Глава 6. Ливерпуль
С дочерью в сильных руках, Калеб поднялся на второй этаж. Девочка что – то бормотала, а он успокаивающе напевал, улюлюкал, не разу не повторившись, говорил девочке ласковые слова.
Эм больше не плакала, словно выплакав всё, что могла за один раз. Он был повинен в этом ужасном случившемся действе, которое наполнено было злобой и несправедливостью. Неутоленная ничем, никогда не спящая, уже не оставившая в груди Энн ни одного не поврежденного уголка, злоба её разрасталась, крепла и вдохновлялась своей обладательницей, в садах прошлого устраивая оголённое пепелище. Спасаться не было сил, и нечего было спасать.
Наверное, так бывает у тех, кто страдает много и чрезмерно глубоко? Но даёт ли это право источать страдание, дышать несчастьем и щедро его раздаривать?…
Она была снова в безопасности, в своей детской. В любимом кресле сидела на коленях отца, обласканная его заботой. Наконец, спросила:
– Кто такая мама? Та злая дама, сказала, она моя мама!
Он никогда не учил дочь этому понятию, этой святыне, ибо в её матери, с самого первого дня Эм святости не было, как не появилось и позднее. И сейчас, вытерпевшая от матери побои, Эм, интересующаяся ею, звучала до обидного странно, словно спрашивала про хищного зверя, который едва не растерзал её.
– Мама… – он задумался, вспомнив о собственной матери, почти увидев её лицо перед глазами. – Мама – это человек, благодаря которому ты у меня есть…
– Ей не нравится, что я у тебя есть!
– Да, – задумчиво подтвердил Калеб, – но… зато мне нравится, что у меня есть ты…
Он улыбнулся дочери, и, улучив момент, принялся целовать её щёчки.
– Папа… – заливисто смеялась она, шутливо уклоняясь.
Он посерьезнел, и она вместе с ним.
– Посмотри на меня, Эм! – попросил он.
Она взглянула на него внимательно, глазами Энн, так не похожими на её глаза, особенными и уникальными. Он всегда тонул в их карих глубинах, где не было темноты, вопреки всему, а сиял, неугасающий, яркий свет.
– Я очень люблю тебя, Эм! – он взял дочь за руки. – Я люблю тебя больше, чем всех других! Знай это! И никогда не забывай…
– И я тебя люблю! – она прислонилась плотнее к нему. – И ты никогда не забывай, даже если у тебя будет ещё девочка…
– Нет, милая, ты моя единственная…
– Это хорошо! – ответила Эм, ёрзая, чтобы удобнее усесться на коленях только своего папы.
***
Боясь нанести Эмме ещё больший урон, он не сказал ни одного плохого, но правдивого слова о Энн, матери своей дочери. Наступит время, и, наверное, дочь сама поймёт, и оценит ту женщину, что привела её в мир, но отторгла от Бога, бросила на тёмной дороге и забыла о ней. Наверное, тогда эта темнота перед нею рассеется, и светочем добродетели окажется то, чего он не сказал, потому, что мнение Эммы определит она сама.
Но он не забыл своей угрозы, и, едва сон сморил девочку, довольно поздно, отправился в спальню жены, зная, что собирается сказать, и как назвать бывшую любимую. Если она имела право наказать, ударив ребёнка, он имел право наказать её за эту ужасную тысячную ошибку.
Он ворвался к ней, и её оцепенение было ему безразлично. Её сын спал в колыбели, но и это не тревожило душу – он никогда не клялся признать его своим и объявить об этом миру. Размашистым шагом он прошёл внутрь, поднял Энн на ноги намеренно грубо, взял за руку – вернее, сжал её запястье, как надевают наручники, и поволок прочь из спальни, бросив глухо:
– Пошли!
Она не поспевала за ним, как ни старалась, и тут поняла, что никогда за всю их совместную жизнь, в счастье и неразделённом горе, в близости и разлуке, не видела его таким – страшным, решительным, непредсказуемым…
– Я боюсь тебя… – прошептала она.
– Плевать!
Он вёл её вниз, в гостиную, желая напомнить о том, что случилось днём. Он до боли сдавил её руку, и не было шанса вырвать её, убежать к себе. Наверное, он прошёл точку кипения? А что теперь?
