Он солгал сам себе! Боже! Он ревновал её бешено, и было бы кощунством отречься от этого! Но беда его была в том, что права на ревность он, муж Энн, уже не имел и сам не заметил, когда утратил его. Но, как сказала Энн, может быть, полгода…
Кэб остановился.
***
Он взлетел по ступеням крыльца, как большая чёрная летучая мышь. Раз или два нетерпеливо позвонил, чтобы его впустили. Хотелось, ужасно хотелось увидеть Эм, прижать к сердцу то единственное существо, которое принадлежало ему полностью. Он позвонил и третий раз.
– Боже, мистер Хауард, на Вас лица нет! – ужаснулась мисс Мидл.
Он торопливо снял плащ, и, сунув его в руки экономки, побежал в гостиную. Кто-то шепотом подсказывал ему, что там он найдёт свою девочку. Он хотел, как в спасательный круг, поверить в неё, обнять.
Эм и правда была в гостиной вместе с Сарой. Они сидели вдвоём, непривычно рядом с женой не было Эрика, а ведь в последнее время он ни на секунду старался не оставлять её. Сара держала девочку на коленях и читала сказку, иногда ласково поглаживая малышку по волосам. Но, стоило только Эмме увидеть в дверях своего отца, и сказка, и тётя Сара, да и всё окружающее были сразу забыты:
– Мой папочка пришёл!
– Малыш, здравствуй! – он подбежал к сестре и дочери, поскорее забирая Эм. Его не волновало в тот момент ничто, кроме неё. – Дорогая!
Назвав так ласково, Калеб чмокнул её в лобик и спросил:
– Как ты? Хорошо себя вела? Не проказничала, а то ведь я знаю тебя?
Голос его был беззаботен и весел, но Сару было не провести:
– Что случилось, Калеб?
Он притворился, что не слышал вопроса, потому что Эм ответила:
– Я хорошо себя вела! Мы с тётей читали сказки!
– Хорошо… – задумчиво обронил Калеб, вдруг как —то растерявшись.
Но его сестра была настойчива:
– Что случилось у вас?
Хауард не мог снова притвориться глухим, он мало что мог делать снова. И, опустив Эмму на пол, дождавшись, пока она встанет на ножки и не выпуская её маленькую руку, он тоже опустился на пол на колени, рукой страхуя дочку от падения. Потом посмотрел в глаза сестре:
– Я предложил Энн развод!
– Что? – Сара опустилась на колени рядом с родными, прижав ладонь к губам. —Почему?
– Всё устроилось без моего участия…
– Но что…
– Энн влюбилась, а я не хочу больше бежать по кругу, устал… – он потрепал дочь по щеке. – Всё, чего хочу, воспитывать Эмму!
При звуке имени дочери он странно улыбнулся, глаза его засияли невероятным блеском, не отрываясь он смотрел в личико дочки, гладил её по голове, пытался поймать взгляд умненьких карих глаз и вдруг… крепко прижал голову к животику Эм и разрыдался.
Прошлое вырывалось от него, и держать его было бессмысленно и глупо.
***
Он был узником, а тюремщиком была Энн. Он томился взаперти, а она парила на воле. Она забирала счастье, а он чуждался своего собственного. С нею был неизвестный, с ним – известная только ему…
И спустя год с небольшим продолжался их странный, непонятный соседский союз. И спустя год Энн уходила и возвращалась, увлеченная, ускользающая в другую жизнь, и всё оставляющая в жизни прежней. У Калеба же жизнь осталась одна, неделимая на прошлое и будущее. Жизнь, принадлежащая растущей дочке…
Со временем он любил её лишь сильнее и не было слов, что могли бы описать его любовь и её силу…
Спустя год существования между радостью и горестями, между неизведанным и ожидаемым, между опустошением и переполняющим его сердце восторгом, Калеб Хауард снова заговорил с женой о разводе. Энн Хауард, уже успевшая забыть о той постыдной сцене годичной давности, не ожидающая возвращения к старой теме даже не решилась, что могла бы ответить.
