пассажиров, вновь прибывших и тех, кто с минуты на минуты ожидал отправки своего поезда. Казалось, их были десятки, сотни, и всё больше с каждой минутой. Вскоре и они, Калеб с дочерью, должны были смешаться с этой многоликой, многоцветной и шумной, подвижной беспорядочной волной людского моря.
Из машины Калеб вышел первым, подслеповато сощурился от солнца и, сделав ладонь козырьком надо лбом, секунду или две наблюдал за кипучим движением народа. Кто неспешно, а кто- то проворно и быстро входил и выходил из здания, казалось, белый вокзал, освобождая, выпуская на волю одних людей, тут же пленял других.
Вслед за Калебом салон покинул и водитель, ему предстояло выудить из багажника пузатый чемодан, который один вместил в себя две жизни – взрослую Калеба и детскую Эммы. Сам Хауард обогнул автомобиль, по —джентльменски распахнул перед дочкой дверь.
Эмма, подвижная, радостная, предвкушающая путешествие, пусть плохо представляющая его течение и исход, птицей вылетела на мостовую и запрыгала на одной ноге, весело и с любопытством рассматривая скопление множества незнакомцев.
– Эм, будь рядом! – наказал девочке мужчина, понимая, что она, забывшая о всяческом страхе, уже не помнящая, как не понаслышке узнала слова опасность и боль, могла увлечься новой обстановкой, с восторгом, написанным на лице, увлечься настолько сильно, чтобы попасть в беду. – Не отходи от папы, дорогая!
– Хорошо, – ответила Эмма, поглядев на отца внимательно, может быть, понимая, его обеспокоенность, но уж точно чувствуя его любовь.
Однако, её потребность во впечатлениях, новизне и желании знакомиться с окружающим миром, заставляла её крутиться вокруг своей оси, стрелять глазами в разные стороны, ловить каждую деталь, впитывать всё до последней капли. Пока дочь поглотила новая атмосфера, она пробовала, казалось, сам воздух на вкус и аромат, Калеб Хауард принял чемодан, обменялся несколькими словами с водителем, вытащив из портмоне пару купюр, отдал их молодому человеку. Они пожали друг другу руки.
Такси оставило их на площади перед железнодорожной станцией Юстон.
– Идём, Эмма! – Калеб свободной рукой сжал ручку Эммы, и двинулся вместе с нею ко входу в здание вокзала, который представлялся ему порталом в иной мир.
***
С каждым шагом для маленькой Эммы вокзал всё больше представлялся мощным распластавшимся на солнцепёке зверем, который ленился пошевелиться. Громада его возвышалась над девочкой и бросала прохладную тень на всё, что было к ней близко. Изо всех сил стараясь не отставать от отца, в руке которого был зажат её кулачок, Эм проворно и озорно успевала окинуть взглядом то место, где оказалась в первый раз.
Но всё же она мало что успела увидеть, пропустить, как обычно запоминая, сквозь себя, и впоследствии не единожды с сожалением думала о том, что так немного смогла сберечь в памяти.
Постепенно устав сопротивляться нежданно ожившей, неуправляемой стихии – потоку почти несших малышку за собой или то и дело натыкающихся на неё людей, она сильнее, второй рукой ухватилась за руку отца и так следовала до самой платформы, где ожидало её настоящее, хоть, пожалуй, пугающее чудо.
Поезд… Темно-синий и очень длинный, теряющийся за поворотом и, быть может, там ещё продолжающийся. Он стоял у первой платформы, и скоро должен был отвезти Эмму в обещанное странствие. Расползались под ногами, окаймляли всё вокруг, ложились на каменные плиты у подножия площадки, где стоял невообразимо красивый, блестящий состав, клубы извергаемого им дыма, и Эмма Хауард почти тонула в них.
На платформе гулко шумела толпа, и ей вторил своим шипением блестящий змей, называемый составом. Во все глаза Эмма смотрела, как в окнах купе мелькают люди, передвигаются неверно, как шахматные фигуры на доске, фигуры, разучившиеся играть по своим же правилам.
– Наш вагон следующий, Эм! – гладя на дочь сверху вниз, оповестил девочку Калеб. И улыбнулся, когда почувствовал, что она с прежним, но стократ усиленным воодушевлением почти тащит его вперёд. – Тише, дорогая! Твой папа уже староват для бега!