В гостиной он швырнул её на диван, дожидаясь пока она сядет, ровно, осанисто – сама независимость. Но он знал, в ней ещё сильнее бушевал смерч страха. Она не знала человека, с которым осталась наедине.
Он навис над нею, зло наслаждаясь её страхом, её неуверенностью. Он дал себе право смотреть в её глаза, расширившиеся в ужасе, но приказал себе не думать о её взгляде, ведь он в некоторой степени принадлежал Эмме.
– Скажи… – тихо начал он, – скажи, почему?
Энн промолчала, не поняв ничего, и всё ещё плохо справляясь со своей паникой.
Отец Эммы чуть отстранился от лица жены, сел на журнальный столик, помолчал, собираясь с мыслями:
– Как можно так ненавидеть ребёнка, ради которого испытала столько боли, скажи мне? Заплатив такую цену, как можно так с ним поступить?!
– Потому и можно! – просто ответила Энн. —Но ты не поймёшь! С тобою подобного не произойдет! Ты не поймёшь, как это, когда ты будто в Аду, – из глаз её брызнули слезы, – горишь, но всё не сгораешь, расширяешься и сужаешься одновременно, а внутри, властное над тобою существо, весь ты! Ждёшь, ждёшь и не можешь никак дождаться… И само ожидание заканчивается!
Лицо её вдруг стало безумным, и она сама подалась навстречу мужу, почти прокричала, улыбнувшись широко. В зверином оскале искривились губы, которые Калеб когда – то целовал. Прокричала:
– И в конце ты не получаешь ничего! Боль, страдания не окупаются, препятствуют тебе жить, они забирают последнее, и тебя затягивает трясина осознания неудавшейся попытки, которая теперь навек будет тебя преследовать и не давать покоя!
Она утёрла слёзы рукавом.
– Как я хотела её смерти! Если бы ты только знал…
Удар почти оглушил её, мощный и растянувшийся на целую вечность.
– Мерзавка! – вскричал Калеб, рывком вскакивая на ноги, отошёл от неё. – Какая же ты мерзавка! Когда ты стала такой?
Она ответила сухо, больше не улыбаясь, и теперь меньше походила на сумасшедшую:
– Вскоре после того, как ты таким стал! Чужим… мне…
– Что? – в недоумении он даже понизил голос.
– Она же всё у меня похитила: возможность иметь сына от тебя, как мы хотели… и тебя самого…
– Это ты грезила сыном! – возразил он. – А я…
Он хотел подобрать более точное слово:
– Я так счастлив, что у меня есть Эмма! Она вместо тебя, она вместо нас…
Калеб уставился на покрасневший след от пощечины. Он впервые в жизни ударил жену, ударил женщину. Но…
– Сын у тебя всё же появился, разве нет?
– Но он не твой!
– Я рад этому… – прошептал Хауард. В тот момент мужчина был честен и с нею, и сам с собой. Но слова его вряд ли могли принадлежать человеку достойному.
– Подонок! – крикнула она, пытаясь защитить того, на кого не нападали.
– Значит мы стоим друг друга!
– Мы могли бы попытаться снова начать сначала? – быстро успокоившись, спросила она.
– Бога ради, Энн! Уже нет! Отпусти меня!
– Ты давно не любишь меня? – спросила она.
Хауард кивнул.
– Очень давно! Да и ты меня, ведь верно?
Энн силилась сказать правду, впервые признавая её важность. Но сказала, идя проторённой дорогой без преград, дорогой обмана:
– Нет, я тебя люблю…
Калеб смотрел на жену, может быть, минуту:
– Если повторится то, что я видел, с тобой повториться то, что я сейчас сделал! Учти это!
***
Всё, казалось, стало предельно ясно и, в кои то веки правильно. Энн так и не решилась ничего ему ответить, но слова Калеба словно бы отложились где – то глубоко в её мозгу, и женщина, если и не приняла его поступок, как должное, то, хотя бы, уяснила, почему он имел место.
Он был готов, решительный и смелый, всеми силами защитить то, что было ему дорого. Но то, чему не была назначена цена, достойно было цены баснословно высокой, ибо столько и мог стоить любимый человек, любимый ребёнок, дочка…
Хауард вновь поднялся в детскую Эм, сел около кровати, вгляделся в родные черты и думал.