Она по – прежнему не желала покидать дом, где был комфорт и где от неё не требовали уже ничего, и она в полной мере могла принадлежать сама себе, где над ней никто не имел власти. Она улыбалась, когда думала о том, что власть над нею имеют давно совсем иные силы, совсем иной человек, нежели мужчина и маленький ребёнок. Власть, которой она с наслаждением подчинялась, власть над всем её естеством она сама отдала в руки человеку, почти что поработившему её тело, сковавшему её волю, забравшему её душу. И при этом он отдавал ей только часть своих собственных, в часы, когда за окном темно… В часы, когда они наедине… В часы, когда он раз за разом заявлял на неё свои права…
Должно быть, эти мысли, воспоминания о произошедшем не столь давно, но неизгладимом отразились на её лице, потому что Калеб, сидящий напротив поднялся на ноги, не желая больше видеть её лица.
– Энн, зачем тебе всё это?
– Что?
– И брак со мной, и эта жизнь, в которой ты не смеешь открыто сделать то, что хочешь!
– Чего же я хочу? – её вопросы на вопросы, заданные им, уже порядком надоели.
– Быть с ним, не разлучаясь! – сказал Калеб.
Он был прав, конечно, но…
– Здесь моя дочь…
– О, Бога ради, Энн! – вскричал мужчина. – О чём ты? Здесь живёт моя дочь! Тебе же плевать на неё с того момента, как она родилась! Можно по пальцам пересчитать, сколько раз ты держала её на руках! Ты не знаешь даже, чем Эм любит заниматься, какие сказки ей нравятся! Ничего не знаешь о ней! Не смей говорить, что тебе она небезразлична, ведь это не так!
Женщина опустила голову, не в силах смириться с тем, как легко ему её пристыдить. Сидела молча, и снова заговорил Калеб.
– А, может быть, ты не так уж и нужна ему, тому, с кем ты так счастлива? Вы много говорите? Он знает о Эмме, о Колине? Что он о тебе знает? Надеюсь, не только то, какова ты в постели?!
– Замолчи, ты жёсток! – крикнула она.
– Да, я жесток! – подтвердил он. – Я жесток той жестокостью, которой ты меня пичкаешь из года и в год, Энн! С самого дня смерти сына! Ты меня обвинила, и я согласился, что виноват! Годами живу с этой виной, Энн! Хватит, оставь меня, я и дальше буду виновен в твоих глазах, но уходи, и не напоминай мне об этом! Я устал…
– Не прогоняй меня! – она поднялась, но в ней, похоже, не осталось ни капли если не понимания этого мужчины, то хотя бы тени принятия его боли, что должна была стать уже очевидна. Но…
– Ты не можешь диктовать мне условия, и мне не важно, что ты думаешь обо мне и о нём, я не буду больше говорить с тобой об этом! – Энн помолчала. – И твою ревность я больше не приемлю! Хочешь на свободу? Знай, тиски я не ослаблю…
В голосе женщины звучала невероятная злоба, какой он никогда ещё не слышал. Наверное, именно теперь, она показала ему, слепцу, лицо истины. Но готов он не был.
Она продолжала говорить:
– А теперь я ухожу! – она улыбнулась хищно. – Догадаешься, куда?.. Я буду поздно, дорогой! Не рассчитывай на развод!
Последнее она произнесла уже у дверей, получая какое – то садистское удовольствие от того, как ему больно. И вышла. Шаги её вскоре глухо зазвучали на втором этаже…
***
Его боль она разгадала неправильно. Калеб не чувствовал страдания от её слов, они его не задели. Но неожиданно, что – то болезненно колючее, опасное, зашевелилось в сердце, как зверь, демон разрушения. Боль физическая, не сравнимая с душевной, пронзила его грудь, в которой вдруг стало тесно и то самое сердце как будто выросло до невероятных размеров. Он сжал кулак на груди, ощупью добрался до своего кресла, не опустился, но плюхнулся в него, неожиданно грузно и тяжело. Закрыл глаза, преодолевая боль. Лицо его было напряжено, плохо справляясь с тем, что пережил и переживал сейчас, он завалился на бок, почти ложась на подлокотник. Страх поднялся в нём, страх неизвестности и страх за Эмму, маленькую Эм, что спала наверху, но скоро должна была проснуться.