– Глупости! – в своём упоении происходящим обронила девчушка, не оставляя попыток управлять отцом. И в этот момент она до боли напоминала свою мать, хоть, хвала Небесам, была напрочь лишена её заносчивости, эгоизма и жестокости…
***
Девочке показалось, – когда они добрались до нужного вагона и приготовились к посадке, – что рычащий недовольно хищный зверь сейчас проглотит её. В его брюхе, наверное, было достаточно места для маленьких девочек. А Эмма была маленькой девочкой. Она вдруг подумала, что змеи не умеют рычать, как тигры, а они – не такие длинные, как синий гигант. Девочка решила, что, возможно, поезд ни то, и ни другое. А кто тогда?
Почему папа не боится, а взяв её под мышки приподнимает вверх, велит держаться за поручень? Поддерживает её, пока она, поднимая высоко ножки, забирается по узеньким ступенькам наверх, и оказывается выше отца, выше своего роста, видит всё и всех, как видит мир сказочная королева из своего дворца? Только дворец королевы не дрожит под ногами, стены не сотрясаются, у дворца нет сердца, а у страшного чудища сердце колотиться так гулко, что удары его вторят биению сердца её собственного. Она пугается этого гула, но видит, с облегчением вздохнув, как отец очень легко будто взлетает вверх и, словно чтобы спасти её, оказывается рядом. Но у отца, как у храбрейшего её рыцаря нет с собою меча, а есть только спутник, который без помощи рыцаря не может преодолеть не шага – чемодан, который словно тоже питается маленькими девочками. И только чудом Эм не стала его добычей…
– Идём, родная! Найдём наше купе! Вперёд, а я за тобой!
Эмма почувствовала, что ей опять доверяют. Наверное, найти что – то было очень важной задачей, раз папа доверил её ей. Она будет умницей! Она сможет найти «купе»!
Как было сказано, она пошла вперёд по узкому коридору со множеством дверей. Повсюду слышались чьи – то голоса, а малышка будто потеряла свой. Она осматривалась по сторонам, но не находила ничего, похожего на купе. Всё дальше – дальше, ещё немножко…
– Эм, ты нашла! Вот и оно! – отец, который увлёк её в поиск, возвестил о находке, открывая перед дочкой наполовину стеклянную дверцу. – Входи, устраивайся!
Эм первой шагнула через порог, первой увидела два длинных и мягких сидения друг против друга. И, как в то время, когда она ещё не говорила, восторженно взвизгнула, подбежала к понравившемуся, вскарабкалась на него и снова замерла, глядя в чистое панорамное окно. Её странствие начиналось, и ради него стоило выздороветь.
– Пап, посиди со мной! – попросила она.
***
Поезд мчался, менялся пейзаж за широким окном. Со скоростью почти ощутимой, мелькали деревушки, деревья, пастбища и всё, что Эм хотела – ехать подольше.
Купе, клетушка, впрочем, с некоторым уютом обустроенная, иногда озарялось от пола до потолка солнечным светом, а потом могло надолго погрузиться в сумрак, такой, что Калеб частенько не видел любимого личика дочки.
Она же неотрывно смотрела в окно, впечатлённая увиденным и, кажется, ничем не разочарованная. Он представлял, что очень надолго впечатления от поездки не оставят её память, дадут почву новой жажде – жажде приключений. И в будущем, в своём светлом, далёком будущем, Эм, заручившись этой жаждой, как другом, пойдёт по самой интересной и захватывающей из дорог, дороге жизни уже будучи счастливой, напоенной, но не пресытившийся ею.
– Эмма… – позвал Хауард, и она обратила к нему глаза, полные блеском радости и искрой любознательности. Он так любил своё отражение в карих недрах, глубинах её взгляда. —Тебе нравиться путешествие?
Она не ответила сразу, сползла со своего места, подбежала к отцу, и он поднял её на руки, усадив к себе на колени. Потом сказала, снова посмотрев на отца:
– Очень нравится, папочка!
Мужчина поцеловал её в висок, заслонённый завитушкой волос:
– Всегда помни об этом, помни обо всём, что тебе нравиться и обо всех, кого любишь! Никогда не забывай, что сейчас происходит!
– Хорошо, папочка! – она знала, что поняла его.
– Калеб Хауард улыбнулся ей:
– Ты всегда такая умница!
И девочка улыбнулась в ответ, зардевшись от смущения, сказала:
– Я тебя люблю, папа!