Наконец, он признался жене в нелюбви. Любовь его старая, то тревожная, то спокойная, как воздух в последние минуты перед бурей, осталась позади, за множеством поворотов новых дорог, непроходимых, поросших терниями. В конце его ждал свет, блеклый, как марево, но манящий. Ему казалось, он быстро идёт вперёд, с каждым шагом теряя что – то только найденное. И тогда заслоняющие небо без единого облака заросли расступились перед ним, он шагнул в озарённое солнцем пространство на пяточке, и, впервые без боли в глазах, взглянул на жёлтый диск. Ослепнуть он не мог, ведь ничего не видел вокруг уже долгие годы. Его взгляд был прикован к солнцу, но мужчина и не думал опустить голову. Что- то звало его в неведомое, просило не бояться и не переживать, когда оставляешь всё, что важно.
Его будто ждало много интересного, неоткрытые миры, и ради них его призывали отказаться от единственного. Но готов он не был, и повернул назад, снова той же дорогой возвращаясь в вымученное настоящее…
Эм проснулась, и смотрела на него молча. Вот и единственное. В карих глазах не присущее детям беспокойство и призрак первой в жизни боли. Она поморгала и опять прикрыла глаза:
– Я уже не хочу пить… – прошептала она, а потом ещё и ещё то тише, то громче. Всё одно и то же.
Тут он заметил бледность её личика, мокрые пятна от пота под мышками, испарину на лбу, заметил, что её била сильная дрожь, промокшая пижама липла к телу, а влага на щеках была ледяной. Он тронул её лоб рукой, губами, вскочил на ноги:
– Эм, да у тебя жар!
Голосок её и вовсе превратился в неразборчивое бормотание, но было понятно, что она повторяет, как заведённая:
– Я не хочу пить… я не хочу пить…
Девочка, кажется, не спала, но заснуть у неё не получалось. Она открыла слезящиеся глаза и снова уставилась на отца, молча. Потом она повторила в последний раз:
– Папа, я не хочу пить…
И расплакалась так сильно, как не плакала ни разу за свои четыре года.
– О, Эмма! – прошептал Калеб Хауард, глядя в её глаза и слыша, как рыдание захватывает её. Дочка плакала всё надрывнее, Калеб поспешил взять её на руки, откинув и бросив куда-то никчёмное, не спасающее Эм от холода одеяло. Поцеловал её раскалённый добела лобик, и с девочкой на руках поднялся на ноги.
– Идём, дорогая!
Найдя одеяльце, комом оставленное им в углу кроватки, он закутал им дочку, и вышел с нею за дверь. Спустился в гостиную, сел в кресло рядом с телефонной тумбой и, устроив Эм полулежа на своих коленях, взял трубку, поспешно набрал известный номер.
– Доктора Смолла, пожалуйста!
Сказав это, отец Эммы ждал, возможно, минуту, потом, когда треск на том конце провода стал дыханием человека, поприветствовавшего его, но забыв ответить взаимностью, сказал, без предисловий:
– Доктор, Эмма заболела! Да, жар… серьёзный… Сейчас затихла, но раньше повторяла одну фразу, много раз… Нет, не жаловалась на боль! Всё было хорошо пару часов назад… Спасибо!
Хауард повесил трубку, ещё раз тронул лоб дочери рукой. Он был всё такой же горячий, обжигающий плоть. Он чуть покачал её и решил, пока она задремала, вернуть её в кровать.
Калеб должен был встретить доктора Смолла, педиатра: тот обещал в ближайшее время быть у Хауардов, у Эммы.
***
Смолл явился скоро, прибыв на такси, но отпустив его.
Калеб открыл ему дверь, озабоченный, но, на этот раз не поправший правил приличия, пожал доктору руку. Вдвоём они поднялись в детскую заболевшей Эм. Они нашли её спящей, и, стараясь не разбудить намучившуюся малышку, доктор измерил ей температуру, давление, проверил реакцию на свет фонарика, закатал рукава и поднял подол пижамной кофточки, осмотрел ручки и живот девочки: они были чисты.
– Это не ветрянка, – заключил Смолл, – по крайней мере, наружных проявлений нет… Может, пока что… Жар и правда довольно настораживающий…
Он старательно ощупал её живот:
– Мягкий!