– Эмма… – пробормотал он, прежде, чем потерять сознание.
***
За пределами времени Калеб находился недолго, но всё же, очнувшись, не услышал тишины. Его ушей, и на минуту позже, сознания, достиг плач Эммы, а затем её возглас:
– Папа, папочка!
Он не был обеспокоен, отец Эммы был в панике. Боль ещё не совсем потухла в его груди, и она же отделила его от обожаемой дочки. Он не знал, и не мог угадать, как поступит она с ним: отпустит или скрутит в самый ответственный миг. Он чувствовал слабость в теле, Калебу казалось, что в нём никогда не было сил. Однако, Эмма снова позвала его, а затем он услышал её надрывные рыдания и всхлипы:
– Дочка! – он рывком поднялся на ноги, в первую минуту облокотившись на кресло, перевёл дух и заставил себя распрямиться. Он чувствовал, как ещё дрожат от напряжения колени, руки слушаются плохо, а пальцы отказываются сгибаться, но сделал пару отчаянных быстрых шагов, зная, о его дочери никто не позаботиться, если он снова потеряет сознание.
Он шёл к ней, и путь был труден, словно лежал ни на второй этаж дома, а куда – то за сотни миль. Ступени оказались ужасным испытанием и боль в сердце опять вернулась с прежней силой, однако, спокойное дыхание помогло отогнать её. Отец Эм немного успокоился, но в детской всё так же громко плакала малютка, испугавшаяся, что отца не было рядом, когда она открыла глазки, проснувшись.
– Сейчас, моя девочка! – Калеб постарался сказать громко, чтобы услышала Эм, но, за её плачем, едва ли это было возможно.
Наконец, он поднялся на верхнюю площадку лестницы, сделал пару вдохов, и двинулся дальше. Комнатка Эммы, как заветная цель, была уже не так далеко, а детский плач разносился под потолком, заполнял собою, казалось, всё место в доме.
Он прибавил шагу, сколько мог. Добрался до детской неожиданно быстро. Когда он показался в дверном проёме, Эмма, увидев папу, затихла, слышны стали только её судорожные всхлипы и охи.
– Папа рядом, Эм! – он подошёл к её кроватке, когда она уже тянула к нему руки.
– Папа! – вздыхала она, а по щёчкам ещё катились последние слезинки.
Он поднял её на руки, и сердце ёкнуло последним отголоском боли. А потом всё стало по -прежнему, так, что показалось, это дочь, нуждавшаяся в нём, безусловно любившая его давала ему отдых и избавляла от мук, как было всегда, с самого первого дня Эм.
Он стёр с её личика капли слёз, прозрачные и большие, и увидел, как блестят в глазах слёзы, ещё не выплаканные. Мокрые щёчки покраснели, девочка вызывала в отце столько жалости:
– Не бойся, доченька! Прости меня, Эм! Прости папу! Я тебя не оставлю… – он подумал секунду и добавил: – Сколько смогу… И даже тогда…
***
Калеб с удвоенной силой и с каким – то остервенением привязался к дочке. Эм захватила теперь всё его сознание до последнего уголка, где, казалось, ещё было место для чего – то другого. Перенесённый приступ стал для него отправной точкой, и теперь каждый свой день он начинал с благодарности кому – то, кто, возможно, стремился разлучить его с девочкой навсегда, но почему – то давал отсрочку, которая была так необходима. Эм была слишком мала…
О том, что он пережил в тот день, когда снова говорил о разводе, возможная виновница ничего не узнала, продолжая пребывать в каком – то своём выстроенном мире, где не было желания подумать о чём – то, кроме того единственного, к кому Энн спешила из дома. Калеб оставил и эту затею, понимая, что пока Энн не сломала его окончательно, он должен остановиться. Он был женат, и хоть жена отныне была сосредоточена вовсе не на семье, он вдруг решил оставить этот факт нетронутым, неприкасаемым.
Но однажды, хотя сердце его долгое время не шалило, он попросил сестру и Эрика, её мужа:
– Если что- то произойдёт, позаботьтесь о Эмме, её должен будет кто-то растить… А я бы хотел, чтобы это были родные ей люди!