Он обнял дочь сильнее. Вместе они смотрели теперь в одном направлении: на луг за окном.
– И я тебя люблю, Эмма, дочка!
– Я не забуду! – уверила она.
Поезд нёс обоих в новую жизнь.
***
Размеренный стук колес убаюкал её, и девочка заснула в объятиях отца. Он смотрел на неё спящую по привычке, осматривал всклокоченные волосы на макушке и лбу, закрытые нежными полупрозрачными веками глаза неземной красоты, длинные ресницы, кончики которых трепетали от его дыхания, маленький носик, забавно вздёрнутый словно в вечном упрямстве, щёчки, ещё худенькие после долгой изнурившей и чуть было не забравшей её у него болезни, но уже раскрашенные милым розоватым румянцем, губки, когда она не спала поминутно несущие то очаровательные нелепицы, то странно звучащие в её возрасте прописные истины, сотни раз на дню называющие его папой.
Он любил её, даже намного сильнее, чем своего сына! Это было неправильно, но правдиво, и на Страшном суде, лицом к лицу с Создателем, он не устыдился бы признаться в этом! А дальше будь, что будет! За неё он понесет любое наказание, пусть самое страшное. За дочь он готов гореть в любом пламени, терпеть любые муки, ведь мучился же годами, ожидая её, и после, когда она уже отягощала его руки своим тельцем, а мысли его – одним своим существованием, в одночасье оставшись единственным человеком, что создан для него…
– Я тебя люблю, моя девочка! – шёпотом повторил он и внезапно почувствовал очищающую силу слёз, слёз, боли в которых не было, а были надежда и нежность.
***
Поезд понемногу сбрасывал скорость. Незаметно прошла для них часть пути, того, что словно навсегда отделила их от прежней, когда – то прочной, но распавшейся жизни. Он не сожалел ни о чём, она – не могла сожалеть, ведь с нею вместе осталось то важное, что было всегда – обожаемый папа.
Калеб разбудил дочь поцелуем в щёку, и она послушно открыла затуманенные от сна глаза, как всегда радостно возвращаясь к нему из фантастического мира снов. При виде его лица, улыбнулась и, догадавшись, спросила:
– Мы приехали уже?
– Да! – подтвердил он. – Скоро поезд совсем встанет, мы с тобой выйдем на улицу, а там нас уже ждут…
– Новые приключения?! – радостно спросила дочь, вся обратившись в ожидание их, невероятных и прекрасных.
– Да! – сказал он опять. – Но ещё, думаю, тётя Сара и дядя Эрик!
– Ура! – она захлопала в ладоши, но тут же стала серьёзной и будто бы даже погрустнела. – Я по ним очень соскучилась, папочка!
– И я, малыш, и я! – со вздохом признался он. – Но теперь мы будем вместе!
– А мы домой уже не поедем? – поинтересовалась девочка.
Мужчина улыбнулся. Конечно, она ещё долго будет называть и считать своим настоящим домом лондонский особняк, из которого за свои годы не разу не уезжала. Ещё долго она, уроженка Лондона, верно, будет задавать вопрос о возвращении домой, а он будет терпеливо её объяснять, что дом её отныне в Ливерпуле, и поступками доказывать это, создавать вокруг неё столько гармонии, окружать таким счастьем, что любимая, самая горячо любимая девочка на свете, и думать забудет о том месте, где родилась…
– Нет, дорогая моя! Мы в Лондон больше не поедем! И твой дом теперь здесь!
– И твой тоже? – живо спросила она и, не дожидаясь ответа: – А если я захочу увидеть бабушку и дедушку, дядюшек?
– Мой дом всегда там, где ты! – ответил ей мужчина. – А мы их пригласим к себе или…
Он выдержал интригующую паузу, она вытянулась струной, гадая, что это придумал папа:
– Поедем в Лондон тайно! И никто не будет знать, что мы явились, а потом так же секретно уедем назад! Хорошо?
– Я люблю секретики, папочка! – она была в восторге от задумки отца. – А ты?
– И я люблю секретики, Эм, солнышко! Но у нас не должно быть секретов друг от друга, ладно?
– Да, папа! – она не по- детски сосредоточенно слушала его, запоминала его слова. И, может, прямо сейчас решила окончательно никогда и ничего не таить от отца.
***
– Давай, Эм, смотри! Видишь дядю Эрика?