Малышка открыла глаза:
– Дядя Гарри?
– Привет, малыш! У тебя ничего не болит?
– Не-а!
Врач улыбнулся малышке; он знал её всю её жизнь.
– Закрывай глазки, поспи! А мы с твоим папой пошепчемся, ладно?
Вместо ответа Эмма сладко зевнула, чуть повозилась на простынях, снова закрыла глаза.
Гарри Смолл опять улыбнулся при виде её, встал на ноги, приглашающим жестом повёл рукой в сторону двери. Калеб поднялся тоже, они прошли к выходу:
– Я не буду поить её лекарствами, пока! Организм сам должен побороть жар! Не думаю, что она больна физически! Ты понимаешь, мой друг?
Калеб кивнул.
– Скажи, – доктор подобрал слова, – в последнее время Эмма не переживала никаких потрясений, может, неприятные события?..
– Было! Энн ударила её, пощёчина, меня не было рядом… – отец Эммы решил выложить всё до конца, – и эта её странная фраза «Я больше не хочу пить» – я пошёл за водой для неё, когда всё случилось…
– Это может быть реакцией на стресс! Вполне может! Я понаблюдаю её, если в течение нескольких дней не будет никаких проявлений заболевания, значит, вероятность нервного состояния подтвердится! Огради дочку от матери! Эмме, как видно, не идёт на пользу общение с Энн!
– И никогда не шло! – кивнул, соглашаясь, отец Эм. – Я понимаю, Гарри!
Тот тем временем порылся в своём медицинском саквояже, вынул упаковку таблеток:
– На случай, если температура ещё повысится! По одной! – он протянул их Калебу. – И, ради Христа, звони мне в любое время! Вы мне не чужие…
Доктор захлопнул саквояж:
– Проводишь меня до порога? – улыбнулся он Хауарду.
– Конечно! – отозвался тот, пропуская выйти первым врача и, удостоверившись, что Эм всё же уснула, вышел сам.
***
Малышке Эм не стало лучше и через неделю, хотя победой её и их было уже то, что повышения температуры не случилось. Она была по-прежнему высока, но страх за дочь отхлынул от сердца Калеба. Всё время он проводил у постели дочери: через несколько дней после начала болезни девочка перестала вставать, почти перестала есть, и уговорить её попить стало испытанием воли. Пару ложек воды в день – всё, что девочка могла и хотела.
Хауард перестал спать, дремал изредка, расположив голову на одеяле у ног дочки. Ему не хотелось ни на секунду её оставить, ни на миг упускать её из поля зрения, ему хотелось, чтобы снова она улыбалась и играла, увлекала его во все свои шумные проделки.
Спустя две недели от начала болезни, неизвестной, но, очевидно, не спешащей выпускать Эм из своих лап, доктор Смолл, зачастивший к ним, предложил:
– Эм можно положить в больницу! Там у меня больше возможностей, и, не волнуйся, сёстры присмотрят за девочкой!
– Она там не сможет… без меня! Ты знаешь, мы никогда не разлучались с момента её рождения! Она с ума сойдёт одна, не только в больнице, но и где- либо ещё, Гарри! А мне ведь не позволят быть с нею в палате постоянно?
Гарри Смолл потёр шершавый подбородок:
– Вряд ли!
– Нужна другая идея, друг!
Смолл опять задумался:
– Как же сложно с вами, Хауардами!..
***
Ещё через пару дней Эмма совсем отказалась от еды и выпитые капли воды выходили рвотой. Она была совсем без сил, верно, и сама понимая, что что – то с нею не так, но упорно не желала хоть чуть-чуть поесть или попить. Она сгорала, хоть в последние дни совсем не температурила. Словно внутренний, проснувшийся в тот самый несчастный день, когда для девчушки многое переменилось окончательно, а новое знакомство не только не дало радости, а, скорее, наоборот, что – то разрушило в ней, не знающий жалости зверь поедал её, и всё не мог утолить свой голод.
Она истончалась на глазах отца, и Калеб решился, наконец, на то, чему противился раньше: лечить Эм в больнице. И как – то он привёл доктора Смолла к ней. Тот, поставил стул у постели девочки, очень похудевшей и бледной почти до зелени, улыбнулся своей доброй улыбкой, и сказал:
– Ну, Эмма, что же нам с тобою делать?