Вместо ответа Сара обняла отца Эммы за плечи, прижалась к его груди головой, словно надеясь понять, что делается внутри, почему то, что никогда не подводило сильного мужчину, её брата, неожиданно стало его врагом, словно бомбой с часовым механизмом.
– Калеб…
В звуке своего имени он уловил слёзы и, тоже обняв плечи сестры и уместив подбородок на её макушке, улыбнулся, а Саре показалось, что она слышит его улыбку:
– Глупышка, не вздумай плакать! Всё хорошо! Я ведь живой, да? И не собираюсь умирать… А сердце… просто мотор! Я, должно быть, испугал тебя этими разговорами, сестренка! Я не хотел, просто… я должен быть уверен, что моя дочь не останется одна!
– Да, конечно! Мы всё сделаем! Только, пожалуйста, береги себя…
– Ну, конечно… – брат поцеловал её волосы, добавив задумчиво: – У меня есть ещё дела!
***
И немного времени всё снова было как обычно. Каждый из нынешних, но уже бывших супругов, не заботясь о благе другого, жил сам по себе. Чудно, но в одном доме. Пора испытаний завершилась без кровопролитных битв, и войны давно не вынимали оружия из ножен.
Спокойствие, называемое равнодушием, воцарилось.
Пока…
Энн явилась посреди ночи, чего никогда не бывало раньше, заперла дверь, и сползла по ней на пол, плача. Её трясло, и не спасала одежда. Женщина походила на сумасшедшую с растрепанными волосами, поплывшей тушью, бледными с красными пятнами от слёз, щеками. Её никто не ждал, дом был безмолвен, Калеб привык, что Энн могла не появляться несколько дней подряд. И ему даже бывало спокойно, когда он знал: бывшей любимой в доме нет. Однако, она рыдала так громко, с таким душераздирающим надрывом, что Хауард спустился со второго этажа, обеспокоенный. Ведь беспокойство было человеческим качеством.
Будто между ними никогда не было недомолвок, будто она его не ненавидела, будто он ещё продолжал её любить, Калеб приблизился к жене, присел рядом и, держа за локти, поднял на ноги, взглянул на страшную чёрно- красную гримасу, бывшую недавно её миловидным лицом. Она старательно прятала глаза, не переставая биться в истерике.
– Что случилось? – он не дождался, когда она успокоится.
– Он не мог, он не мог так…
– Чего не мог? – голос мужчины был спокоен и твёрд.
– Он не мог… – так же повторила она, не дав никаких объяснений.
Тогда он снял с неё плащ, и, опять обхватив за локоть, повёл в гостиную, усадил в кресло, налил воды в стакан, почти заставил её выпить половину. Мелкие глотки привели её в некое подобие успокоения, и Энн смогла хотя бы унять дрожь. Странно, но вместе с пришедшим к ней хрупким спокойствием, от него сбежала появившаяся было доброта к ней. Ему снова не было её жаль, как в момент, когда он только увидел её у дверей, и он не хотел больше позаботиться о ней. Стакан воды был всем, что Калеб Хауард был готов сделать для бывшей миссис Хауард. Но он спросил, и поймал себя на мысли о праздном любопытстве, взыгравшем вдруг в нём:
– Что он сделал?
Отчего – то ему казалось, что, что бы ни случилось, это было закономерным и правильным завершением её преступной связи.
– Сказал, я ему не нужна… больше… – женщина прижала неизвестно откуда взявшийся платок к глазам.
– Но ничего не бывает ни с того, ни с сего… – напомнил он.
На этих словах она попросту взвыла, и потребовалось время, чтобы ей прийти в себя:
– Я беременна!
Конечно, он это ожидал. Годы встреч, свиданий, единения тел не могли, в конце концов, не привести к этому. Итак, она ждала ребёнка. Ждала ребёнка от любовника, и, как только объявила ему об этом, тут же оказалась вне жизни последнего, как испорченная вещь, которую не починить и дорога у неё одна. Да, единение тел не даёт родства душ, и не часто к нему приводит. Но Калеб не счёл уместным поделиться с Энн этим знанием. Она всё же была когда-то хрупкой, милой, нежной, и более женщиной, чем даже теперь, когда для неё наступало время счастья. В третий раз.