Они стояли на платформе, поток людей обтекал их. Как волны морей, они обрушивались на них, и снова начинался отлив. Эмма сидела на плече отца, и вертела по сторонам головой, высматривая дядюшку Эрика. Но среди незнакомых силуэтов долго не могла найти одного лишь человека, а потом…
– Папа, я вижу его! – закричала девочка. —Он приехал, приехал!
– Где же он, дочка? – щурился Калеб, тщетно пытаясь рассмотреть что – нибудь сквозь толпу.
– В темно-коричневом плаще, недалеко, за леди с клетчатым чемоданом! Пойдём поскорее!
Отец снял её с плеч, отпустил на плиты площадки. И не успел и глазом моргнуть, как она юркнула между прохожими и побежала, весело смеясь на бегу, к мужчине, которого случайно различила в толпе.
– Эмма Хауард, сейчас же стой! – он испугался, как бы дочь не угодила в неприятности. —Стой, и вернись ко мне!
Но девочка, которой опять завладел огонь нетерпения, впервые не послушалась отца, с трудом пробиралась к своей цели, уверенная, что в конце концов, её ждёт дядя. И чем больше крепла уверенность, тем быстрее она старалась бежать.
Калебу Хауарду ничего не оставалось, кроме как очертя голову кинуться за ребёнком так быстро, насколько позволял увесистый багаж. И он, чуть задохнувшись, не смог её настичь. Хотя за рассеявшейся толпой прибывших и отбывающих успел заметить, как девочка почти влетела в распахнутые для неё объятия и замерла в руках, принадлежащих и впрямь Эрику Говарду.
Мужчина, не связанный с нею родством крови, схожестью внешности или чем – либо другим, всегда любил её, как можно любить ребёнка, не просто растущего на твоих глазах, но своего ребёнка. Он адекватно понимал, что обаятельная эта девочка чужая дочь, но дочь человека настолько близкого ему самому по духу, что и он, окажись в его руках обязанность её воспитания, не отклонился бы от проложенного её отцом курса.
– Здравствуй, малышка! – поприветствовал он её, чувствуя, как приятно она обнимает его за шею, таким образом тоже здороваясь. – А где папа? Ну – ка, посмотри на меня!
Её изумительные тёмные глаза встретились с его, она сказала:
– Я от него убежала! – и продолжила без трусости в голосе: – Он теперь меня накажет!
– Ну, разве можно, Эмма?… – вздохнул Эрик. – Смотри, а вдруг бы с тобой что – то случилось в этой толчее, а?
– Но ведь не случилось! – ответила Эмма.
– Всё равно серьезной беседы тебе не избежать! – сурово отрубил Говард. – Чтобы неповадно было своевольничать, мала ещё!
Он спустил её с рук, положил руку на плечо и, девочка встала рядом с ним, переминаясь с ноги на ногу в тревожном предчувствии отцовского появления. И он появился, через секунду вынырнув из быстро растаявшей толпы. Лицо его не было злым, но было непроницаемо, он поравнялся с провинившейся.
– Эмма Хауард, ты наказана до самого замужества, так и знай! – он присел перед ней на корточки. – И даже не думай больше сбегать от меня!
– Хорошо, папа! – не поднимая головы от стыда, тихо пробурчала она.
– Иди ко мне! – на этот раз объятия ей открыл уже отец, и голос его смягчился значительно. Дочь кинулась к нему на шею, чуть не плача.
– Прости, пожалуйста, меня!
Калеб отстранил от себя девочку, чтобы посмотреть на неё:
– Ты меня очень напугала, Эм! Понимаешь?
– Я больше так не буду! – в глазах её он прочёл честность. Ей можно было поверить.
– На первый раз поверю! – мирно произнёс отец, взял девочку за руку, поднялся на ноги.
– Приветствую, Эрик! – мужчины пожали друг другу руки под взглядом девочки, которая смотрела то на одного, то на другого. Её будто подмывало что – то спросить, она заметно переживала. Но никто сейчас не придал этому значения, потому что она ещё была в немилости у обоих. – Как вы? На последнее письмо она не ответила!
– Она едва пережила это снова! Саре тяжело и сейчас, но она храбрится, ты же знаешь! Надеюсь, всё пойдет лучше, когда Эмма обоснуется в нашем доме! Саре так нужно о ком-то заботиться сейчас, а маленькая девочка прекрасная кандидатка! – молодой мужчина помолчал, готовясь к признанию. – Я боюсь за мою жену, Калеб! Она ещё молода, и всё, может быть, впереди, но веры в ней нет! Случившееся подкосило её, я боюсь она не оправится!