Девочка вздохнула, не сказав ни слова.
– Ты должна хоть немного есть, понимаешь? И без воды тоже нельзя долго обойтись, если ты так думаешь!
Девочка капризно заявила:
– Не хочу!
Доктор вздохнул.
– Дай я попытаюсь! – Калеб поменялся местами с доктором, подсел поближе к ней, погладил худенькое тельце, явственно различая под кожей выступающие ребра.
– Эм, я давно хотел позвать тебя в странствие… Родная, умница моя, ты же знаешь, что такое странствие?
Она глядела безучастно, пока не услышала этого вопроса.
– Странствие – значит мы куда-то поедем!
– Верно! – нежно кивнул отец. – Но, чтобы мы могли вместе поехать в странствие, нам нужно много сил, и тебе, и мне…
– Ты – сильный! – сказала она.
– Наверное, – согласился он, будто не вполне. – А вот ты перестала кушать и очень ослабела! Как же я возьму тебя с собой?!
Доктор Смолл непонимающе воззрился на друга. Какое путешествие? Её надо лечить! Ей нужно быть в больнице, и договор между ними был об этом! Хауард должен был поговорить с дочкой о больнице! Что он говорит?
– Подожди, Гарри! – отвечая на вопрошающий взгляд врача, сказал Калеб.
На его просьбу врач примирительно поднял руки. Ему, надо сказать, было интересно, что будет дальше.
Эмма спросила:
– Мне надо выздороветь, чтобы ты взял меня с собой, да, папа? – а потом подумала и пояснила: – Я ведь заболела!
Хауард погладил дочь по впалой щеке:
– Да, милая, ты заболела! – он был готов зарыдать, но Эм считала его сильным, а, значит, он не смел этого. – Давай попробуем тебя побыстрее вылечить, малышка? Ты ведь хочешь отправиться в странствие со мной?
– Да, – тихо подтвердила дочка.
– А я хочу с тобой!
Она счастливо улыбнулась, вмиг преображаясь.
***
– Что ты наплёл ей, Калеб? – когда мужчины вышли в коридор в первую очередь поинтересовался Гарри Смолл. – Какое странствие может быть, когда она так больна?
– Мой друг, ты плохо знаешь Эм! Сейчас она очень больна, но теперь у неё есть цель – отправиться со мной на край света, уехать прочь из дома, где она натерпелась много плохого последние дни, она не сдастся, пока не достигнет её! – Хауард подмигнул другу. – Она поправиться, встанет на ноги очень скоро, помяни моё слово!
– Хитрец! – восхитился врач.
– Я – отец!
– Но что ты задумал ещё?
– Эмму надо увезти из Лондона поскорее! Её мать вцепилась в этот дом, в эту – прости! – обеспеченную жизнь хваткой бульдога, уже не отпустит! Но дочь я не дам искалечить! Мы уедем вдвоём, решено! Уедем, как только ей полегчает! – мужчина вздохнул. – Ох, не надо было тянуть с отъездом!
– Куда, Бог мой?
– В Ливерпуль, к моей сестре! Они с мужем ждут нас и готовы принять навсегда! Энн пускай остается здесь! Мы друг другу давным -давно не нужны! Эти стены ей важнее Эммы, и потом – у неё ведь сын, только это её и заботит!
– Значит, путешествие будет? – изумился Гарри.
– Я же не мог солгать дочери, друг мой! Но, я думаю, мы справимся без больниц!
Смолл кивнул: может и впрямь отец смог уговорить девочку жить?
***
Настали дни, окрылённые надеждой, дни, подкрепленные их общими усилиями.
Калеб оказал прав, не питая иллюзий, но зная наверняка. Его дочь, вдруг словно что —то решившая для самой себя, перестала сопротивляться и заботам отца, и желаниям природы, а начала потворствовать им.
Сначала с большим трудом, с непривычкой она ела без удовольствия, несколько ложечек, но мало-помалу естественные потребности возвращались к ней, а Эм их больше не подавляла.
Снова проснулось в маленьком сердечке желание жить, так надолго заглушенное. Калеб всегда потом вспоминал, как после этих недель отчаяния она впервые улыбнулась – после последней ложки овсянки на завтрак. Испачканный в каше ротик так рассмешил его, что он не сразу сообразил отереть с её личика остатки еды.