Но что будет потом? Он решил, что уж это его не касается, он за неё больше не в ответе, как был когда – то. Нет, больше нет! И ей не добиться от него нарушения этого правила! Никогда.
– Что думаешь делать, Энн?
– Я не знаю! Прошу, помоги мне! Калеб… – с неё разом слетела всякая спесь, едва она поняла, что в жизни её снова остался лишь один человек, к которому можно обратиться…
Глава 5. На рубеже
Как должно быть сложно ей было наступить себе на горло в очередной раз, прося о помощи его, Калеба, к которому годами не выражала ничего, кроме пренебрежения? Слишком поздно, и он сказал об этом, если бы…
– Это будет в последний раз, Энн!
Пошёл к двери и вышел, не обернувшись.
И рухнуло всё.
Должно быть Энн Хауард слишком долго бежала от этой правды, отгородившись другой, словно более важной. И вдруг, немыслимо быстро растворившаяся дымка её, той ложной реальности, оставила после себя лишь жжение в глазах и никак не высыхающие слёзы. Она потеряла всё давно, и уже не могла ни вернуться сама, ни вернуть потерянных.
Тот человек, годы мнимого счастья с которым в одночасье переплавились в острую муку ненужности, неприкаянности и грядущих скитаний, едва ли вспомнит о ней назавтра, а что она? Она носит под сердцем дитя, которому должно быть невинным и явится в мир без печати неприглядного статуса. Бастард, незаконнорожденный, тот, кому не рады, кто от момента зачатия нежеланен и нелюбим.
Кажется, ею уже никто не был любим, и она, одна на всём свете, нежданно придавленная тяжестью сознания этого, зарыдала громче, чем раньше. Но, не утешительная, стенания Энн подавила тишина.
***
Мирно спала в своей кроватке Эм в обнимку с плюшевым любимцем, мишкой. Калеб сидел около дочери, не отрываясь глядя на спокойную мордашку. Во сне длинные ресницы трепетали от дыхания, на веках проступили трогательные синеватые жилки, ротик приоткрыт и, вязкая и прозрачная, катилась тоненькая струйка слюны, которую он аккуратно отёр.
– Ах, Эм.. – прошептал он.
Он не мог бы сказать, почему, а, главное, с какой целью, снова поддался Энн. Он больше её не любил, и уже знал это, точно и неоспоримо. Он не испытывал к ней и жалости, считая и не стыдясь своего вывода, что она пожинает плоды собственных ошибок. Но, может, он был настолько раздосадован открывшейся истиной, что не смог защитить ни себя, ни свои интересы? Нет, о них он подумал уже позже, когда перед уставшими глазами возникло личико спящей дочки.
Теперь, когда Энн снова была беременна, Калеб тем более не ожидал возможного возрождения их отношений из пепла. Он не был ни очень уж свят, чтобы простить её измену, но был и не слишком низок, чтобы указать ей на дверь. Всего через несколько месяцев падение её стало бы очевидным, слишком явным, и потому он решил оставить всё как есть. Но он думал…
Ни в коем случае он не будет ей потакать. Их разрыв не сменится новым примирением, перемирием, и он не будет жить, ожидая опять и опять, когда за нею закроется входная дверь.
Впрочем, рождение ребёнка, к которому он имел столь малое отношение или, верней, к которому не имел никакого отношения, вряд ли позволит ей впредь жить той жизнью, что она успела пригубить, но, должно быть, не успела вдоволь насладиться.
Всё рухнуло, и он бы сказал ей: «Как ты могла, Энн? Ведь мы могли бы всё преодолеть, перетерпеть вместе!»
Но история в общем – то не терпела сослагательного наклонения, а их собственная закончилась неудачей.
***
Но одна надежда всё-таки ещё была в нём. Может быть, с новым ребёнком и его обязательным рождением Энн смягчится, а в сердце её появиться хоть немного места для Эм? Сейчас казалось невероятным, чтобы со временем, по мере взросления, Эмма начала чувствовать к матери что – нибудь, кроме недоверия.