– Ты должен быть с ней, ты клялся у алтаря! – вдруг подумав, что распадается и этот союз, сказал Хауард.
– И желания не было отказаться от неё, Калеб! Она нужна мне, как никто! – он улыбнулся своим мыслям, несомненно, мыслям о жене. – Я люблю её, очень люблю!
– Это главное! – старший мужчина хлопнул Эрика по спине. – Это всегда – главное! Мы это не поняли в своё время…
Он вернулся в сознании к Энни, и со знанием, что всё ими построенное они разрушили сами, решил, что каждая утрата несёт за собою приобретение, каждая потеря – находку. Он потерял и любовь жены, и жену, но взамен стал обладателем любви безусловной, меняющейся во времени, и претерпеваемые ею изменения давали ему намного больше счастья нежели неизменная годами, но так легко погасшая любовь к Энн и былая любовь Энн к нему.
– Я вас поддержу… обоих…
– Спасибо, друг! – произнёс Эрик. – Поехали домой?
А, снова посмотрев на маленькую Эмму, добавил:
– Тётя Сара ждёт кое —кого!
Он развернулся на каблуках и, словно проводник, пошёл впереди отца и дочери. Эмма потрясла руку отца, привлекая внимание:
– Папочка, папочка…
– Да, Эм?
– А можно не наказывать меня до мужества?
Калеб в очередной раз хотел расхохотаться.
– Посмотрим, дочка! Потом посмотрим!
И повёл её вслед за Эриком, крепко держа за руку.
***
Девочка не запомнила города. И мимо её памяти пронеслись все повороты и улицы до того места, что ей в будущем предстояло называть домом. Впечатления застили собою всё её существо, но в мозгу совсем не осталось даже маленького уголка, в котором можно было бы их разместить, разложить, как вещички в шкафу.
Она только чётко помнила всю жизнь, даже тогда, когда в душе не осталось ни одного светлого пятнышка, сердце, обычно мёртво неподвижное, при этом воспоминании сковывала непереносимая боль, от которой хотелось кричать, выть, которая звала умереть, помнила, как на веранде встретила её слабая телом, но удивительная, сильная душой женщина. Сара Говард.
Сара сидела в будто бы слишком большом для её маленького, словно иссохшего в один миг тела, кресле с такими массивными ножками, что было поразительно, каких, должно быть, трудов стоило вытащить его на улицу…
Когда машина с маленькой пассажиркой на борту остановилась на дорожке из мелкого гравия, устало рыкнув в завершении своего долгого пути, девочка, присмиревшая и притихшая с самого вокзала, немного ещё сидела на заднем сидении, смотря в окно с любопытством, на которое словно надела ошейник.
Её отец выгрузил чемодан, так надоевший ему, что хотелось уже научить его самостоятельно ходить, и сначала смотрел в окно автомобиля на дочь, ожидая, что неугомонная, забывшая о том, что наказана до самой молодости, девочка вырвется на волю из клетки салона, и, непредсказуемая, шумно вернёт в дом жизнь, о которой все забыли. Но Эм медлила, как раз памятуя о наказании.
– Эмма?
Она не отозвалась и всё так же сидела, гордо оцепенев, всем видом показывая насколько она послушна собственному обещанию. Калеб двинулся к машине, встал около места дочери, постучал по стеклу.
– Эм, а как же наше приключение?
Она глянула на него, как —то по —особенному указывая глазами, что он может открыть дверцу. И он был послушен своей девочке.
– Как же наше с тобой приключение? – снова осведомился он.
– Не хочу, хочу домой, папа!
Эм! – он вздохнул. – Эм, мы же говорили, что это твой новый дом, так? Надо привыкнуть! Не упрямься, хватит капризничать… Тебе тут очень понравится!
Он протянул руку, которую дочь приняла, и, пыхтя, выбралась из машины.
– Славная девочка! – он потрепал её по щеке. – Пойдём, тётя Сара ждёт тебя!