– Замарашка! Милая моя замарашка! – когда губки Эммы улыбнулись, он чмокнул её в лоб: -Я так соскучился по твоей улыбке, моя Эм!
Вообще в первые дни восстановления он частенько кормил её сам; сил её совсем не хватало, чтобы держать даже ложку. Он радовался, будто ребёнок, когда одна ложка еды превратилась в две, две – в три, и ещё больше, аппетит возвращался к ней. Постепенно возвращались и силы, ведь одного желания жить мало, важна возможность.
И потом, может, через неделю, девочка с помощью папы, наконец, встала с постели. Холодок пробежал по ногам, Калеб поспешил надеть ей тёплые носки, взял за руку, помог встать. Она, неловкая, будто разучившаяся ходить, сделала шаг, но оступилась, почти упала. Калеб поддержал её, вместе они одолели пространство детской, медленно вернулись к кроватке девочки. Она села. Недолгая «прогулка» отняла у неё накопленные силы, Калеб, видя это, помог ей снова лечь. Слишком уж торопиться не стоило, так уверил его Смолл.
Доктор наблюдал разительные перемены, уход болезни, не постепенный, а быстрый, будто с завоеванных территорий храбрые солдаты гнали злейшего врага-узурпатора. Эм одерживала победу за победой, а начало успехам дочери в этой борьбе положил её отец.
Смолл диву давался: он никогда не встречал такой трепетной отцовской любви, и такого искреннего, будто совсем недетского отклика на неё…
***
Эмма, окончательно поправившаяся, готовилась с большим нетерпением к первому в жизни путешествию. Папа сказал, что они поедут на поезде. Но умолчал, что такое поезд. Ей было очень любопытно, но Калеб стремился лишь подогреть интерес дочки, но не дать ответы на её многочисленные почему. Он знал: она бы не удивилась, если б узнала всё наперёд. Её живая фантазия нуждалась в подпитке, в полёте, а не в том, что можно получить с открытой руки.
Хауард просил её запастись терпением, но в девочке оно быстро иссякло. Когда это случилось, оказалось, что настало время паковать вещи.
После всю жизнь, в моменты самые хорошие, в самые тяжкие времена, Эмма вспоминала тот день.
Чемодан был огромный, а, может, просто она была ещё мала. Тихонько, с осторожностью и опаской девочка подошла к самому краю черной разверзнутой пасти этого чудовища и не увидела дна. Изумлённая, она округлила глаза, протянула ручку и попыталась ощупью его найти. Отец наблюдал за нею, но, по своему правилу, не мешал ей исследовать окружающее, не мешал учиться, но в то же время готов был предупредить любую для неё опасность.
Она не смогла дотянуться до дна чемодана, даже встав на колени перед ним. Рукой она шарила в пространстве, хватая лишь воздух, продвигалась и продвигалась, а потом… Когда всей длины её ручки оказалось мало, Эм по неосторожности перегнувшись через борт пугающих глубин неведомого монстра, почему – то хранящего неподвижность, провалилась, как любимица Алиса в кроличью нору, в его недра. Калеб успел заметить только её сверкнувшие пяточки, прежде, чем бросился к ней на выручку. Затем послышался писк:
– Папочка…
Он опустился на пол, помог ей выбраться наружу, разрываясь между желанием расхохотаться и проявить сочувствие.
– Ты не ушиблась, Эм, малютка? – спросил он, когда девочка встала ровно, а он смог посмотреть ей в глаза.
Дочка помолчала, а потом засияла радостной улыбкой, которую он так в ней обожал:
– Было так интересно, папа! Я совсем не ушиблась! – и с гордостью добавила: – И совсем не испугалась!
– Хорошо! – он всё же осмотрел её щёчки и руки, успокоился, лишь не найдя никаких ссадин и царапин. Но, предвосхищая дальнейший её вопрос, о том, можно ли ещё, быстро предупредил: – Нет, нельзя, а папа уж проследит за этим, Эм! И папе нужна твоя помощь!
Девочка очень любила чем —нибудь помогать ему, и когда он просил её о помощи любила тоже. Иногда казалось, будто она горы свернёт ради него или подумает, что осилит это дело. Она зажглась живой готовностью, как и всякий раз при его просьбе:
– Что нужно сделать?