Девочка, так мало знавшая о матери, не имеющая представления о том, что значит материнская нежность, сейчас словно бы в ней не нуждалась, обходила стороной и почитала отца, который заменил её. Годы её были беззаботны бок о бок с высоким статным мужчиной, который смеялся даже громче, чем она, Эм, был столь же любознательным, и столь же глубоко привязан к дочери.
Но, хоть не так и скоро, наступит и в жизни его малышки время, когда мать затмит собой всех и вся. Из девочки Эм будет превращаться в девушку, за которой увиваются мальчишки, глупые и нескромные. А советы отца, который способен лишь люто ревновать её к ним, точно явятся некстати. И, когда первый кто – то коснется её девичьих губ поцелуем, не сгорая от стыда только матери Эмма сможет открыть этот секрет, и рассказать было ли это ужасно или прекрасно. Быть может, тогда они, отец и его дочка, уже не смогут быть так же близки друг другу, и Калеб станет заменим. И замена ему равноценная – Энни?
Время рассудит. Но уже сейчас, когда Эм не было ещё и трёх лет, она была каждый час под присмотром отца, Калеб, как будто пролетая через годы, не видел себя постаревшим, но видел Эм, уже взрослой.
Вот она надевает подвенечное платье, но на лице не заметно ни счастья будущей новобрачной, ни довольства своей исключительной красотой, свойственного молодости, а только лишь сосредоточенность и хмурое спокойствие. А в уголках глаз – слезинки…
Она одна – идёт к алтарю. Ей бы держать под руку уже начавшего стареть отца, его, Калеба Хауарда. А ему – ободряюще похлопать её по руке, провожая к жениху, и, как всю её жизнь, ловить взгляд её огромных красивых глаз, стараясь запомнить каждый миг, пока Эмма Хауард ещё принадлежит его семье и главный её сан – дочь…
Эм исполняет женское предназначение. И даже не один раз. И сложно поверить, что его дитя сама становиться мамой. Вот в эти минуты, через боль и собственный крик!
А у него разрывается сердце…
Верно, он задремал у кровати малютки.
***
Энн ходила тяжело и безрадостно. Калеб понимал, что терзает её, и это вызывало недоумение. Терзалась она от странного страха, страха рождения второй дочери. Думая об этом, женщина замыкалась в себе, углублялась в свои невесёлые мысли и, словно тень, прохаживаясь по коридорам второго этажа, походила не на человека из плоти и крови, а на призрак.
Она стала ещё более немногословной, ещё тщательнее, чем раньше, избегала Калеба и… любых напоминаний об Эмме! И предательски неоправдавшаяся надежда отца Эм, надежда на таяние льда, словно тысячами лет подтачиваемая волнами скала обрушилась в воды непреходящей досады, рассыпалась на куски.
Как Хауард ненавидел за это Энн! И он знал, её спасает от его растущего гнева её положение, её развивающееся будущее, которое было пока не очень сильно, неуверенно, но с течением времени обязано было взять своё.
И тогда, в ту минуту, когда один станет двумя, он потребует реванша, впервые подумает об отмщении и, наконец, проявит себя мужчиной. Если не семьянином, то отцом. Эмма росла, и всё чётче Калеб улавливал, чего же недостаёт ей. Он знал её, как никто…
***
Энн всеми силами старалась скрыть своё смятение. С каждым днём, что она чувствовала внутри себя чужеродное существо, она всё больше понимала всю тяжесть своего осознанного проступка.
И кто она теперь? Кем будет тот, кто не должен существовать, но уже был и говорить о нём следовало не как о маленьком, разрушившим жизнь человеке, а как о данном ей одной чуде. Не получалось!
Язык не поворачивался назвать его подарком, чудом, она безо всякой гордости/радости, без всякого восторга смотрела на себя, полнеющую, в зеркало, с неудовольствием примеряла одежду на пару размеров больше. Непостижимым образом, молниеносно испарилась её жгучая страсть к отцу ребёнка, и она, умеющая ненавидеть, наверное, лучше всего остального всю эту ненависть переносила на виновника её вновь сломавшегося счастья. Но иногда, в часы уединения, закованная в броню четырёх стен спальни, она всё думала – и смаковала эти думы – что бы она, нет, они делали сейчас, не случись с нею этой обидной неприятности, не забеременей она?