Девочка, держа отца за руку, вдруг оторопела в новом для неё, огромном мире, который ни единой чертой не был похож на тот, что она покинула. Ей казалось, что дом её в Лондоне не был так велик, как этот, что в городе она никогда не видела такого голубого высокого неба, как то, что висело над её головой, над крышей, что там даже не было столько красивых деревьев, как в этом саду. И сам сад около лондонского особняка обойти можно было в три шага, такой крошечный он был. И потому ей хотелось держаться ближе к папе, ни на шаг от него не отставать. Это у неё получалось.
Маленькая рядом с высоким отцом, она жалась к его боку, и, будь у неё больше сил, уже стала бы причинять ему боль, так сильно вцепилась в его руку.
– Эм, не надо боятся! Я с тобой, и мы же приехали к тёте Саре, ты не забыла? Ты же её любишь?
– Люблю! – подтвердила девочка, чуть ослабив хватку. Всё же не готовая совсем отпустить его руку, она так и не отошла от него ни на дюйм.
Они поднялись по лестнице на веранду.
В конце её стояло кресло, в котором, овеянная одиночеством, и чувствующая себя в нём спокойно, сидела, укутав ноги тёплым пледом, тётя Сара. Ей не хотелось никак реагировать на вторжение или она почему-то не заметила его. И, даже не повернув головы в сторону брата, племянницы и немного поодаль стоящего мужа, она продолжала восседать на своём месте, как на троне.
– Тётя Сара! – при виде молодой женщины, юная нарушительница спокойствия попросила у отца отпустить её. Он освободил её руку:
– Беги, солнышко!
Услышавшая её женщина встрепенулась, оказалось, только проснувшись. Когда девочка, такая живая, в которой было так много прелестной подвижности, непонятого ей самой дара дарить радость, хотела уже подойти ближе, Сара Говард откинула с колен плед, встала на ноги так поспешно, что пошатнулась и резко упала обратно.
– Боже! – пробормотала она.
Наверное, её что —то мучило, давило, скручивало пульсирующей болью всё тело, больное, не восстановившееся ещё после удара по самой её сути. Но она осталась крепка, переведя дух, и отказавшись от помощи брата, который в мгновение оказался подле неё, и даже, сквозь проступившие на глазах слёзы, улыбнулась ему. Её маленькая рука с длинными, тонкими, очень женственными пальцами пожала его руку:
– Наконец, приехали! – Калеб испугался её голоса, слабого с протяжным, всеми силами скрываемым стоном усталости в конце. —Я так рада вам! Прости, что не встречаю, как положено…
Она попыталась усесться поудобнее, но скривилась от боли.
– Тсс… не говори ничего… Тем более не извиняйся! Мы не помешаем тебе?
– Какие глупости! – она нашла в себе силы фыркнуть. – Так ты её привёз?
– Да! Я и задумал это ради Эммы! Она здесь!
– Хорошо! – слабо улыбнулась Сара. – Можно мне на неё посмотреть!
– Конечно! – он коснулся губами ледяного виска сестры, оглянулся на дочь. – Эм, иди сюда!
Эмма пошла к нему, по – видимому, собрав в сердце всю свою храбрость, потому что, когда упала тётя Сара, она впервые за всё время по —настоящему испугалась.
Сара, сев как можно прямее, в предвкушении встречи с девочкой попыталась разгладить складки сбившегося на коленях пледа, но бросила эту затею, почувствовав накатывающую слабость. Молодая женщина откинулась на спинку сидения, на секунду прикрыла глаза, пытаясь успокоится и выровнять дыхание.
– Всё хорошо! – сказала она сама для себя, снова взирая на окружающее вокруг.
Эм приблизилась к тёте, плохо скрывая страх и непонимание произошедшего. Словно пугаясь самой женщины в кресле, она встала за спиной отца и мимолетно временами взирала на Сару, словно ожидая, что та резво соскочит со своего места и сможет утащить её в неизвестном направлении. Сара снисходительно, печально улыбнулась, протянула к племяннице руку:
– Эм, родная, иди ко мне, я не обижу тебя!
Эмма пошла на зов, но, кажется, ноги её стали деревянными, остановилась около больной, которая теперь ласково погладила девочку по щеке.
– Не бойся меня, не надо! Можно мне тебя обнять?
Вместо ответа Эм, решившись, открыла тётушке детские, невинные объятия, позволила себе затеряться в объятиях Говард, что нежно, но уверенно прижала её к своей худой груди.
– Девочка… – с непонятной грустью произнесла Сара Говард, одаривая Эмму поцелуем в макушку, ещё крепче обняла её.