– Видишь стопку вещей, там, в кресле? Можешь перенести их мне, чтобы я уложил их туда, куда ты изловчилась нырнуть, как в бассейн?
– Да, папа! – она, как и любая непоседа на её месте, бросилась исполнять поручение.
– Пожалуйста, Эм, по одной! – взмолился её отец.
– Ага, пап! – отозвалась малышка, но он не был уверен, что дочь его хотя бы услышала, полностью поглощённая своей задачей. И он уже почти пожалел, что собирался таким неумелым ходом отвлечь Эмму от прошлого маленького приключения.
По счастью, она всегда чуть не с открытым ртом ловила всё, что он говорил, и была этому послушна. И теперь одну за другой, медленнее, чем хотела сама, но осторожнее, как хотел папа, передавала ему вещи. Некоторые были, и правда, тяжелее остальных – вещи отца. Он складывал их, аккуратно в пасть того самого чудища, от которого геройски её спас.
Все его и её вещи поместились с раздувшийся до исполинских размеров чемодан. И ему тоже предстояло совершить путешествие, вместе с парочкой неприкаянных.
***
Всё или почти было готово к отъезду, оставалось уладить лишь одну деталь. То, что должно даться легко, оказывается самым трудным, и отодвигается, как можно дальше. Но, когда угрюмым тёмным силуэтом около двери возвышается чемодан, сил тянуть время уже не хватает, несмотря на всю тяжесть предстоящего.
А предстоял мужчине ещё один тягостный разговор с Энн, его женой. И уже утром, спеша расставить все точки над «i», он нашёл её в спальне, без позволения прошёл внутрь, сказал единственное, что хотел ей сообщить:
– Я уезжаю, насовсем! Эмма едет со мной! После случившегося ей небезопасно находиться так близко к тебе!
– Почему?
– Ты можешь сделать ей плохо! Я этого не допущу! – сказал он холодно, без лишних слов. Только необходимое пояснение, ничего больше.
– Но я тоже…
– Причастна к Эмме? —закончил он за женщину. – Ты причастна ко всему дурному, что с нею случилось! Я её чуть не потерял по твоей вине! И теперь уже я никогда тебе этого не прощу!
Он замолчал:
– Так вот, я скорее с радостью потеряю тебя, чем её! Я годами терял тебя, но всё силился не верить в это, переменить это! Теперь пора признать: ты не со мной, а я – не твой! Мне нужно одно…
– Что?
– Не тревожь нас, не вторгайся в нашу жизнь, довольно! Ты никогда не будешь иметь к дочери никакого отношения! Мы начинаем с чистого листа: жить и любить…
– Но я…
– А ты оставайся, в твоём распоряжении теперь целый дом, никто тебя не побеспокоит, но потребует того же. Твоя жизнь теперь зависит от тебя!
Она подумала немного:
– Куда ты… вы едите? Вы ещё вернётесь?
– В Ливерпуле нас ждут Сара и Эрик! Мы будем жить у них постоянно!
– Вы приедете в Лондон ещё?
– Я приеду…
На секунду глаза Энн засветились надеждой, но:
– Я буду приезжать на могилу сына! И навестить родителей! Больше у меня в Лондоне не будет никаких дел.
Он вышел из её спальни, не дожидаясь, пока она придумает очередной вопрос.
***
День путешествия, отправная точка будущего, светлого и радужного.
В зрелые годы Эмма всегда вспоминала то утро грядущего нового дня.
Она едва смогла закончить завтрак, и долго пытливо наблюдала, как отец пьёт кофе. Потом всё же не усидела на стуле, вскочила, подбежала к отцу и, ведомая жадным нетерпением, схватила его за руку, потянула с места:
– Папа, давай быстрее, мы же опоздаем!
Калеб рассмеялся, поддаваясь дочери:
– Нет, Эм! Никуда мы не опоздаем, мы не успеем опоздать… – он на ходу сгрёб дочь в охапку, чмокнул её в щёку, – наш поезд только вечером… Когда ты стала такой нетерпеливой?
– Я как ты… – объявила она. – Ты же тоже хочешь поскорее уехать!