Она улыбалась тогда своим мыслям, чувства обострялись, казалось, вновь на губах горят поцелуи того мужчины, кожа тела дрожит от его касаний, и она произносит полушёпотом что – то невнятное, но нежное. Она раскована в движениях, она не знает стыда…
Но потом кто – то дерзкий в раздувшемся животе сбрасывал её с небес на землю и там оставлял до поры. Она прижимала руку к животу, умоляя, чтобы он дал ей ещё чуть-чуть свободы, вдохнуть воздуха, не заботясь ни о чём ином, даже и о нём.
Шло время.
Шло, сопровождаемое упрямым нежеланием Энн стать счастливой.
***
Энн страшилась родов. Понимая, что осталась совсем одна, что лишилась поддержки Калеба. Он больше не друг и советчик, он – тот, кто в последний раз принял её, падшей, чужой, оступившейся, но не раскаявшейся. Он были чужды друг другу, и Энни знала, Калеб имеет право злиться, ненавидеть, осуждать… Имеет право, отказаться от того, что грядёт…
Энн страшилась родов, но, неминуемые, они настали резко, вызвав в женщине взрыв неприятия и новую волну неверия в свои силы. Но ей вдруг ужасно захотелось поскорее покончить с этим, разрешить свою проблему и вновь дышать вольно без оглядки на того, что составил большую часть её естества.
Её жизнь делилась на «до» и «после», а маленькая и недолгая жизнь, зародившаяся навсегда становилась отдельной, независимой…
Она кричала, но муж, которого она оскорбила, не чувствовал к ней жалости. Калеб Хауард был рядом с бывшей возлюбленной, но не чувствовал в себе хоть какой-то тени человечности, был сосредоточен и суров. Он знал…
При любом исходе его Эм оставалась не у дел. Эмма, дочка Энн, нет, только его дочь, теряла всякие шансы на обретение матери. И третий ребёнок обещал стать для уже дважды матери Энни Хауард первым – если родится мальчиком.
С последним животным криком Энн, Калеб понял, он оказался прав. Первородный тонкий и жалобный крик мальчика сменил собой её полный власти боли и страдания вопль. И удивительно, едва он иссяк, а в комнате стал слышен только этот уверенный писк новорождённого, женщина испытала волнующий радостный экстаз, эйфорию предчувствия.
Сердце говорило – это сын.
И, когда пришла мысль об этом, она тревожно завозилась на постели, прося показать ей ребёнка. Калеб, первый мужчина, взявший ребёнка на руки, но не имевший никакого отношения к нему, а потому не чувствующий ни привязанности, ни нежности и не обязанный их ощущать, дал женщине в слабые руки белый подвижный сверток. Безо всякого выражения на лице.
Она впилась взглядом в сморщенное личико, и нахлынувший восторг становился сильнее её, сильнее страха и сильнее жизни. Она не спросила, но Калеб, отойдя от неё, чувствуя болезненное сжатие в сердце, пробудившуюся обиду за дочь, сказал:
– Это мальчик!
Её вздох благодарности и облегчения, которого удостоилось Небо, снова больно полоснул Калеба в том месте, где билось сердце, чуткое, то, что не принимало полнейший провал.
В ту секунду, когда Энн взяла на руки своего сына, Эм потерпела крушение, как маленькая яхта на слишком высоких волнах.
***
И снова, гонимое всеми ветрами, но раздувающее чужие паруса, время устремилось вперед по неровностям существования.
Снова детский плач будоражил ночную тишину, снова всё повторяло круг, пройденный уже не единожды, каждый раз – по —разному.
Энни оживилась с появлением младенца. Оживилась, и, кажется, даже обрела подобие спокойствия, гармонии, чего так не хватало её разорённой муками душе. Как в своё время Калеб для Эммы стал обоими родителями, так и Энн для маленького сынишки могла назваться и матерью, и отцом.