И вдруг, впрочем, не желая напугать малышку, разразилась слезами. Калеб наблюдал, как катились, одна за другой прозрачные слезинки, но не надеялся, что они облегчат её существование. Эрик, до сих пор хранящий молчание и держащийся в стороне, как тень, едва разрыдалась его жена кинулся к ней и опустился перед ней на колени.
Он был её семьёй, но теперь, вместе, они приняли к себе и сделали частью чего – то большего ещё двоих, несчастье одного рода объединилось с несчастьем отличным, но столь же горьким.
***
Вновь прибывшим и обещавшим остаться надолго или навсегда отдали одни из самых лучших комнат, которые были очень близко друг к другу. Их новые хозяева были едва ли не столь же близки и сейчас, будучи пришельцами, хоть и самыми желанными, как никогда нуждались один в другом.
Первая ночь Эммы в новой детской спаленке началась со всех на свете любимых сказок. Потом отец рассказал ещё кучу весёлых историй прежде, чем традиционно накрыть её одеялом и, поцеловав в лобик, пожелать спокойной ночи.
– Ты не будешь бояться в незнакомой комнате одна? – спросил он, сидя на краю её кроватки, ещё держа ладони на одеяле.
Девочка хихикнула:
– Нет, мистер Бэар посмотрит за мной!
– Да, а ты присмотри за ним, дочка! Он всего – то медвежонок! —в ответ хохотнул Калеб.
– А я – девочка! А кто тогда будет спать?!
– Я буду спать… в соседней комнате! – отец улыбнулся.
– Ну, пап…
– Я пошутил! – поспешно вставил Хауард, и повторил тихо: – Спокойной ночи, милая! Я люблю тебя!
Она зевнула:
– Я тоже тебя люблю!…
Когда мужчина выходил из её спальни, то подумал о том, как удачно, что он привёз её любимца раньше, чем привёз её саму…
***
Сестра поправлялась долго и тяжело, но и правда, не показывала никому своих мучений. Боли мучали её, и казалось странным и даже преступно несправедливым, что она так рано вернулась домой из больницы. Её крепкий организм вдруг дал сбой, здоровье, ранее также восстановленное словно из пепла, снова пошатнулось. Стало страшно, что уж этого удара ей не пережить. Да, смерть физическая женщине не грозила, но грозило что – то более страшное, даже более скорбное. Навсегда застывшая, увлеченная осознанием, осмысливанием того, что с нею случилось уже не один раз, она могла потеряться в самой жизни, упустить всё её радости и начать проклинать безжалостную к ней судьбу, смириться с которой она ещё не успела.
Но однажды дело будто пошло на поправку, когда она, стоически выдержав, как Эмма с упорством скалолаза забралась к ней на колени и милым, похожим на щенячий, взглядом попросила себя обнять, сказала:
– Подожди ещё немного, Эмма! Тётя скоро выздоровеет, и вместе с тобой придумает сотни проказ!
Калеб, сидящий рядом, возмутился:
– Вы хотите свести меня с ума?!
Сара Говард бросила на него ехидный взгляд:
– Не думаю, что ты успел отвыкнуть!
Пока говорила это, молодая женщина выглядела вполне довольной.
***
Но она долго еще не поправлялась. Это снедало всех обитателей дома, даже маленькую Эм, поэтому Калеб, как мог, стремился оградить её от переживаний за тётю, видя, как стремительно малышка прониклась общей подавленностью. Вместо Сары он придумывал для дочки сотню развлечений, и чуть позже, и всю жизнь, будучи взрослой женщиной, Эмма Хауард вспоминала, как…
***
Ей четыре, идут и проходят первые месяцы в особняке семьи Говард. Она, едва достающая отцу до середины бедра, вертится вокруг него, явно мешая, когда он в кухне готовит завтрак – блинчики. Потом он ловит её, поднимает на руки, садит на высокий табурет, надевает дочери фартук и платком покрывает голову с уже роскошными локонами. Вместе они всыпают в глубокую тарелку муку, и всё получается, пока Эм не опрокидывает на стол остатки белой пыли из банки и лихо, пока отец отвлекается на учинённый беспорядок, растирает муку по столешнице, хлопая в ладоши, смеясь. Испачканная в белом, покрывшем всё вокруг порошке, она, сквозь белесый туман и парящие в воздухе песчинки смотрит на отца, зная, что он не в силах удержаться от улыбки, хотя укоризненно качает головой…