Девочка не спрашивала, но утверждала. Перед ответом Калеб успел подумать, что для четырёх лет дочь проявляет поразительную прозорливость:
– Ты права, милая!
На секунду он отвёл взгляд от её родного лица, её, самых красивых для него глаз, взглянул на потолок. Увидел, всего на долю секунды увидел незабываемое, нестираемое личико Колина, каким оно было и каким навсегда осталось…
– Да, Эм, я очень хочу поскорее уехать…
Он крепко обнял её, прижал к себе так, чтобы она не видела его лица, и почувствовал, как глаза стали от слёз влажными…
***
Такси подъехало раньше намеченного, и Калеб принял это за добрый знак; то, что он делал было правильно.
Спешно надев ботинки, Эмма приоткрыла входную дверь, высунула наружу любопытный носишко. Ей нравилось наблюдать сквозь щелочку, как за воротами туда-сюда сновали люди, кое-кто пересекал улицу, хлопали дверцы машин. Она давно не бывала на улице, и всё казалось девочке удивительным, даже собиравшиеся в грозные синие тучи пушистые сероватые облака, различимые за кронами деревьев. Кажется, мостовая уже промокла от первых капель дождя, хотя никто не спешил вынуть зонт.
– Папа, можно мне уже на улицу? – спросила Эмма, повиснув на ручке двери.
– Подожди! – назидательно ответил отец. —Сейчас вместе пойдём! Такси нас ждёт!
– Мы на нём поедем? – спросила любимая любопытная малышка, раскачиваясь на носочках, едва борясь с нетерпением, готовая ему сдаться.
Калеб застегнул последнюю пуговицу пальто, проверил билеты, в задумчивости произнёс:
– Всё в порядке!
– Пааап, пошли! – опять заныла Эмма, вызвав, однако, едва заметную улыбку отца. Он просто не мог на неё сердиться, это было против его природы.
– Идём, идём, малыш! – сказал торопливо Калеб, беря чемодан и широко распахивая дверь. Эм выбежала на крыльцо первой, радостно приветствуя свободу от душных стен и сам свежий воздух. Вприпрыжку она спустилась по ступеням, оглянулась на отца, который, закрыв дверь, какое – то время возился с багажом.
– Мы едем, папа! – весело закричала она. Она подождала, пока отец спустится к ней, но терпение снова ей изменило, и девочка ринулась бегом к затворенным воротам.
– Эм, не беги на дорогу! – предупредительно велел Калеб, а дочь, как и всегда, послушалась его, тут же замерев на месте, не достигнув заветного. Обернулась к нему с таким несчастным видом, что он готов был захохотать. Долю секунды смотрела на него огромными глазами, полными досады, а потом подбежала к нему, властно взяла за свободную руку и потащила к воротам. Такси ждало.
– Папа, скорее! – взывала она к нему. Он следовал за нею, как всегда не мыслящий себя без дочери, позволяя ей собою управлять, как могла только она, ненавязчиво, по- детски невинно, безо всякой хитрости. И в её власти Калеб Хауард не чувствовал себя марионеткой, не мог быть с нею строг, суров, не мог не обожать её непоседливость и тягу к приключениям.
И ей предстояло главное…
Мужчина помог Эм отворить ворота, пропустил выйти за ограду первой. Большой мир захлестнул её с первого шага. Она вырвала у отца руку, подбежала к машине, пропуская мимо ушей уже беспокойный возглас Хауарда. Водитель быстро распахнул для неё заднюю дверцу, и она впорхнула внутрь, уютно и вольготно развалившись на мягком сиденье. Посидела, наблюдая, как отец передаёт чемодан водителю, а тот исчезает где-то внутри рычащего механизма. А потом, когда ей пришло в голову, что по дороге можно смотреть в окно, подползла к краю сидения, и замерла, глядя из окна на подвижную улицу. Странно, едва девочка покинула стены родного дома, он будто перестал для неё существовать, и всё, что было пережито, разом стерлось, подвижная фантазия не дала возможности сохранить в памяти губительную реальность, пусть та и осталась уже позади.
Калеб сел рядом с ней:
– Станция Юстон, пожалуйста!
Мотор зарычал, а сам автомобиль, будто в ознобе задрожал и рывком сдвинулся с места. Отец украдкой за нею наблюдал.