Тот человек, что привёл малыша в жизнь, но не способствовал рождению, исчез навсегда, но не оставил по себе сожаления. Он дал ей всё, чего она хотела, о чём помышляла втайне, хоть знала, что он покинул её, едва наградил, не способный ни на что большее. В чём – то мужчина, полный страстной принадлежности к полу, приверженности к нему, он оказался плохим спутником, предателем и не тянул на помощника, утешал только в часы досуга.
Но она и его научилась благодарить…
***
Единственными людьми, кому не досталось ни благодарности, ни толики внимания были Эмма и её отец. Выполнивший свою функцию, обещавший помощь и сдержавший обещание, Калеб, держа в сердце дочь, остался верен себе и своему убеждению – Энн виновна в том, что вновь кто – то один стал важен, затмил для женщины того, кто не менее значим, Эмму.
В его душе поднималась, уже известная, обида за дочь. С годами она становилась только милее, прелестнее и лучше. Это не был взгляд восторженного отца, это было мнение тех, кто сталкивался с девочкой в общении.
Трёхлетняя малышка без умолку щебетала, видно, наслаждаясь способностью издавать понятные звуки, смеялась безудержно над шуточками отца, танцевала, если он пускался в пляс, хлопала в ладоши, когда папа устраивал кукольный театр, клевала носом, но до последнего не засыпала, когда он читал сказки на ночь, отвечала на его любовь словами взаимности:
– Я тебя люблю, папочка!
И закрывала глазки, когда он накрывал её одеялом и целовал в лобик, прощаясь с нею до утра.
***
Калебу казалось всё плохое позади, страх его не оправдался, ибо Эм никогда не чувствовала собственной обособленности от женщины, которая всю ласку свою дарила крикливому комочку, сходства с которым Эмма не улавливала.
Девочка всегда видела их вдвоём, мать и её сына, и женщина ворковала над малышом, качала его на руках, что – то шептала прямо в пелёнки. А однажды…
Сквозь приоткрытую дверь материнской спальни Эмма услышала, как поёт её мать. Она не знала этого слова, и никому не могла его адресовать, но она знала песенку. Её любимая колыбельная, и папа тоже её любил. Девчушка никогда не заходила в эту комнату, её не ждали здесь, она была не нужна, но, показалось девочке, сейчас никто не будет против неё. И протиснулась внутрь…
Шла на мелодичный голос женщины, уже не помня, что именно она была с нею строга, что бы не делала Эм, как бы не пыталась к ней приласкаться. Что – то тянуло её именно к этой, суровой и подчас несправедливой к ней красивой женщине, которая, глядя на неё, Эмму, никогда, даже нечаянно не улыбалась. Ведь Эм была гордостью отца, но мать вычеркнула её из своей жизни, но Эм, конечно, не знала об этом…
В высоком кресле сидела Хауард, Энн. Она держала на руках единственное своё сокровище, которого назвала Гэри. Она и правда тихонько напевала себе под нос колыбельную песню, но скорее для себя, восторженно погрузившись в умиротворение. Женщина только сейчас покормила сына, и теперь с большой осторожностью прятала чувствительную грудь, улыбаясь в очередной раз всколыхнувшейся в ней нежности. Дочь она даже не сразу заметила, хоть та, благоговейно на неё смотрела, может быть, несколько минут.
– Сынок мой, дорогой… – мягко шептали губы Энн.
Но потом:
– Спой ещё колыбельную, пожалуйста! – попросила Эм звонким голоском, не зная, как обратиться к женщине. – Мне она нравится!
Энн обратила на девочку взгляд, короткий, исподлобья, и ответила:
– Пусть Ка… твой отец поёт тебе! Где он, кстати?
– Я от него спряталась! – гордо объявила малышка. – Мы играем в прятки! Спой ещё…
Нет! – начала злиться Энн, и вскрик заставил Гэри в её объятиях заворочаться. —Ты разбудишь Гэри, уходи! Уходи отсюда!
С этими словами, произнесёнными с досадой и раздражением, она сильнее прижала полусонного сытого мальчика к себе, словно Эмма могла посягнуть на само её счастливое материнство, на самого дорогого сынишку Энн, и лишь она могла защитить его от угрозы неочевидной, но близкой, от самого опасного человека на земле, собственной дочери, которой только три года.